Тигроловы Страница 47

Под портретами жирными буквами сообщалось, что в тайге «БОЛЬШАЯ, ДО ЗУБОВ ВООРУЖЕННАЯ БАНДА ВРАГОВ НАРОДА, во главе с крупным государственным преступником, беглецом с каторги, шпионом и агентом фашизма и т. д., по фамилии Григорий Многогрешный, — ПОСЛЕ УПОРНОГО БОЯ ЗВЕРСКИ ЗАМУЧИЛА тов. МЕДВИНА — начальника Краевого особого отдела УГБ НКВД на ДВК и начальника Н-ского райотдела НКВД».

Перечислялись все заслуги того орденоносного тов. МЕДВИНА — «ветерана ВЧК — ОГПУ — НКВД, славного и доблестного чекиста», что в борьбе с врагами не знал пощады и жалости, и что рука у него никогда не дрожала… и т. д. Затем следовали страшные угрозы и проклятия в адрес «врагов народа всех мастей» и их приспешников и сочувствующих, особенно громили с призывами выкорчёвывать всех подряд жестоко, беспощадно, постоянно и навсегда.

Кричалось о «бдительности» и «священном» долге всех — от мала до велика — помогать органам ЧК.

А внизу крупными буквами объявлялась большая награда за поимку того ужасающего «атамана банды» — Григория Многогрешного.

А ещё ниже приводилось свидетельство очевидца, что банда ушла на восток, очевидно, пытаясь прорваться в Японию, и что её уже видели на побережье Охотского моря. Вторая сенсация была ещё занятнее. Публиковалось захватывающее сообщение о «очередной провокации» «некоторого» агрессивного государства на советско-маньчжурской границе... В связи с чем весь город, нет, весь край заговорил о скорой войне, потирая руки от радости: «Наконец-то всё закончится! Дай бог! Хоть бы поскорее!..» И по этой же причине завозились ПХВО и ОСОАВИАХИМы, поливали улицы ипритом и гоняли в противогазах, — без передышки ускоренно проходя курс противовоздушной обороны, не имея при этом никакого желания… Короче — публиковалось сообщение о новом конфликте на маньчжурской границе. О нескольких часах боя и отражении крупной вражеской диверсионной группы, которая пыталась прорвать «границу на замке». О героизме командного состава Н-ской заставы. Особенно о заслугах начальника той заставы, который в героическом бою был тяжело ранен, но не сошёл с революционного поста до окончательного разгрома врага.

Краевая «Тихоокеанская звезда» пестрила жирными лозунгами и призывами: «СМЕРТЬ ПОДЛЫМ НАРУШИТЕЛЯМ!», «СВИНЬЯ ЛЕЗЕТ В СОВЕТСКИЙ ОГОРОД!», «СМЕРТЬ ЗАХВАТЧИКАМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РОДИНЫ!» и прочее.

Затем приводились поздравительные телеграммы на имя того героического начальника Н-ской заставы и представление его к высшей награде. Тут же описывались подробности эпизода ранения начальника. Упоминался большой бой и, между прочим, «два негодяя с гигантским псом», которые в том бою внезапно напали на начальника «с тыла»...

Старый Сірко, который вместе с Грицем привёз в Хабаровск на базу живого тигра, слушал все те чрезвычайные новости, все те удивительные события и ужасные проклятия и угрозы, хмурился, а самому хотелось громко и гомерически хохотать. А разве не смешно? Вот так-то оно всё и есть!

Что это за история вышла с теми «павшими в бою с большой бандой врагов народа» грозными энкаведистами — он знал. Но это его не так интересовало, честно говоря, хотя и говорилось о большой награде. Его внимание приковала вторая сенсация, и ему хотелось хохотать.

«Ага!! Трясет вашу мать! Вот так-то!»

О, старый Сірко — это старый волк. Сразу понял, что к чему. Ясно, что эта вторая история имеет ту же причину, что и первая. А главное — ему сразу стало понятно одно: «н а ш и д е р ж а т ь с я». Ведь эти «два негодяя с гигантским псом» — это как раз они. Конечно. И именно втроём они такого там переполоху наделали. Больше там никого и не было! Уверен.

«Вот это устроили!!! А тот дурной начальник — не лез бы! Зачем он подставил свою глупую голову и стал на пути! Разве он не знал, какая у Сірка дочь?..»

Старик смотрел на тигра в клетке, слушал, как какая-то девушка читает новости сотрудникам базы, и ему вдруг захотелось выпустить того тигра на волю. Пусть бежит! Га! Вот был бы шум!..

И, может, он бы и выпустил, да только тигр был уже не в его клетке, а в общей и под большим замком, а главное — дед вспомнил, что первым тот тигр разорвёт, конечно, его, как главного виновника своей беды. Но это так, шалёная молодецкая мысль.

Такого втроём устроили!.. Га! А всего лишь втроём. Остальное — всё ложь, как и та «большая вооружённая банда».

Слушал, как девушка читала, и безразлично курил, ожидая, когда там тот бухгалтер закончит расчёты и удержания на заём «Готов к труду и обороне» и прочее. «А что с этими «негодяями» стало, не пишут!..»

Приказал Грицу накупить всех газет, какие только есть («Дома будем читать»), надеясь вычитать что-нибудь, что же с теми «негодяями» дальше произошло.

