Тигроловы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

ДРАКОН

...Вытаращив огненные глаза, дыша пламенем и дымом, сотрясая ревом пустыни и чащи, заметающий след огненным хвостом — летел дракон.

Не из китайских сказок и не из пагод Тибета — он поднялся откуда-то из грохочущего центра страны «чудес», вылетел из чёрного ада земли людоловов и мчался над просторами... Над беспредельными просторами Урала... Через дебри Сибири... Через грозный, мрачный Байкал... Через дикие хребты Забайкалья... Через Становой хребет, — извивался над ним между скал и вершин... Высоко в небе, сыпля искры и смрад, летел и летел в безбрежной ночи.

...Пылал над пропастями... Вился над безднами... Пролетал со свистом спиралью над диким кряжем и внезапно исчезал где-то в недрах земли — вгрызался, словно огнеглазый червь, со скрежетом и хрустом в грудь каменных гор, сверля их с молниеносной скоростью, разбрасывая искры. Исчезал... И вдруг вырывался из-под земли вдали, как адское чудовище, сотрясая ночь дьявольским хохотом. Сверкал огненными глазами, выл безумно и, хлеща хвостом, как комета, летел и летел...

И расступались скалы, мрачнея тенями. И с ужасом бросались врозь сосны и ели. Застигнутый врасплох сохатый (лось) цепенел на поляне, парализованный ужасом, а потом срывался и, ломая ноги и сдирая кожу, мчался что есть духу в безвестность.

И гнались в безвестность эхо — как горные духи, — разлетались по горам, прыгали в пропасти, прятались в дебрях... За ними летел дракон.

Это не вымышленная тварь из наивных китайских сказок и не легендарный дракон Далай-ламы. Нет, это реальный, единственно реальный, настоящий дракон, самый огромный и самый страшный из всех драконов. Ни Никита Кожемяка, ни сам Георгий Победоносец не смогли бы его одолеть. На стальных лапах, с огненным брюхом, с железной пастью — он ревел, как будто только что вылетел из ада.

Шестьдесят коробок-вагонов — шестьдесят суставов дракона. Впереди огнеглазая голова — исполинский двуглазый циклоп — сверхмощный паровоз «Й.С.» (Иосиф Сталин). Сзади — такой же сверхмощный паровоз «Ф.Д.» (Феликс Дзержинский). На тендере прожектор — длинный огненный хвост. У каждого вагона — щетина штыков. Настрогался ими дракон, как ёж... Нет, как дракон! И мчался со скрежетом.

Шестьдесят суставов дракона — это шестьдесят ржавых гробов, и в каждом из них полно проглоченных жертв, полно живых мертвецов. Сквозь решётчатые отверстия тоскующими гроздьями смотрели мерцающие глаза, — смотрели сквозь тьму туда, где осталась утраченная родина, озарённая солнцем, где осталась Отчизна, наполненная смехом детства и рано отрезанной юности, где осталась мать... семья... жена... Мерцали гроздья глаз и исчезали где-то в чёрной тьме, в бездне. Ими до краёв набито брюхо дракона. И тянет их циклопический «Й.С.», и подталкивает их демон «Ф.Д.».

В целом же — это э т а п, это «эшелон смерти», — этапный эшелон ОГПУ — НКВД.

Дракон.

И несётся он без остановки, хряскает железными лапами, везёт в себе обречённых, безнадёжных, измученных, — хочет увезти их в безвестность, чтобы никто не знал куда и зачем, — за тридевять земель, на край света, несёт их в небытие. И нет того Кожемяки... И никто-никто их не освободит и уже не спасёт, и никто даже ничего не узнает и не услышит о них. Ночь. Чёрная, безмерная ночь.

И отшатываются ели, бросаясь врассыпную. А дракон пожирает глазами всё перед собой и метёт вслед огненным хвостом — фосфорит им по шпалам, по чащам, ощупывает след за собой, — не убегает ли кто?

Иногда раздаётся выстрел... второй... Это часовому мерещится измена или побег, и он безумно, пронзительно кричит и стреляет вслепую в мелькающие тени елей и столбов.

И хотя никто при таком бешеном беге не мог бы соскочить живым, и хотя никто при такой охране и таких запорах не мог бы вырваться, но... Часовой обязан быть бдительным, «бдительным». Это ведь его «дело чести, дело славы», его «дело доблести и героизма».

А может, ему самому страшно, может, жутко быть на хвосте этой дьявольской кометы, и он подбадривает себя выстрелами в чёрную, коварную ночь, в фосфорические блики позади, в вихрь живых теней и пятен.

Убегают километры — десятки... сотни... тысячи... Убегают назад леса, и пустыни, и горные цепи, и бесчисленные реки и тусклые озёра. Пролетают с грохотом мосты, семафоры, тоннели, — всё убегает назад. А дракон всё мчится и мчится — в неизвестность, вперёд, в чёрную сибирскую ночь, на край света. Пересекает меридианы. Описывает гигантскую параболу где-то по сорок девятой параллели, выжигает её огненной искрой, словно комета. Бьёт по чёрной мгле огненным хвостом, тянет едкий дым и смрад и ревёт, ревёт...

Так не ходит ни один экспресс, так ходит только этот этап, этот диковинный эшелон смерти, — спецэшелон ОГПУ — НКВД. Он — один из многих таких эшелонов; мчат они вот так бешеным темпом через глухую печь и ещё глуше Сибирь, окутанные тайной... Не просто тайной — тайной государственной они окутаны. Обставлены штыками, оснащены прожекторами, мчатся они куда-то в ту самую тайну, непроглядную, как сама Сибирь или как та сибирская ночь.

Фантастические и реальные, удивительные атрибуты нерасшифрованной жуткой легенды — таинственной легенды о пропаже душ.

