Только сейчас те стены поднялись от страшных взрывов. Стены, окроплённые Грицьком Распустіным по условным приказам Илиодора, который, хитро зная склонность цариц к мистике, приказывал являть её каждый раз, когда богомолки шли обедать. Эх, Киев, Киев...)
Словом, престол заинтересовался Гришкой, настолько, что тот переселился в другие золотоверхие строения, в Питер, который уже тогда следовало бы переименовать в Ленинград, потому что именно туда переместилось логово тайных мировых интриганов, которые делали всё, чтобы перекроить мировую историю. А заодно и мораль, и, наконец, легализоваться вместе со своими извращенческими выкрутасами. А тогда они ещё сидели там тайком, чтобы свергнуть Николая II-го; и, ликвидировав царата, безнаказанно могли переложить на него вину за смерть Пушкина.
Ярясь, что Романовы страдают только на гемофилию, болезнь такую, разжижение крови — с помощью которой неожиданно вознёсся при дворе Грицько, умея чарами останавливать кровотечения так удачно, что у царицы даже менструации прекратились. Это ужасно испугало мировую пидерию, которая, как известно, никогда не знала, что такое месячные.
— Надо убить Распутина! — решила она.
И не за менструации, конечно — из-за того, что царский двор слишком укрепился с помощью оргональной силы святого старца. Тем, что единственный наследник престола был в безопасности, надёжно защищённый от наследственных царских болезней.
— Вот что, Феликс, — приказали они Юсупову. — Бери и езжай в Питер.
— К пидеру? — обрадовался, не расслышав, князь.
— К сожалению, наоборот. Придётся тебе там жениться.
— Выйти замуж, вы хотели сказать? — погрустнел граф.
— Ба, нет: завёлся в России большой сексуальный гигант, Распутин, и к тому же натурал; сейчас вся Московия прославляет в прессе его невиданные подвиги, и это очень вредит приближению нашей всеобщей цели.
Тут князь задумался. (Знал он про эту цель — выпидерение всех социальных слоёв на Земле). Ведь пидералы выдвинули страшную тайную доктрину, жутче даже марксовой "классовой борьбы": она заключалась в том, что сексуальные антагонизмы между полами являются наибольшим препятствием к всеобщей любви, ликвидировав их, можно положить конец всем раздорам, которые берут начало из семейных. Так они считали.
И не только считали, но и действовали; Юсупов едет в Петербург и берёт брак с племянницей батюшки-царя. Пушкин в гробу бы перевернулся, узнав о таком: ведь кап-у-кап повторялся его сценарий!
Пидералы затаились, ожидая выстрела. Всемирный гомосексуалитет напрягся, ожидая радостной вести; однако её всё не было и не было...
— В чём дело? — возмущались они на Юсупова. — Отлучим от тусовки!
Перепуганный граф бормотал:
— Не могу приблизиться к нему на дистанцию выстрела, Распутина охраняют лучше самодержца.
Так оно и было; однако пидералы имели извращённые мозги и только ими смогли выдумать неслыханную подлость:
— Слышь, Гриш, — услышал неожиданно в телефоне Распутин голос Юсупова, — если ты уже лечишь всю царскую семью, то и меня обязан.
— Резонно, — согласился тот. — От чего же тебя лечить?
— От гомосексуализма, — был коварный ответ.
— Ты сдурел, азиат, — чуть не бросил Распутин трубку, поперхнувшись в ней ненавистным словцом. — Я такой мерзости не практикую.
— Раз ты придворный чудотворец, то обязан, — настаивал Юсупов, который был, как и все гомо, слишком настырным. — Гемофилию обезвреживаешь, так и гомосексуализм — не проблема для тебя. Этим ты ещё укрепишь царскую семью, а это твоё Божье призвание.
Знал казуист, на что налегать, ведь был крепко подучен на это своими партнёрами.
Словом, встретились они на приёме. А чем хлыст мог ещё лечить "страдающего"? Положил на пороге, раздел, да и ну хлестать кнутом:
— Не позорь царственной племянницы! Откажись от зада!
Так он его врачевал, а надо сказать, что Юсупов был очень маленьким, но удивительно миленьким типчиком, что невольно, бичуя, Грицько кое-где и засматривался на его пропорции. Словом, вылечил Распутин Юсупова. Из активных в пассивного. А потом — обратно.
Ужаснулся, задрожал трон, чуя близкую гибель.
— Чего ты медлишь? — ругали Юсупова соратники. — Ты же к нему на приёмы ходишь, вальни!
— Эге, — расстроился тот. — Сеансы лечения я прохожу голышом. Где бы револьвер спрятать? В зад?
Потускнели заговорщики, зная, что нет такого зада; может, где-то и есть, но не у Юсупова, (потому что слишком он миниатюрный весь был).
И уже потомки Геккерена придумали новую подлость. Уже пушкинский меморандум поблёк, исчезая с лица истории: уже утверждалась новая версия, по которой все тайные перипетии-коллизии перекладывались на ещё не свергнутый царат.
— Слышь, Гриш, — застонал в телефоне голосок Юсупова, которого Грицько ласково величал уже "Маленьким". — Слышь, что-то я занемог, не доеду сегодня на процедуры.
— Как? — ужаснулся чудотворец. — А как же я?
— Ты меня вчера так напроцедурил, что я и на ноги не поднимусь. Слышь, приезжай теперь ко мне, сотвори такую милость.
Будто и умолял он, зная уже свою власть над растлителем, который растлил весь царский двор, не ожидая даже, что кто-то такое сможет сделать и с ним. Взволнован был хлыст, не зная, что по ту сторону провода "Маленький" мажет солидолом... нет, не то, чего бы он хотел, а Бороненый "наган", вгоняя в его барабан пухлые патроны.
