"Ну конечно, Некрасова ему подавай. Бажан или Первомайский его не удовлетворят, хотя я считаю, что "Дикий мед" не хуже, чем "В окопах Сталинграда", хотя и там, и там нигде и близко нет ничего о победе новых стратегических средств над старыми. — Он сейчас как раз в отъезде. В творческой командировке собирает материал для своего нового романа. Так вот, я, как Председатель Верховного Совета Украины, хотел бы поднять этот бокал за..."
Выйдя из дома, Виктор сразу заметил Сашу Панасюка. Это тоже был прозаик, но, в отличие от других, он был боксёром, проведшим на ринге двести четыре боя. Это преимущество было очень удобным для тех, кому он наливал, ведь никакая неприятность не случится рядом с такими гипертрофированными бицепсами.
"Только бы заметил, только бы заметил", — невольно Виктор замедлил шаг.
У боксёров есть ещё одно преимущество перед обычными людьми — у них боковое зрение развито в совершенстве, и Саша мгновенно зафиксировал нерешительную и до боли знакомую фигуру в неизменной кожанке, в тех же неглаженых брюках и с выглаженными усами.
"Боже, — подумал Саша, в воображении которого Виктор возник как заветный играющий тренер, — вот это везун. Вот так пьянствовать всю жизнь бог знает с кем, и только теперь".
Потому что в кармане притаилось несколько незапланированных троячек.
— Очень хочу видеть Виктора Некрасова, — бормотал ещё не совсем пьяный заокеанец.
— Я, как Председатель Союза писателей Украины, хотел бы поднять этот бокал за простой американский народ, который...
Не дождавшись перевода, Джон Стейнбек прервал оратора. Что могло запросто прервать банкет:
— Я, как Нобелевский лауреат, хотел бы спросить вас: где тут можно поссать?
Воцарилось молчание. Потому что переводчица знала только староанглийский язык, который у нас считался современным, поэтому сленговый оборот не смогла осилить, но реплика была мощной, и обойти её — значило нарваться на корнейчуковое проклятие. Что это такое на самом деле, она прекрасно знала не по художественным произведениям. И потому умоляюще уставилась на референта по международным вопросам, которому, она знала, там, за бугром, приходилось сталкиваться со сленгом лицом к лицу, и не только с ним.
Тот оценил реплику высокоуважаемого гостя, но и глазом не моргнул, хотя её мог оценить и кто-то из присутствующих, тогда она пойдёт гулять по кабинетам и может повредить кому угодно, только не Корнейчуку. Поэтому он вежливо взял американского прогрессивного писателя под локоть и, выводя его к писсуару, шепнул Корнейчуку:
— Найдите во что бы то ни стало того Виктора Некрасова и доставьте сюда, иначе будет скандал.
Едва двери закрылись за Стейнбеком, как весь актив Союза писателей метнулся на Крещатик, зная, что Некрасов, слава Богу, любит ошиваться там.
На заветной лавочке за кинотеатром "Дружба" сидели двое путешественников в литературе. Один держал внимание на недопитой бутылке, а другой сосредоточился на собственном новом рассказе, он, сложенный вшестеро, всеми своими чернильными буквами трепетал из уголка тёмного кармана к свету, поэтому Саша Панасюк поставил рядом с недопитой бутылкой ещё новую, зная, что этот натюрморт обогатит воображение классика. Который не мог вспомнить, что следует вспомнить, когда придёт ясность.
"Что-то про Подол, — мучился он. — Нет, про Андреевский спуск", — колебался он другим краем своего сознания.
— "И родился я, братцы, в рубашке,.." — вырвался на волю шестисложный рассказ началом, не дождавшись согласия этих двоих.
Его первая же эта фраза, слишком эпичная, привлекла внимание нескольких гражданских, среди которых был также писатель. Которого дальше кабинета молодого автора не пускали, однако он получал шанс, споткнувшись взглядом о такие же пропитые усы, как и брови Виктора Некрасова. Помочь самому Корнейчуку в трудную для него минуту! Да что может быть святее, почётнее для союзного новичка? Другой в гражданском, заметив в неофитовых глазах счастье, махнул рукой — и авто, которое стояло наготове, выкатившись прямо на детскую площадку, где сидели трое; он, он и оно, рассказ, недочитанный.
Хотя свита и не из боксёров, но оно застряло в горле Саши Панасюка первой же фразой. И оттуда выглядело, как Виктора Некрасова сажают в машину, усаживают между спинами, откуда мелькнул тоскливый взгляд классика, нет, не к неначатой новелле, а к неначатой бутылке, такой чудесной своей этикеткой.
Вернувшись в зал, Стейнбек с удивлением заметил, что присутствующих поубавилось, словно в его собственном мочевом пузыре. Однако Виктора Некрасова там не оказалось, и потому гость вопросительно поднял брови, кивая ими на его отсутствие. Корнейчук, тыча коньяком, радостно вещал обещание.
И вскоре она вошла, щурясь на свет, никак не могла сосредоточиться на резной потолок и горрезные стены.
А когда глаза привыкли, Некрасов увидел обоими коньяк, взмахнутый Корнейчуком — это было так неожиданно для недавней детской площадки. Он съёжился, то есть зажмурился изо всех сил, однако мираж не исчезал, а говорил слишком любезно:
— Вот наш дорогой Виктор Платонович Некрасов, непревзойдённый баталист.
Услышав о себе, писатель распахнул глаза, зафиксировал ещё призрак.
— Неужели Стейнвей?! — ужаснулась сама себя догадка.
Заокеанская улыбка лишь добавила ужаса, большего, чем присутствие флотоводца погибших эскадр. Орденоноснейшего за это от любого сталинградца.
