Тигроловы Страница 4

И, не в силах дождаться этой благословенной минуты, тянут свою «кошечку», свою «цыпочку», вообразив, а подчас даже ощутив вполне ясно, что тот женьшень уже вступил в них и вот-вот начнёт творить чудеса...

О, Арсеньев!.. Думал ли ты, что станешь вот таким вот могущественным промоутером, таким движущим мотором вот такой вот толпы людей, поднимая и увлекая их на невероятные подвиги и даже гоня их вперёд — в ту странную, сказочную страну? Туда, где ты отморозил себе ноги и лёгкие, где ты, в конце концов, в бедности и нужде, среди пугающих приключений и азиатских забот преждевременно сложил свои бурлацкие, ревматические кости.

Думал ли ты, что после смерти станешь таким промоутером, таким властелином мыслей и сердец — прекрасноглазых барышень и их мамушек и папушек, и отчаянных сорвиголов, и даже пьяниц, и даже бухгалтеров, и даже старых геморроидальных кооператоров?! Что погонешь их за тридевять земель, за бесчисленные горные хребты, непроходимые пустыни и чащи — с родственниками и «со чадАми» — покорять, осваивать и овладевать тем — тобой открытым — миром, тем овеянным поэзией Клондайком и заодно — эдемом... Да, эдемом, где растёт виноград и клюква, пробковое дерево и — если верить тебе — полярная берёза, где живёт субтропический барс и гималайский медведь, ещё и полярный *Ursus arctos* в придачу; благородный олень и снежный горал; хрупкий енот и сестра гиены — росомаха и так далее... Край — как горячечная фантазия пьяного, как бред безумца.

Плод космической насмешки, или результат космического катаклизма, или — плод вселенского юмора. Край парадоксов. Симбиоз субтропического рая и сибирского ада...

А экспресс летел и летел, спеша, приплясывая, попыхивая на гладкой дороге.

И летели, опережая его, сердца и мысли всех тех экзальтированных конкистадоров. Отправившись — то ли с Таганки, то ли с Сухаревки, с берегов харьковской Лопани, с киевской Шулявки, из ленинградских, одесских и прочих всесоюзных луж — выбравшись из скуки и прозы социалистических будней и отрезав всё это одним махом возле вокзала, они сели в поезд самого дальнего маршрута — и как будто начали жить заново. Снова жить, снова любить, снова мечтать. Гнаные прочь с целью и без, они ринулись — словно в омут с головой — туда, вперёд, в неизвестность. И та неизвестность начала проникать в их сознание уже с первых же дней пути — всё сильнее, всё увереннее, доказывая, что едут они туда, где всё не так, где всё по-другому, где совсем иной мир.

Менялись пейзажи, менялось настроение; менялась флора, люди, горизонты. Всё поражало новизной — всё более и более чудной. За Уралом они наблюдали снег на вершинах гор... В Вятцу́се они увидели воочию тот самый фольклор, что привыкли видеть в столичных магазинах народного творчества.

И покупали его, сколько влезало: покупали гармошки и гармоньки, свистульки и сопилки, изысканные безделушки — деревянные, бумажные, глиняные, лубяные, расписные, обожжённые, вырезанные гением вятской русской цивилизации. И эти безделушки, и те гармошки со свистульками сразу изменили декоративный и вокальный стиль, можно сказать, всего экспресса. Европейский стиль потерпел полное поражение, разбитый стилем вятским. Всё в нём расцвело и возгордилось истинно народным искусством, шедеврами всех кустпромов Вятки — корзинами, лаптями, чемоданами, мишками и паяцами, гребешками и кувшинчиками, сопилками и петушками, балалайками и самыми нелепыми игрушками...

Вокальный европейский стиль пострадал ещё больше. Замолчал весь самый классический репертуар — экспресс засвистел, запищал, зачирикал как одержимый. Все эти коньки, сопилки, петушки и чёртики — всё это заиграло, словно воплощая знаменитое «догнать и перегнать». А гармоньки и гармони рычали так, что вытеснили даже румбу и родного Дунаевского, раздирая уши и души не только пассажирам, но и станционным диспетчерам и кочегарам. Но никто не возмущался — всё это было ново, невиданно, прекрасно своей свежестью и экзотикой.

На каждой станции, где экспресс хоть немного задерживался, было что-то новое — такое, чего никто ещё не видел. Пассажиры высыпали из поезда, хватали всё это новое, всё это экзотическое — и запихивали в экспресс. Садились — и мчались дальше. Со смехом и шутками, с частушками и «Широка страна моя родная», а чаще — просто с визгом и шумом.

Под Иркутском они лезли в окна и пели старинную каторжную песню, ту самую, что знали все как гимн бывшей царской империи: «Далёко в стране Иркутской...»

Под Байкалом они покупали омулей... Омулей — не менее древних и не менее легендарных, ставших одной из жемчужин всероссийской гордости, и покупать их тут — стало священной традицией. Поезд специально останавливался, и все высыпали наружу... Остановка эта была не на станции, а прямо на берегу по-настоящему причудливого моря; колея шла под скалистыми обрывами вдоль самой воды, изгибаясь дугой вокруг Байкала на десятки километров. Огромное озеро, обрамлённое крутыми горами, расстилалось на десятки миль, как фантастическое зеркало в синей оправе лесистых хребтов. Как всегда, экспресс останавливался здесь, чтобы дать пассажирам передышку — возможность не только посмотреть на это национальное сокровище, но и окунуть в него пальцы — в это «священное море» — и покидать в него камешки.

