И правильно не дали, потому что Гончара не трожь.
Тося знала Гончара. Потому что тогда шла война и у людей уже ничего не осталось, кроме красоты верности. Она бы вспомнила свои ещё школьные сочинения об этом, но Петя не дал:
— Потом подняли они одного амириканца. Тот сказал страшную вещь, что союз писателей уже перестал быть министерством литературы. Потому что кабинет Рымарука намного меньше, чем туалет у какого-нибудь нового русского. И правильно сказал, потому что давно уже пора поуменьшать этим гадам туалеты!
Тося не удержалась и оглянулась на тесноту будки. Хорошо, что это не туалет и не кабинет, и она подвинула ладошку выше, с надеждой, что скоро Петька выболтается:
— Тогда вылез один их писатель и заявил, что украинская литература уже давно создавала такие типы её, которых нигде, кроме неё, не было. Но его перебил тут один такой, нервный, и они сцепились. Пока кто-то нервного не обозвал провокатором, или он сам себя обозвал? Неважно, потому что это у них шутки такие. Тут, Тося, вокруг литературы такого интересного много, что она сама по себе и неинтересная такая, как то, что про неё думают.
— А ты не боишься, — Тося на миг отняла руку, — что они обидятся на тебя за то, что ты их пишешь на магнитофон? И что-то тебе за это сделают?
— Кто? — расхохотался Пётр. — Эти болтуны? Да что они мне могут сделать? Да они мне должны благодарить, что я хоть на плёнки их фиксирую. Может, что-то от них и останется благодаря мне. Это когда пишешь каких барыг, то тогда опасно. Если узнают, то могут и плёнку спалить, и балду отбить, как доберутся. Потому что ты там у них что-то услышал. До такого, правда, ещё ни разу не доходило... А эти? Да они мухи не обидят, они даже между собой погрызться как следует не могут. Потому что они боятся: их литературу уже ликвидировали, а разговоры о ней — ещё нет.
Тося знала, что Пётр храбрый, и знала, что он любит, когда ему об этом напоминают. А что же ещё мужчине надо? Вот только эти разговоры... Хотя с другой стороны — сколько их таких, мужичков, что из них и слова не вытянешь? Или эти, ещё хуже — которые только про футбол и про футбол, хоть бери и сама в тренеры записывайся. То, если разобраться, ей с Петром повезло: что они работают в одной организации. Которая, слава Богу, имеет такие тихие закоулочки, где и во время рабочего дня можно нормально поболтать. Вот глянь, а уже и смена кончилась, уже и время домой идти. Удобно! И она подвинула ладошку выше, но Пётр не заметил:
— Тогда выступил Кулик, которого уже выгнали из газеты. Ты знаешь, что он сказал? Что наша литература тогда выйдет на мировой уровень, только когда она откажется от самой себя, то есть, как он сказал, от про-вин-ци-аль-ности. Это он намекал на что-то, но тут начала выступать одна дама, которой все боятся, даже она сама. Потому что я уже как-то её писал, так она нападает на всех, даже на то издательство, где сама работает. Оно её за это и держит. Харчучка! Вот как её зовут, и она обхаркивать может любые неоспоримые авторитеты, даже те, которые в кирзовых сапогах. Она пожаловалась, что сейчас делается всё так, чтобы все нелюдские дела становились для нас нормой. А людские — наоборот, становились будто ненормальными. Это она, наверное, в очередях наслушалась. Потому что призывала всех там присутствующих писать о литературе языком этих же очередей.
— Да, с этим трудно не согласиться, — промурлыкала Тося и подвинула пальцами выше.
— Потом говорил Рымарук, но не про туалеты и кабинеты, а о том, что хоть литература и не печатается, однако её надо за это в ещё большей мере осмыслять.
— Ну да, — подвинулась ещё Тося.
— Стой! Потому что тут начала говорить та писательница, которая воспела секс. Как же её? За... За... честное слово, как же её? Забужко! Но почему-то говорила не про секс, а наоборот. Что нет массива литературы, а что она разбита на отдельные такие камеры, которые даже между собой не перестукиваются. Я не понял: когда это уже их по камерам рассадили, ведь ещё же не было такой команды? И ещё о том сказала, что каждая такая кучка считает себя могучей.
— Это она снова про туалеты? — Тосю передёрнуло. Потому что когда она услышала про секс, то сразу решила, что уже недалеко осталось. Потому что, слава Богу, Петя не поставил бутылку, а она бы ещё дальше оттянула тот момент. Который может и не наступить, потому что рабочий день всё-таки не безграничный.
— А что же она хотела? Конечно же — кучки. Жить в стране, где президентом Кучма, то как же без кучек? Все ждали, что она расскажет ещё что-то. Может, про продолжение своего романа...
Про секс? — задохнулась Тося.
— Но она так и не сказала, — отодвинулся бы Пётр, но было некуда. — Потому что дальше выступал тот Леонид Финбер, который собрал их тут всех. Что даже приличного фуршета им не пообещал. Но зато очень недоволен был Шевченковской премией, а требовал, чтобы ещё сделать премий. Вот тут бы я ему сказал!
Тося съёжилась. Она почувствовала, что, собственно, вся Петрова речь и сводилась к этому моменту: что бы он мог сказать всем тем умникам.
— Я бы им сказал так: вы нашу организацию не любите. А, между прочим, если бы она во времена Шевченко тоже могла всё записывать на магнитофоны, то, может, вы бы нам ещё спасибо сказали за то, что именно мы запечатлели его голос и донесли его до потомков!
И Пётр с гордостью повернулся к магнитофонам, которые каждый медленно крутил свои бобины, наматывая на них то, что называется историей. Ведь каждый из них проводочками тянулся именно к тем местам, где она делалась.
