Тигроловы Страница 5

Он рассказывал, собственно, о том, что и так было известно каждому — хотя бы из тех тягучих и грозных, безнадёжных и отчаянных каторжных песен, которые когда-то составляли ли не половину всероссийского национального песенного репертуара, а и поныне составляют — и которые когда-то и теперь пел каждый.

Разве только не знали о том первом пионере, о том патриархе каторжном, том прапрапредке каторжан — о малороссийском гетмане с причудливой, но такой подходящей для роли каторжного патриарха фамилией. Остальное же было давно известно. Ведь те кандалы бренчали у каждого в ушах с детства, рассказывая о Сибири и этом самом Забайкалье. Лекция профессора произвела впечатление.

Только никто не задумался над тем, как тот самый «измЕнник», тот патриарх каторжный так крепко и так широко проторил дорогу в Сибирь для всех своих внуков и правнуков — и этим поистине заслуживает памятника где-нибудь здесь, среди этих голых хребтов, в этих забайкальских пустошах...

В окнах мелькал, прокручиваясь, мрачный пейзаж, рассечённый скалистыми горными грядами. Он проплывал вдоль экспресса, пугая своей жуткой исторической репутацией.

И вот... Словно нарочитая иллюстрация к профессоровой исторической экскурсии, словно марево, вызванное им из небытия, возникло дополнение к тому пейзажу...

Похоже, они поднялись из-под земли — целые поколения каторжан, целые армии их!.. Они выстроились вдоль пути, вдоль насыпи бесконечным облаком и стояли, опираясь на кирки, лопаты, тачки... По колено в воде и в болоте... В рвах и ямах...

— Ребята!!! Сматрі!!! Бамлаг!!!

Все кинулись к окнам.

Господи... Так вот же они!.. Настоящие, живые, невыдуманные — и несметные. Как разгадка мучительной и жуткой тайны. Как сама тайна, на которую страшно смотреть...

А они стояли бесконечными рядами, бесконечной вереницей — измученные, истощённые... В странных и страшных бамлаговских мундирах: в лохматых ушанках и таком лохмотье, будто их терзали все псы мира и трепали все сибирские и транссибирские ветры и бураны.

Стояли и смотрели... Провожали экспресс — мерцающее чудо невиданного или давно забытого мира...

Не бритые... Загрязнённые... С воспалёнными глазами... Бесконечные колонны людей, вычеркнутых из реестра жизни, окружённые патрулями с ружьями и собаками...

Кто-то махал руками. Кто-то смотрел безучастно, тупо, просто ожидая, пока пройдёт поезд...

Им не было ни конца, ни края...

Они прокладывали путь, строили новую магистраль, устилая её собственной безысходностью, засыпая собою пропасти, трясины и провалы... А теперь вот стояли — как на параде. Полтавчане... Черниговцы... Херсонцы... Кубанцы... Потомки Многогрешного и потомки того свободомыслия Аввакума... Каторжане. Те, о которых позже будут слагать легенды и петь тягучие, мрачные песни — такие же тягучие, как забайкальские зимние ветра...

Из окон экспресса вдруг начали лететь вещи... Сначала от паровоза, — как сигнал, — несколько пачек махорки. А потом, словно по команде, из всех окон полетели: сигареты... плитки шоколада... лимоны, ботинки, куски хлеба, свёртки, завернутые в бумагу... — целая суматоха самых разнообразных предметов.

Дети махали ручками и, подхваченные этим стихийным порывом, всеобщим психозом, охватившим экспресс, выбрасывали цветы... конфеты... гармошки... хлопали в ладоши с восторгом, смеялись радостно.

Люди в бамлаговской одежде оживились и бросились наперегонки за подаяниями, сбиваясь в кучи, топча друг друга.

Над насыпью началась стрельба.

И, будто в знак протеста, кто-то бешено выбрасывал из окна всё, что попадалось под руку: подушку, калоши, граммофонную пластинку, простыню, пучок денег...

Подхваченные ветром, они летели и кружились над поездом, словно голуби на Иордани, вспугнутые выстрелами.

А в купе, уткнувшись лицом в диван, кто-то разрыдался, захлёбываясь тихими, но неудержимыми рыданиями.

Деньги ещё долго кружились в воздухе и летели за поездом. А вереницам каторжан не было конца. Они словно вставали из-под земли навстречу — и уже молча махали руками, махали, махали, растворяясь в неясной серой мгле.

Экспресс мчался бешено, неудержимо.

И так же неудержимо у кого-то лились слёзы — в замкнутом, мягком купе вагона.

Это тоже экзотика...

Но всё это пролетело, как наваждение, и лишь на минуту затмило настроение обитателей экспресса. Новые впечатления, всё более захватывающие, всё более экзотические, оттеснили то видение, стерли его. Будто и не было. Да, право, и не было. Осталось где-то там, вместе с Забайкальем, а навстречу мчались другие чудеса, другие места и пейзажи — незнакомые, невиданные, неведомые.

За грохотом и мраком туннелей вдруг ударяло в глаза ослепительное солнце, разворачивались дивные панорамы, и рука невольно тянулась к «вестингаузовскому» тормозу — к той аварийной ручке: «Остановить здесь!» — и выйти, побежать туда...

Снова туннели...

Потом экспресс влетал в ночь, как в сплошной туннель, и, засияв огнями и опустив занавески, мчался в грёзы. Покачиваясь под звуки патефонных танго и фокстротов, гомоня, споря, любя и мечтая, мечтая, мечтая... — мчался, мерцал где-то в сказке.