На отдельных пунктах эшелон останавливается. На миг, на короткий миг. Тогда по нему бегут аркати, бегут по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон, и стучат палками по железу — не проломлено ли где?! Нет ли диверсий?! И так же бегут аркати по бокам эшелона, простукивая стены — не сдвинута ли доска где?! Не замыслил ли враг изнутри напасть на государство, закон и порядок, спасаясь от этого самого закона побегом!?

Ведь «дело славы, дело чести», дело их «доблести и героизма» — довезти этот этап до назначения, — до той самой бездны, что где-то образовалась и которую уже годами засыпают человеческими костями и душами, но никак не могут загатить.

И тогда вдоль эшелона бежит начальник этапа. Он выбегает где-то от «Й.С.» и, задрав голову, тревожно мчит глазами от вагона к вагону, — чего-то ищет. Так он долго бежит мимо вереницы мрачных, герметически закрытых, ржавых коробок, тех самых, что каждая — «на сорок человек или восемь лошадей», и, наконец, у среднего вагона останавливается. Переводит дух на миг. А потом, задрав голову к решётке, властно кричит в гроздья мерцающих глаз и бледных лиц, прилипших к решётке, словно бумажных.

— Многогрешный!!

Лица исчезают. Гроздья мерцающих точек рассыпаются. Вместо них появляется одна пара таких же, из глубины вагона приближается к решётке, а голос понуро, словно из могилы, отвечает:

— Я...

— Имя?!

Пауза. И медленно, тяжело и так же понуро:

— Григорий!..

Начальник с минуту молча вглядывается в две мерцающие точки. Затем, успокоенный, разворачивается и уходит обратно.

Две точки приближаются к решётке и мерцают, провожая. Бледное лицо прилипает к металлу. А голос, вырываясь откуда-то из нутра, из адского кипения сердца, взрывается сквозь стиснутые зубы:

— Стережё-ё-ёшь?! С-с-собака!..

И снова яростно, отчаянно:

— Стережё-ё-ёшь?!?

Другой голос из глубины вагона глухо, насмешливо:

— Вот это да!.. Ты, браток, как генерал! Большой чести удостоился. Сам великий начальник не ест и не спит — всё прибегает с поклоном...

Третий унылый голос, утешая:

— Ничего... Отбудешь свои двадцать пять — маршалом станешь. Эх-х!.. — и вдруг взрывается потоком страшных, нестерпимых проклятий — в закон, в мир, в ад и в самое небо...

Эшелон срывается и мчится дальше.

В грохоте колёс всплывает песня, тяжёлая, бурлацкая. И нарастает, нарастает...

Она начинается с одного голоса — того самого, что говорил «Я... Григорий!..». Угрюмый и глубокий, он начинает песню, будто отрывая ленту от сердца:

«Та забелели снежки... Забелели белы... Ещё и дубравушка...»

Заканчивая строку, мелодия замирает, теряется в грохоте колёс, вот-вот затихнет. Тогда второй голос, как побратим, резко подхватывает её, крепко, дерзко:

«Ещё и дубравушка!..»

И вместе с первым на полные груди:

«Да и заболело тело бурлацкое бело... ещё и головушка...»

Два голоса — два друга. К ним присоединяется третий. Песня бьётся, как птица в гробу. А затем, вырываясь из этого гроба, из того брюха дракона, перекрывая грохот и визг колёс, та песня в три голоса поднимается на крылья, вылетает наружу и мчится следом, бьётся крыльями над спиной дракона.

Часовой бешено колотит прикладом в стенку вагона:

— Прекратить пе-е-е-сню!!!

И дубасит прикладом винтовки со всей силы, пересыпая грохот фантастической бранью:

— П-ре-кр-а-ти-и-ить!!.

«...Ещё и головушка... да никто не заплачет по телу белому...»

Часовой перестаёт стучать в стенку, не в силах прервать песню. Мелодия всё мощнее, бурлит, клокочет...

Поезд несётся со скрежетом и гулом, и, может, это уже не песня, может, ему в этом вихре скрежета и безумия чудится что-то давно слышанное, а может, и самим когда-то спетое; может, это поезд свистит и гудит, может, грохочут и клокочут колёса; может, это ветер сибирский стонет стоголосо... Часовой обнял винтовку и так и стоит, тяжело прислонившись спиной к стенке...

«Да только заплачет, только зарыдает товарищ его... товарищ его...»

Облака едкого дыма щекочут ноздри, душат горло; дьявольским хохотом ревёт «Й.С.».

«Ой, брат мой, братец — товарищ родной... может, я и умру... Может, я и умру...»

Поток неизмеримой тоски, или ярости, или унылой печали... Вьётся та песня над драконом, стелется над рельсами, бьёт крылом под колёсами. А он её режет, он её давит, он её разрывает на клочки, заметает обломки огненным хвостом и летит, летит.

А за ним тянутся две кровавые, две бесконечные полосы, — мерцают, поблёскивают... Две жилы, вытянутые из песни, нет — из сердца вытянутые, — протянулись аж вон как далеко и тянутся следом. Из утраченной родины тянутся за тем сердцем, вырываются из него, налитые кровью; натянулись до безмерности и никак не могут оборваться.

«...Может, я и умру... может, я и умру... Да сработай же мне, братец, товарищ родной, из клёнового дерева гроб...»

Поезд врывался в тоннели и бешено просвистывал сквозь них, как снаряд сквозь ствол орудия, пытаясь стереть песню и кровавый след за собой, но песня не отставала, и не обрывались кровавые жилы.

Мерцали силуэты гор... Приамурские дебри... Сопки и хребты Малого Хингана... Разъезды... Блокпосты и станции.