"Я же закусывал", — искал оправдание мужчина, но оно убегало узорчатым паркетом, по которому надвигались два привидения, пол становился горрезным и не пускал.
"Где, где до боли милый Саша Панасюк, который только что родился в рубашке? Куда они его увезли? Или меня? Кого-то быстро везли, не площадку же", — первая мысль. И:
"Надо действовать", — потому что Виктор хотел туда, за кинотеатр "Дружба", потому что к сталинградским окопам он стремился. Если бы эти мифические существа встретились в воображении поодиночке, мужчина мог бы переварить такое посреди Киева и не стремился бы окопаться посреди паркета, однако никакое воображение не фильтровало этих двоих, таких потустороннеокеанских, когда они вместе рядом.
Крепкая реальность орденоносного пожатия за локоть потянула Некрасова к "Гроздьям", нет, не к "Гроздьям Закарпатья", а к "Гроздьям гнева" и их восковоподобному творцу, так что Виктор почувствовал себя миноносцем "Стремительным", которого выводят в море, чтобы вонзить, совершить затопление, и потому он бросил Корнейчуку слова, которых не смог бы перевести даже референт...
— Отскочи, падла, а то закричу!..
даже если бы того очень захотел.
__________________
У нас есть то, чего у нас нет
— Да не дёргай! Нет, за это можешь дёргать, Тося. Я говорю: провода не трогай, потому что потом не угадаешь, от какого микрофона.
В будке было довольно темно. Была она лишь с одним преимуществом: была звукоизолированной от всего мира. Что бы тут ни происходило, никто не услышит, потому что все провода шли сюда, а не отсюда. И ещё: тут было слишком тесно. И когда сюда попадали двое, то хочешь-не хочешь, а оно касалось и соединяло.
— Это самое интересное место, Тося. Вот не веришь! Я отвечаю, тут такого наслушаешься, что потом всё то, что в газетах пишут, это детские игрушки. Особенно, когда кого-то умного записываешь. То, выходит, ты здесь впереди всех событий. Ты послушай, Тося, прежде чем говорить: тут недавно собрались умники и болтали о своей литературе. Не про этих "Трипереносцев" или "Знаменосцев", нет. А про такую, которой нет. То есть её не печатают — литературу после девяносто первого года. Поняла?
Тося одно поняла, что пока Петя не выговорится, ничего не будет. А потом ещё сигарета. Дай Бог, чтобы одна. А бывало и две — одна длиннее другой. Поэтому Тося открыла как можно шире глаза, чтобы не закрылись.
— Ты же пойми, что здесь болтали те, которые эту литературу знают. Вот никто её не знает, только эти, с конференции. Мне часто приходится именно таких записывать, и ты поверишь, сам потихоньку уже понимаю, что тут и к чему. Я бы уже и сам мог кому угодно рассказать про те чудеса, что тут они наумничали. Потому что, как сказал их Лёнька, эта литература обречена на узкий кружок. То есть для нас с тобой, Тося. Не веришь! Я говорю, что и мы с тобой (что, нет?) из самого узкого круга, Тося. Хотя эта литература уже не издаётся, но началась она в семидесятых годах, когда её тоже не издавали.
Дальше говорила одна женщина по бумажке. Она сказала, что литература делится на киевско-житомирскую, галицко-станиславскую и наталко-белоцерковскую. Поэтому этой литературе все доверяют а-при-о-ри.
— Как? — Тося ещё больше округлила глаза.
— Ну, это как мы с тобой, без всяких задних мыслей. Дальше та женщина начала говорить об одной книге, которую таки напечатали, и ей это не понравилось. Потому что она была про секс. Да не дёргай за него! Потому что они, эти сексы, бывают разные, особенно украинский. Потому что он бестселлер.
Здесь с ней не все согласились, особенно одна Соломия, потому что она выступала без бумажки. И хвалила секс и ту книгу. Потому что она её читала, ты не поверишь, Тося, ещё до того, как она была написана. Ну где ты такое ещё услышишь? Это только у нас такое бывает.
— Это ты загнул, — отрезала Тося.
— Я отвечаю! Как литературу не печатают, а все её знают, во всём мире, то как это? То её можно знать ещё до того, как она и написана, разве не понятно?
Тося кивнула, что так. Потому что этот как начнёт спорить, то тогда будет три сигареты. Повёлся мужик! Хоть бы музыку какую писал, но с тех пор как он засел здесь, то решил, что он единственный, кто слышит "тайнознания". А так — неплохой парень. Особенно — мужчина. Ну зачем им каждый раз сначала выговориться?
"Вот нам, женщинам, надо обязательно выговориться уже потом, это ясно. А этим всё до, до, до", — подумала она, а сказала:
— Ты не отвлекайся.
— Я вот так их послушаю-послушаю, уже и сам начинаю разбираться: вот Соломия сказала, что Пашковский уже сбросил свои кирзовые сапоги навсегда. И что это ущерб для всей литературы, потому что он начнёт писать уже не о них. И поэтому в литературе глубокой новизны ещё не произошло. Потому что со времён Котляревского новой "Энеиды" ещё никто не придумал. Хоть в кирзачах, хоть без них. И поэтому эта литература, тут я на бумажке себе записал: "конфессионально интроспективная". Это, как ты, Тося.
— Что? — подпрыгнула бы та, если бы не боялась задеть тут какой штекер. И села, потому что знала, как любит Петька вкручивать такие словечки, которые непонятны — лишь бы ей не прилепил такого, одного из них, навсегда. Поэтому Тося и проявила полное равнодушие, а вместо этого положила руку Пете на колено.
— "Разинтеллигентнивание литературы!" — победно читал дальше с бумажки тот, — это там у них какой-то чувак сказал про Гончара, и ему за это не дали Шевченковскую премию.