Тигроловы Страница 7

Обе тюбетейки быстро ускользнули.

— Идиоты!.. — бормотал френч, снова пристёгивая пистолет за спину и застёгивая ремень. — Болваны!.. Не умеют нормально «работать». Бестолочи!.. — И, не глядя ни на кого и не попрощавшись, вышел прочь.

Ошарашенная компания некоторое время молча сидела, отрезвлённая таким неожиданным поворотом. Переглядывались. Долго не могли прийти в себя.

— А ну-ка, ребята, — наконец заговорил «профессор», — может, и у вас у всех сзади по ордеру? А ну-ка, проверим...

Шутка не удалась. Стало неловко. Попробовали ещё пошутить, попытались вернуть прежнее весёлое настроение, ту недавнюю беспечную беззаботность, которую вдруг смело напрочь. Но ничего не выходило. «По ордеру», правда, больше ни у кого не было, но не было и уверенности, что после всего случившегося можно дальше спокойно гулять и трепаться. «Вот так времена! Вот тебе и жизнь, трам-трам-тарарам!..»

Как по команде, парни встали — четверо бравых гуляк, четверо синеглазых пройдох, крепких, закалённых ветрами, непогодой и скитаниями, сближенных короткой, но прочной дружбой, на которую вдруг кто-то покусился; четверо товарищей — искателей приключений, неведомых стран и лучшей доли!

Налили по полной рюмке водки. Подняли рюмки торжественно. Взглянули друг другу прямо в глаза, с открытой улыбкой — и выпили залпом. Расплатились с кельнером и разошлись.

В салон-вагоне остался один майор. Он ещё долго сидел и пил уже не бордо, а коньяк. Тер себе макушку, тёр виски, не в силах остановить волну тревожных воспоминаний, что всколыхнулись в нём — связанных с тем проклятым именем... Это же он, этот дьявол...

Тот самый, с которым он никак не мог совладать и который будет стоять перед ним всю жизнь, наверное.

...Он вспоминает ту особую эпопею двухлетней давности — эпопею следствия, которое он вёл против одного бортмеханика и авиаконструктора, приятеля лётчика Чухновского, — против того зоологического националиста, того дьявола в человеческом облике.

Брр... Те глаза с кровавыми каплями на ресницах — они будут преследовать его вечно...

Что он только с ним ни делал!.. Рёбра ломал в ярости. Суставы выворачивал... Он уже не признаний добивался — нет, он хотел, чтобы тот, чёрт, хоть заскулил, чтобы начал рыдать и умолять, как все... Ага! Смотрит вытаращенными глазами — и всё. Как камень. Сначала дерзко и яростно отбивался, взрывался проклятиями и сарказмом, плевал в лицо следователю, а потом только хрипел сквозь зубы и молчал, раздавленный, но упёртый. Молчал презрительно... Уже его носили на рядне, ходить не мог... Уже умирал — но ни слова. А те глаза, глаза!..

Они отравили ему покой и сон, они, право, отравили ему всю жизнь. С каплями крови на ресницах, они горят на мертвенно-бледном лице болезненным огнём невысказанной, безмерной, звериной ненависти — и глядят прямо в душу, пылают не мигая... Разорвали бы! Разорвали бы живьём!

У-у, проклятие!.. Окатая гадюка!!! Он бил между этих глаз, стараясь их выбить. Он уже хотел выдрать их, да не смог — у того дьявола была сила голиафская, даже избитый, даже в рядне... Сначала его могли повалить только вчетвером, но выковыривать глаза при свидетелях?.. Да и нервы не выдержали. Нет уж! Надо было выдрать! Потому что теперь — будут смотреть всё жизнь... Смотреть...

Это ж он сказал тогда, в начале:

«Я буду преследовать тебя всю твою жизнь. И все мы, кто здесь прошёл... Мы будем преследовать тебя до самой могилы, — тысячи нас, замученных, замордованных...

Ты будешь ложиться спать — и не сможешь заснуть: мы будем кричать и выть вот так...

Ты заведёшь любовницу — и не найдёшь с ней счастья: ты будешь целовать её, как вор, и не сможешь овладеть ею, — мы будем кричать, выть и скулить...

Ты будешь ласкать жену — и вдруг будешь вскакивать, как сумасшедший, от нашего воя...

У тебя будут дети — но радости не будет: из их глаз будем смотреть мы. Буду смотреть Я! И ты будешь убегать от них прочь... И нигде ты от нас не убежишь...

Ты увидишь младенца своего, что появится на свет, а мы будем кричать, кричать...»

«Дьявол! Колдун!.. Сволочь!..» — майор скрипел зубами. Может, от хмеля, а может — от нервного озноба, что прошёлся по коже, как холод. Он знал это состояние, с тех пор как испортил себе нервы на той работе... Он наливал коньяк дрожащей рукой и глотал. А воспоминания напирали, как вода сквозь прорванную плотину.

...Наворожил дьявол! Будто сглазил после того. Он вспоминал те удушливые бессонные ночи, что были известны только ему одному. И бред в них... Ему, у кого были нервы, как канаты, — и бред... Он боялся, в конце концов, спать один — и женился. А женившись — убегал к людям, боялся ночевать дома...

А особенно — после того, как тот маньяк сбежал из психушки, куда его упекли после допросов. Не дождавшись трибунала — сошёл с ума; и это казалось даже приятным — это был бы конец. И он, майор (а тогда ещё следователь), мог бы успокоиться: ведь из психушки один выход — в могилу.

Но нет — сбежал! Этот маньяк сбежал!.. Он вовсе не был сумасшедшим.