Обитатели экспресса суетились, как саранча на озимях: всё ахало, охало, плескалось в воде и шустро раскупало омулей — копчёных, варёных и солёных, которых принесли сюда местные женщины, видимо, со всех четырёх берегов Байкала. Омуль был свежий, омуль был и вонючий — но все его раскупали, потому что это были не обычные рыбы, а священные рыбы-омули, — те самые из «омулевой бочки», о которой столетиями пела вся Романовская империя, а теперь поёт вся «широка страна родная», словом — экзотические омули...

Кондуктор свистел, и вся эта толпа с омулями наперевес втискивалась обратно в купе, цеплялась за поручни... Экспресс не трогался, пока не возвращался последний пассажир. Проводники всех своих знали в лицо и могли издалека точно сказать, остался ли кто ещё в толпе, или уже все сели.

Отъехав от Байкала, экспресс долго пах рыбой и гудел баргузинским, вообще прибайкальским — а может, и пробайкальским — фольклором. Тогда искатели счастья ели омулей, ревели «Славное море, священный Байкал» и рассказывали и слушали легенды, трагические и героические истории, анекдоты, географические и естественнонаучные справки о том удивительном море, в котором вода стоит выше, чем во всех прочих морях, потому что:

...«И вот на дне там есть дырка. И идёт та дырка аж до Ледовитого океана. А там, как известно, лёд. Лёд давит на воду — ну, вода и прёт в дырку, и хлещет в Байкал, и поднимается в том море — в Байкале... И если бы не высокущие горы, что стоят, видите, как огромный котёл, то море бы это давно разлилось — и была бы беда... А через дырку ту плавают рыбы и морские звери — вот так, через дырку-дырку — да и в Байкал... Доказательства?! Пожалуйста: откуда в этом котле взялся сивуч или нерпа!? Ага! Вот и всё! Байкал — среди непроходимых лесов, среди неприступных гор и от ближайшего моря — за миллион километров. Только дырка!..»

И правда. Фантастическая и дивная земля тут!

Вместе с изменениями внешнего, зримого мира проявлялись и перемены во внутреннем — вызванные изменениями во времени. Поезд шёл по параллелям с запада на восток, навстречу солнцу, и с каждым днём, с каждым географическим градусом долготы сдвигались утро, вечер, ночь — на час... на два... на четыре... Под Байкалом разница во времени уже достигала четырёх часов по сравнению с привычным.

Дезориентированные пассажиры ощущали, что в мире что-то не так, что с ними что-то происходит. Днём хотелось спать, ночью — есть. В обед — нервы вялые, а ночью — нахлынувший энтузиазм. Привыкшие к определённому укладу, они чувствовали, что «сошли с рельс». Воцарился хаос — одни сбились со сна и аппетита; не могли ни есть, ни спать, другие — наоборот — боролись, боролись и победили: упростили свою жизнь до «только есть» и «только спать», а иные — ещё лучше — умели только спать. Но в целом, подавляющее большинство охватили бессонница, тревожная неустойчивость, болезненная экспансивность, и... у некоторых желудки совсем отказались работать. Особенно страдали нервные, мнительные, озабоченные своим здоровьем — они щупали себе лбы, тревожились, глотали порошки и докучали врачам, которые сами потеряли и покой, и сон — и с азартом играли в преферанс, уже не различая дня и ночи.

Движется поезд, движется время, движется жизнь в экспрессе — а ещё больше — настроение. Несмотря на все эти, в общем-то, смешные неприятности, оно поднималось до высочайшей ступени предвкушения чего-то необычного, фиксируя его неотвратимое приближение, скорое исполнение мечты. Об этом говорила каждая минута, каждый километр, каждая деталь за окном. Поезд шёл к цели.

За Байкалом они наблюдали экзотических туземцев: краснокожих бурят и бурято-монголов в Улан-Удэ; гордых, солнцем, ветрами и сиянием снегов обожжённых, бронзовых якутов, похожих на тех лондоновских индейцев, и таких же бронзовых, в национальных одеждах якуток — в Чите; тунгусов с остромордыми собаками... Китайцев... «Гуранов»...

Поезд шёл по Забайкалью. Развлекая пассажиров и гордясь своей эрудицией, какой-то профессор истории — кругленький животик, очки над волосатой бородавкой и разложенные перед носом карты — излагал, как легенду, историческую справку о самых первых каторжанах Сибири, о первых-первейших политических ссыльных, сложивших здесь свои кости — именно в этом Забайкалье, самом суровом и мрачном уголке Восточной Сибири.

Их было двое, тех первопроходцев: безумный протопоп Аввакум... Но этот раскольник был вторым. А первым был — бунтарь и «измЕнник» — «малороссийский» гетман по имени Демьян Многогрешный.

Это они были открывателями и зачинателями той страшной страницы — первой главы в эпопее невыразимых человеческих страданий на этой земле...

За ними пошли чередой бесчисленные другие — большие и малые, известные и безымянные каторжане... Среди них — много славных, воспетых — прежде, а особенно после, — национальных героев целой плеяды народов... Брязгая кандалами, они вымощивали костями это кладбище, эту мрачную «долину отчаяния и слёз человеческих»...

Профессор рассказывал неспешно, между остановками, но эрудированно и красочно — как настоящий профессор истории вообще, а Сибири — в частности.