Слушал, что говорят люди, хмурился и молчал. Люди тоже ничего особенного не говорили — больше молчали. Так их натренировала жизнь и вся эта писанина. И к таким сенсациям они привыкли, потому что их было столько, да ещё и похлеще! — ого, — что, казалось, без них и жизнь была бы ненормальной. Это был стиль всей этой обезумевшей страны: все эти «диверсии», «нарушители», «враги народа», «процессы», «бдительность», «уничтожение», «расстрелы», «чекисты», «энкаведисты», «герои-орденоносцы», «проклятия», «тюрьмы», «диверсанты», «шпионы» и так далее, и так далее. Помешались, обезумели. Совсем. Все. Это стал стиль. И также стал стилем — молчать, втягивать голову в плечи и ждать, как бык обуха, грома с ясного неба по своей голове. А вот если бы их взять да раскрыть, как орех, — глядишь, увидел бы интересные и неожиданные вещи. А уж точно увидел бы, как они смеются над всеми этими сенсациями, а то и что-нибудь ещё интереснее…

Возвращаясь домой, старый Сірко всю дорогу только и делал, что курил трубку. Набивал и снова курил. Ведь махорки он взял полмешка в столице. Километры шёл в молчании, сосредоточенный, и вдруг качал головой:

— «Негодяи!..»

И улыбался себе. А те «негодяи» стояли у него перед глазами.

Один «негодяй» и одна «негодяйка»… То они вот — на коленях, склонив покорно головы, посреди избы… А то Наталка бегает вприпрыжку по солнечной реке, по камням, и балуется с Заливаем… А то они с Григорием на пантовке… Мелькали картины — одна ярче другой, одна радостней другой, — звонкие картины прошлого, прекрасно прожитого лета.

Старик охал, вздыхая. И возвращался мыслями к той маленькой, тревожной, как острая заноза:

«И почему они не написали в газете, что ж дальше с ними?»

Дома старая Сірчиха тосковала, молча грустила за детьми. Но не роптала.

Приехав, старый Сірко разложил газеты на столе и долго, внимательно водил по ним пальцем. Но ничего интересного не вычитал, кроме того, что уже знал. А знал он всё это наизусть. Больше ни слова. Закончилось чтение тем, что он в сердцах бросил газеты в печь.

* * *

На следующий день после возвращения Сірка из Хабаровска, под вечер, прибежал Заливай. Хворая и одноглазая теперь Нерпа и Рушай вдруг подняли радостный лай. Старый Сірко открыл на тот лай дверь… На пороге лежал Заливай. Худой. Одичавший. Бока впали. Шерсть на загривке — дыбом, как у кабана. А рёбра — считай издали.

— Заливай!!! О господи мой!! — Старая Сірчиха кинулась, как к человеку, радостная и встревоженная.

Пёс хрипло залаял и вбежал, нет, вполз в избу. На лапах у него был лёд — снег, забившийся между пальцами, смерзся и превратился в ледяные башмаки. Лёг и смотрел на всех больными, умными глазами, и лизал руку старику, который, несказанно обрадованный такому гостю, потрепал его по морде:

— Ух ты, дурень… Ну-ну… Читал я, брат, про тебя, читал… Хе-хе…

А пёс тихонько повизгивал. Будто рассказывал. Только никто не понимал его языка.

Старуха сразу налила ему поесть, нарезая хлеб, будто человеку. А Грицько тем временем обыскал Заливая.

И нашёл записку!

Это был радостный день в семье Сірків. Старик дрожащей рукой развернул крошечный клочок бумаги и держал его, как будто это была неведомая газета. «Депеша пришла!» В избе было темно. Тогда зажгли лампу и стали читать. Ту «депешу». Начал, собственно, старый Сірко, водя пальцем от буквы к букве. А в той «депеше» печатными буквами было написано:

«ЖИВЫ. ЗДОРОВЫ… О! (это уже “о” от деда).

ОБНИМАЕМ ВСЕХ. ЦЕЛУЕМ.

УЖЕ ПЕРЕШЛИ К ТЁТКЕ!»

Старая Сірчиха плакала от волнения.

— Ну, читай же, читай…

— А что тебе ещё читать? Разве мало? Ого! Всё.

— Ну, почитай ещё…

Но Сірко и не нужно было упрашивать. Он сам, помолчав немного, снова принимался за «депешу». Перечитывал её с наслаждением. Клал на стол. Закуривал трубку, медленно попыхивая. Разглаживал усы. А потом снова принимался разглядывать депешу. Внимательно осматривал со всех сторон — не написано ли чего ещё где-нибудь в уголке.

Нет. Не написано.

Тогда перечитывал снова, в десятый раз, всё то же, с тем же потрясением:

«ЖИВЫ. ЗДОРОВЫ… ОБНИМАЕМ… ЦЕЛУЕМ…»

— Вот «негодяи» так «негодяи»!

Я ж знал!.. Точно Бог их друг для друга сотворил!

Интереснее ничего в жизни Сірко ещё не читал, с тех пор как выучился читать.

Наконец старая отобрала у деда записку и отнесла в укромное место. В избе поцеловала её украдкой — так, будто их обоих целовала, как было написано, потом завернула в шёлковый платок и положила в сундук на самое дно, где хранились Наталкины вещицы. А потом, став на колени и мерцая глазами, полными слёз, молилась перед старенькой Богородицей. Тихонько вымаливая совсем немного — встречу. Хоть на старости лет. Хоть напоследок.

* * *

Гриць привязал Заливая, чтоб не сбежал. Так велела мать. А она уже ходила возле него, как возле ребёнка. Кормила, ухаживала и разговаривала с ним.

Но Заливай тосковал. Тосковал смертельно. Верный пёс не мог привыкнуть без своей весёлой хозяйки, без той верной подруги, к которой был привязан крепче, чем верёвкой. На пятый день утром Заливая не нашли. Верёвка была, а его — нет. Сорвался где-то ночью и сбежал. Отчаянный и безмерно преданный пёс понимал дружбу по-своему и поступил так, как велело ему собачье сердце.

Пустился догонять без надежды догнать.

Но — смелым всегда везёт.

1943