— Видишь, — говорил он, — им наша организация не нравится. А кто же, как не мы, издаёт самые интересные газеты? Издаёт и будет издавать ещё лучшие. Ещё лучшие, чем их такая литература, которую уже никто издавать не будет. Так пусть спасибо скажут, что наши газеты выходят их языком!
Тося глянула уголками и похолодела:
"А что, если микрофоны стоят и в этой будке?"
Но потом успокоилась мыслью, что пусть! Ведь всё можно тут делать тихо — не обязательно же сопеть и верещать? Как это делают все те, кто не слышит за собой микрофона.
— Слышишь, Петя, а эти микрофоны, — хотела спросить она его в лоб, но передумала. И: — слышишь, а кто на ту конференцию микрофоны тянул?
— А никто и не тянул. Теперь там Академия, а раньше что было?
— Что?
— Раньше, Тося, там было политучилище. Так как ты думаешь, мог их актовый зал быть без нашего микрофона? Если там даже в туалетах они есть?
Тося начала смеяться. Несмотря на то, что служебный этот день безвозвратно уходил, а ей ещё нужно было по магазинам пробежаться. Эх, Петя, Петя...
— Между прочим, — говорил тот, — те туалеты в политучилище намного больше, чем кабинеты в их литературе.
Тося вздохнула.
— Так, — согласилась она. — Туалеты остаются те же, микрофоны остаются те же, и мы тоже остаёмся те же!
Пётр удивлённо поднял к ней брови. Он обрадовался, что Тоська так внимательно слушала его и, видишь, не зря.
— И литература остаётся той же, — добавил он.
__________________
Маленький
(Эссе из сериала "Колониальные апокрифы")
Эдварду Родзянскому
Это открытие, понимаете вы? Открытие, потому что Пушкин никогда не был педерастом. А что они с ним сделали за это? Да никто в мире даже не догадывается, какая это мощная международная сила: приученные жить в постоянной конспирации, они накопили столько подпольных организаций в каждом городе; да в каждой деревне, в каждой военной части, в каждом институте, будь он даже секретным. Потому что они ещё секретнее. Это именно такие тайны, о которых мы лишь догадываемся, о движущих силах. Многие ссылаются на Божью волю.
Пушкин первым восстал против этого; между прочим, это впервые на бумаге засвидетельствовал именно он; моносексуал, только он способен был утворить:
"Евгений Онегин".
Где "ген", родовой признак, является обратной аллитерацией к слову "нег", то есть "сластолюбец". Но здесь речь идёт не о нюансах филологии, а о вещах ещё более тайных, чем творчество. Поэт пишет письмо фон Геккерену, датскому послу, где обвиняет того в причастности к мировому гомосексуализму. Геккерен тут же посылает своего торгпреда, убийцу, Дантеса, чтобы Поэт замолчал навеки. Для чего бы ещё пассивный педераст Дантес втирался в доверие к семье Пушкиных и женился — а это самое страшное для гомо — на родной сестре Гончаровой? Ясно, чтобы приблизиться к своей жертве на расстояние выстрела. Письмо Пушкина к Геккерену тысячи раз переиздавалось, но. Мировая пидерия имеет такую страшную силу влияния, что до сих пор каждый школьник считает, что дантесовский пистолет наставлял на цель... царь. Который отродясь не был пидаром, ни хотя бы бисексуалом; выстрел прозвучал, но ещё быстрее мировая мысль обратилась к идее, что виноват царат.
Именно здесь кроется тайна падения дома Романовых, которых уже тогда прокляли педерасты и ждали лишь удобного времени, чтобы рассчитаться за это.
— В Лондон заслали сексуально-крамольного Юсупова! — обрадовались они; окружили вниманием и на всякий случай развратили графа; держа его, словно козырного валета, в прикупе; чтобы в нужный момент он выскользнул из колоды карт на историческую сцену, на которой уже Россия мощно вставала на ноги. Кому это было нужно из ведущих стран мира, которые ещё на ноги не встали? Особенно встревожились пидералы, которые люто ненавидели одну шестую суши за твёрдую мораль, основанную на "домострое". (Кстати, нам, русинам, чья мораль держится на казачьем кодексе чести, где за мужеложство приговор был один — смертная казнь, — нам надо в переходный этот нынешний период быть очень осторожными, потому что мы именно становимся на те ноги, на которые в своё время не смогла встать Россия).
... А тем временем в Киеве ставится совсем другой постыдный спектакль: в Михайловском Златоверхом монастыре архимандрит всея Расеи Илиодор поставил рубить дрова кого? Гришку Распутина. Зная лучше всего, что туда прибыла инкогнито помолиться жена царя. Гришка рубил дрова только по условному сигналу Илиодора, этот звучал только тогда, когда "паломница" шла из молельни в трапезную. Тогда-то "старец" обнажал торс и картинно щепал полено. Статуру он имел слишком показную, ведь был до этого хлыстом и кнутами сам себе усовершенствовал её до завершённого рельефа. Женщина, которая именно постилась, не могла не заметить персонажа. Который, будто случайно, именно тянул под дровяник.
— Это кто такой? — сыграла в царице немецкая неразбуженная кровь.
— То есть чудотворец, — льстиво прошептал Илиодор.
Женщина с первого взгляда заметила, что поп не врёт.
Эх, Киев, Киев... Златоверхий ты наш. (Был бы ты золотоверхим воистину, если бы масоно-московские орды не вывезли в Ленинград перед тем все твои мозаики вековые в Музей русского искусства, где весь просвещённый запад любуется теперь ими, как проявлением москальского духа.