Он её творил и стремился в неё, теряя грань между реальностью и вымыслом, между фактами и их интерпретацией. Гудел в ней и уже стал её частью — частью мира приключений, царства Арсеньева, царства Дерсу Узала и Амбы.

* * *

В салон-вагоне было светло и уютно. В потолке тихо вращались веера, создавая мягкий ветерок.

На снежно-белых столиках в такт поезду звенели малиновым звоном бутылки: красное «Бордо» и пиво, коньяк и ликёры, позолоченные портвейны — стояли они в группах, неоткупоренные, посреди белоснежных скатертей и тихо переговаривались. Перекликались с колёсами. Манили, чаровали. Кланялись друг другу и гостям.

«Открой нас! Возьми!» — и смеялись, шептали, приплясывали.

По бокам от бутылок стояли стеклянные вазы с апельсинами, конфетами, плитками шоколада, пастилой, пирожными — мерцали, излучая вокруг радужные отблески и пучки света.

Услужливые официанты в чёрной форме с белыми полотенцами через руку стояли наготове. Готовые сорваться с места по одному движению бровей, угадывая любое желание клиента...

Сколько удобств! Сколько напитков! Сколько роскоши!..

Право, это единственное место во всей той фантастической «шестой части света», где можно встретить нечто подобное. Столько лоска, столько утончённости и богатства, столько заботы о человеке.

Это только здесь, в этом экстерриториальном государстве — в этом экспрессе. Здесь — свои законы, свои порядки и свой уклад. Это — отдельный мир. Здесь порой бывают иностранцы — какие-нибудь дипломаты, министры или гости из дальних заморских стран.

Весело звенят бутылки, мечтательно колышутся веера. Из люстры, увешанной стеклянными подвесками, льётся странный, мерцающий свет — подвески качаются, дрожат, словно серьги, и создают световой радужный танец, излучая спектры...

А в окнах мчались вечерние силуэты, две бесконечные ленты: фиалково-розовые пейзажи, белые вершины гор, обрамлённые индиговыми долинами, фантастические силуэты деревьев, блокпостов, строений... Словно два бесконечных кинофильма.

В салон-вагоне почти пусто. Уже нет тех любителей пива и вин, весёлых бесед, что заполняли его в первые дни. У одних уже опустели карманы — ведь вся эта роскошь стоит денег; другие предались преферансу и дымят без устали где-то там, в купе; третьи предаются романтике, целуются в полумраке коридоров и тамбуров; четвёртые крутят румбу...

Лишь несколько человек наслаждаются этим уютом.

У крайнего столика у окна сидит бравый майор — чёрнобровый, с мясистым носом, лет за тридцать — майор ОГПУ — НКВД. Сдвинул синий фураж на затылок, расстегнул воротник и попивает красное бордо, держа стакан у губ, а глаза уткнул в газету, поставив её вертикально. Потягивает бордо и потягивает «Правду», изучая речь вождя, произнесённую на очередном съезде ВКП(б). Время от времени достаёт карандаш и что-то подчёркивает, восторженно улыбается, затем глубокомысленно хмурит брови, прихлёбывает бордо и продолжает пасти своими угольными глазами по полосам газеты. Майор выглядит как воплощение могущества, силы и гордости своей «пролетарской» державы. Во всём экспрессе никто не держится так достойно, так независимо и горделиво, даже немного презрительно — с таинственной миной и непревзойдённым чувством превосходства.

Его не трогают никакие экзотики, ни самые причудливые истории, ни даже тигры. Он видел иное. Знает иное. И может — тоже иное. Такую охоту, в которой он сам — и мастер, и трофей, не сравнить ни с какой другой. Если бы эти дилетанты знали, где настоящее чудо, где та легендарная легенда... Чудо — это он! И легенда — он! Здесь — под блестящей формой — скрыты такие вещи, перед которыми побледнели бы сам Арсеньев со своим чудаковатым Дерсу Узала, и даже все тигры, и даже у них — у последних — волосы встали бы дыбом.

И едет он вовсе не за экзотикой. Он едет на другое задание. Получив новое назначение, высокий пост где-то там, у чёрта на куличках, он отправился принять его — как обычную обязанность. Он дисциплинирован и точен, не склонен к мелочам. Между делом не теряет времени на болтовню: просто пьёт бордо и изучает речь вождя.

В другом конце салон-вагона — весёлый гомон: звон рюмок, шуточные тосты, смех. Там устроилась весёлая компания. Сдвинули два стола вместе, уставили их батареей бутылок, рюмками и тарелками — и уселись впятером... Дуют и хохочут... Пять сорвиголов, пять бесшабашных весельчаков, пять товарищей. Тех самых, типичных для этой страны молодых людей — «героев нашего времени», которых развелось столько, что их нигде не удержать: вечно в разъездах, хорошо зарабатывают и ещё лучше транжирят и веселятся — на полную катушку... Эти такие же — прожигатели жизни и кошельков; быть может, квалифицированные инженеры, а может, и лётчики, а может, и то и другое. Те самые, что мотаются по всей этой «шестой части света», по этому гигантскому человеческому полигону — и нигде не могут найти себе места, а если бы могли — полетели бы ещё и по другим мирам, да некуда вылететь.

Один из них — в пенсне и крагах, ещё и в модных английских бриджах. Его все величают, то ли в шутку, то ли всерьёз — «профессором».