Потом его поймали. И снова он — майор теперь — вёл следствие; сам вызвался. Хоть и был уже большим начальником, но это дело взял в собственные руки — потому что чувствовал: пока тот жив, покоя не будет. Нужно было довести его до конца. И вот — трибунал дал срок!..

Наконец приговор вынесли, запечатали!.. Казалось, точка.

И на тебе — вот оно! Он ведь сбежал где-то здесь, где и его самого занесла судьба...

Майор пил и снова и снова возвращался мысленно к тем первым дням знакомства с этим маньяком... В голове, и без того пьяной, шумело, а из рюмки — из рюмки на него уже смотрело не бордо и не коньяк...

Однажды ему показалось, что это кровь. Он вылил её за окно и поставил рюмку. Смотрел в неё, будто в глаза. В глаза, что разгорались всё ярче, приближались к нему с каплями крови на ресницах... Пылающие страшной, неугасимой, нечеловеческой ненавистью... Глаза замученной, раздавленной, но не побеждённой жертвы...

Майор оттолкнул стол и встал, пошатываясь.

— Счёт!!

Экспресс мчал и мчал.

Мягко покачиваясь, он вёз экзальтированных искателей счастья, вёз нетерпеливых своих пассажиров туда, в неведомую, но уже недалёкую, заветную землю — в царство Дерсу-Узала и Амбы.

Куда-то — в то дивное золотое эльдорадо.

Раздел третий

НАПЕРЕГОНКИ СО СМЕРТЬЮ

Высоченная, четырёхъярусная тайга, буйная и непроходимая, как африканские джунгли, стояла зачарованно кругом. Ни листочка, ни ветки не шелохнётся. Сорокаметровые кедры, обогнав всех в погоне за солнцем, взмывали рыжими, голыми стволами из нижнего хаоса куда-то к небу и заслоняли его кронами. Там по ним ходило солнце, и над ними плыли белые облака. За кедрами тянулись гигантские осины и другие лиственные исполины, образуя второй ярус. Затем — высоченная колючая лещина, ели, кое-где берёзки, бересклет, черёмуха, опутанные лианами дикого винограда и вьюнков — шли вверх третьим ярусом. А внизу — четвёртым ярусом — сплошной хаос. Местами густая, как щётка, обычная лещина, высокие травы и бурьян. Валявшиеся поперёк и вдоль деревья, словно великаны, павшие в бою — сгнившие и ещё крепкие, одни — с дырявыми дуплами, словно жерла неведомых пушек, другие — вывороченные с корнями, держали их вертикально, как стены или гигантские ладони, сжатые с камнями и землёй между пальцами.

Внизу, по земле, стелился мох, обволакивая всё подряд. Было полутемно и сыро. Лишь изредка пробивались яркие лучи солнца и стояли, как мечи, воткнутые остриём в землю.

Чащоба. Непроходимая, неизмеримая. Она то спускалась по склону вниз, то поднималась снова вверх, и так — со «становика» на «становик», с хребта на хребет, как буйное растительное море, уходила куда-то в бескрайность.

Маленький полосатый зверёк, сидевший на поваленном кедре, навстречу солнышку, и внимательно, с видом учёного исследователя, разглядывавший прошлогодний грибок, который держал передними лапками, вдруг насторожился. Нет. Показалось. В чащобе царила необыкновенная тишина — как в странном храме странного бога. Только рябинник, засвистев, перелетел с одного высокого кедра на другой и замер на ветке, будто сучок, опустив хохлатую головку и вытянув шею. Тишина.

На поваленном кедре дрожали солнечные зайчики. Полосатый зверёк — бурундук — начал с ними играть, задрав хвостик, как султан у драгуна, прыгал через них. Приседал и смотрел вниз. Внизу, под кедром, выходя то из бурьяна, то из бурелома и снова исчезая в каменной россыпи, вилась узкая тропка — звериная дорожка, вытоптанная тысячелетиями. Таких тропинок немало. А среди них есть и такие, по которым ещё никогда не ступала человеческая нога.

Бурундук спрыгнул на тропинку, что-то понюхал, прошёл туда-сюда — и вдруг, тревожно пискнув, стремглав взобрался на кедр, затем на пенёк, оттуда на дубок. Спрятался. Выглянул. Снова спрятался. Пискнул и застыл, выглядывая из-за ствола. Нет, он всё же не ошибся. Что-то всё-таки приближается, кто-то идёт по тропе. Хрустнула сухая ветка. Треснула ещё одна. Посыпались камешки, покатились куда-то вниз. Что-то тяжёлое, медленно поднималось по крутой тропке на «становик».

Встревоженный бурундук взобрался ещё выше и принялся пронзительно пищать. Заволновался. Не знал, с какой стороны безопаснее выглядывать. Совсем занервничал. Он в своей жизни многое повидал. Он знал всех зверей и знал, как себя вести при встрече. Знал косуль и зубров. Не раз видел, как топал здесь волосатый медведь, как приходили глупые кабаны, топтали траву и ломали кусты. Видел харзу, знал волков и всех своих врагов — особенно ту безхвостую и прожорливую рысь. Он знал, кто друг, кто враг. На одних смотрел спокойно, от других удирал со всех лап. Но такого он ещё никогда не видел. Право слово! Бежать или не бежать? Ай, беда...

Выбравшись, наконец, наверх, покачиваясь и тяжело дыша, по тропинке поднималось двуногое существо. Оборванное. Худое, как скелет. Волосатая грудь ходила ходуном над худыми рёбрами, что торчали из лохмотьев. Дойдя до поваленного кедра, пришелец тяжело опустился на него, облокотился спиной на корень, запрокинул голову и закрыл глаза.