— Я уже и оружие настроил, — двусмысленно манерничал голос в трубке. — Ну? Какой же ты после этого "Распутин"? — намекал он на метафоричность значения фамилии Грицька.
Дантес бы позавидовал такому — ведь тут надо было вызвать соперника не на дуэль, а наоборот.
— Только охрану с собой не бери, — кокетничал извращённо граф. — Мы и без неё справимся, а?
Вот! Это был пункт, которого больше всего опасался наёмник мировой пидерии, ему свидетели были не нужны по двум причинам, и вторая была та, чтобы никто не знал правды, а ложь проклятием пала на венценосное гнездо, которое бы покрывалось несмываемым позором опороченного конкубината.
И хоть у Григория было тогда множество неотложных дел — в который раз следовало менять состав кабинета министров России, предоставлять льготы инородцам, отменять подушную подать с крестьян в родной Тобольской губернии, восстановить менструальные циклы у царицы, чтобы она не чувствовала себя слишком немкой — да много чего ещё надо было тогда успеть Распутину; но он бросил всё к чёртовой матери. И поехал...
Тоже к чёртовой матери. Вместе с царатом.
И теперь ни один в мире не имеет сомнения относительно того, что дантесовский пистолет нацеливал в Поэта никто иной, как русский реакционный престол!
Вот так-то, господа филологи.
__________________
Экспонат
Небо было дальтонических цветов, и я подумала, что оно напоминает музей, ведь тоже состоит из скрытых изображений. Они, как люди, принадлежат себе лишь изредка, а думают, что наоборот: особенно когда думают обо всём окружающем.
Здесь я выглянула в окно, в музей тот окружающий, и сразу заметила его. Не потому, что был при нём двое людей эскорта, а потому, что он сквозь стёклышко оттуда выглядывал взглядом, который ни машине, ни ему не принадлежал. Автомобиль катился, а взор, остановленный, тянулся из него стенами нашего строения, и, если бы имел на конце гвоздик, то выцарапал бы на кирпиче совершенную линию.
Подвластность — вот какая борьба происходила в тех зрачках. Пришелец долго стоял перед фасадом, борясь с ним, а все остальные ждали, первым не выдержал шофёр и отвёл глаза.
Сразу стало ясно, что вся тройка разговаривает на разных языках, стараясь опираться на тот язык, несуществующий, который скрывается где-то посередине их трёх, совсем переводимых. Мне следовало выйти, встретить их, но я почему-то этого не делала, упорно ожидая.
Иностранцами нас, музей Леси Украинки, не удивишь, у нас бывали и японцы; я вспомнила, как один долго рассматривал экспозицию, а уставился на детскую Лесину песенку, написанную ею нотами, поражённый, он прилип к ней, пока неожиданно не разинул свой восточный рот и не издал гортанного звука. Я тогда подумала, что такими модуляциями жители Поднебесной выражают удивление, но заметила, что он слишком долгий. Пока не возник другой звук, это когда гость постиг следующий знак; вот так он пропел всю нотную запись, после чего счастливо улыбнулся:
— Карашьо, — сказал он, кивая на клочок бумаги с песенкой.
Потом начал всё сначала, проворнее, так, что сбежались не только сотрудники, но и посетители — ошеломлённо глядя, как по-японски адаптируются первые песенные опыты Поэтессы. Когда он начал в третий раз, аккомпанируя себе руками и ногами, то у меня возникли сомнения, совпадают ли наши нотные грамоты, потом решила, что он, обретя неожиданное вдохновение, начал импровизировать. Оказалось, нет, переводчик пояснил, что гость из страны Солнца, которое восходит, проявил таким образом дружбу; и я подумала, решилась бы я, попав в Японию, на подобное. Пока гостя не оттащили в другой зал — с трудом предложили послушать позапрошлый век, что я даже показала ему оттуда фонограф Эдисона, выманивая его, и тот, заметив настоящий восковой цилиндр, очарованный, двинулся от нот.
А эта тройка, лимузиновая, не спешила. Осматривала строение, будто бригада строителей, чтобы взяться за штукатурку. Или агенты страховой компании, которые составляют себе представление о недвижимости, прежде чем её "сдвинуть". Наверное, заметили меня в окне, потому что сразу направились ко входу. Поздоровавшись, я спросила у гида:
— Вы переводчик?
Тот смутился, я поняла, кто он на самом деле, хотя бормотал про министерство иностранных дел.
— Вы переводчица? — спросила я у девушки.
Та медленно развернула ко мне свою красоту, которая не могла принадлежать указанной касте. Что я вынуждена была понять — она искусствоведка, то есть консультант — даже не стала говорить "нет".
— Это коннозаводчик, — пояснила она.
— Кто? — подумала я почему-то о кинематографе.
— Лошадей выращивает, — растолковала она.
То есть правды не сказала.
Он начал сам говорить громко и плохо, как это делают все иностранцы, кто англичанами не является, пока я поняла, что это не английский, и сообразила, что его зовут Роберто, но он не итальянец, а настоящий швейцарец по национальности. И что у него большой конный завод, за счёт чего и живёт. И, видно, неплохо, что его тут эскортируют в чёрных лимузинах, и я тогда подумала, не из тех ли он посетителей, как один канадец, гордый тем, что путешествовал по Киеву самостоятельно, прочитал вывеску нашего музея, зашёл, и долго требовал, почему он, специалист лесного хозяйства, не видит ничего здесь о дубах и соснах, хоть бы о берёзах.