Тигроловы Страница 46

Так? А мать с отцом — за тобой, и ты в ответе за них головой. Так? Дай же слово, что ты будешь беречь их. И, женившись, останешься рядом с ними. Ну?.. — И, лишь получивши слово, поцеловала и отпустила.

Ещё и не рассвело как следует, а из заимки Сірка, сквозь мороз, стоявший туманом, вышли и поплыли по снегу двое вооружённых на лыжах с рюкзаками за плечами, а за ними — большой якутский пёс. Перешли падь и исчезли в дебрях.

* * *

Одной ночью на Н-ской заставе, у маньчжурской границы, возле станицы Пашково, там, где Амур, зажатый горами и чащами, течёт чистой, но довольно узкой лентой, — поднялась тревога.

На большом участке началась стрельба. Всё началось с далёкого пожара и нескольких взрывов. Затем загрохотало в самом Пашкове, и пошло в обе стороны километров на десять… Казалось, будто началась война между всей Японией и СССР. Но на деле — ловили нарушителей, которые с боем прорывались через неприкосновенную границу «соціалістіческого Отечества». Только никто не знал, в какую сторону шёл прорыв — ночь была черна, дебри густы, а охрана такая «легендарная», что не знала, кто идёт, куда и где проламывает «границу на замке». Метались все — не на шутку.

А «диверсанты» были смелые и опытные, нет — отчаянные. Они осмелились прорваться там, где этого никто бы не ждал — в самом Пашкове, прижавшемся к берегу Амура. Там, где дороги исхожены и следов не видно, где Амур покрыт высокими, крутыми торосами. Для этого им нужно было пройти через село, маячившее обшарпанными крышами и голыми стропилами — бывшую казачью станицу, а теперь раскулаченный и превращённый в пограничный колхоз. Это была крайняя точка Биробиджана. Давние жители — казаки или «гураны» — бежали в Маньчжурию, а теперь здесь жили бердичевские, тульские и орловские «патриоты родины». Во всяком случае, диверсанты об этом знали и решились пройти прямо мимо здания пограничного поста. Но прежде они устроили тщательно продуманную диверсию.

Всё произошло, собственно, так:

Ещё не стемнело, как двое на лыжах и с ними большой пёс осторожно вышли на склон далёкой сопки и замерли там, пристально изучая окрестности.

Далеко на берегу Амура темнело Пашково, заметённое снегом. Весь берег был низменным, с редкими сопками, покрытыми рощицами, сухой травой и бурьяном. Только с юга низину пересекал высокий хребет сопок, поросших кустарником. Он тянулся почти до самого Пашкова. Вдоль него шла дорога в село.

Правый, маньчжурский берег Амура был высоким, гористым. Синие хребты Великого Хингана подпи́рали небо.

Великий Хинган справа и хребет слева стиснули Амур, образовав узкое горло.

— Туда!.. — махнул рукой Григорий.

Потом они нашли большую, заметённую снегом копну давно кем-то сложенного сена, натаскали туда ещё хворосту и несколько охапок сухой травы. Затем Григорий нашёл два куска толстой чурки, проковырял в них шомполом по несколько отверстий и вставил в каждое по патрону — с гильзой и всем, — и уложил эти чурки в сено. Сделав всё это, выдрал из телогрейки пучок ваты, вложил внутрь пакетик с порохом, завёрнутый в кусок газеты, найденной накануне в одном из лесозаготовительных бараков под Биробиджаном, — в том заброшенном, безлюдном бараке они и ночевали в последний раз на этой земле, — и вложил эту вату в кучу сухой травы.

Вот так они и приготовились, надеясь на свою выдумку, на лыжи и оружие... А как стемнело, Григорий высек огонь и вложил тлеющий фитиль в вату. Встали на лыжи и быстро пошли. Пошли в Пашково, описывая дугу...

Они уже были возле Пашкова, на кладбище, когда сзади, далеко в сопках, вспыхнул пожар. Потом оттуда донеслись взрывы... Один... второй... Пакетом... Где-то от границы — с Амура — отозвались несколько выстрелов. В Пашкове началась суета. Было слышно, как кто-то закричал:

— Сергеев!! (Трам-трам-тарарам!) Ко мне!! — По дороге из Пашкова в сопки промчался вскачь конный отряд. Две фигуры с собакой быстро пошли в Пашково. Выринули из переулка и пересекли площадь. Как раз сворачивали за большое здание у Амура, как наткнулись на фигуру, появившуюся навстречу.

— Стой!! — преградил дорогу пьяный голос. Это начальник заставы бежал от любовницы, на ходу пристёгивая ремень с кобурой.

— Чужой! — тихо вскрикнул девичий голос. И в ту же секунду пёс ударил грудь в грудь этого «чужого» и впился в него пастью... Одновременно приклад винчестера опустился поперёк черепа. Начальник рухнул.

— Заливай! Ко мне!.. — И две фигуры с собакой исчезли во тьме.

Вдоль всей границы трещала перестрелка, разрывая темноту. Японские пограничники, встревоженные, тоже поднялись по всей линии — влево и вправо на километры. Встряли своими выстрелами. Только напротив Пашкова, где высились крутые, непроходимые хребты, было спокойно. Где-то далеко-далеко грохнуло раз, потом ещё... В ответ затрещал пулемёт. Там всё заклокотало, загремело. Было слышно, как строчат очереди... Из Пашкова взмыла сигнальная ракета и осветила мёртвым, ослепительным светом хребты Великого Хингана, всё Пашково, покрытый торосами Амур... Где-то выли испуганные псы.

Ракета плыла в небе, и вместе с ней метались тени между высоких торосов. Карусель теней. Не поймёшь — всё живое разбегается в разные стороны, прячется, ложится в снег, или это просто мираж. Глыбы торосов — глыбы льда, поставленные на ребро под разными углами, — ожили, фантастически шевелясь. Где-то близко затрещал пулемёт вдоль Амура. Пули чиркали по льду и, отскакивая, визжали безумно. Где-то вдали вспыхнула вторая ракета. Там снова заклокотало, загрохотало. «Центр боя» переместился туда. По дороге вдоль Амура стучали копыта — скакали всадники на прорыв. Бой бушевал.

А на том берегу Амура, высоко в сопках Великого Хингана, уже по ту сторону «границы на замке», стояли виновники всей этой баталии, весело переводя дыхание, растрёпанные, с непокрытыми головами. И словно обезумели.

Плача от счастья, Наталка кидалась к Григорию, целовала его без памяти, вкладывая всё сердце, которое так долго сдерживала:

— М о й!.. М о й!..

И неистовствовала в порыве безумной радости, невысказанной любви, безоглядной верности.

— Мы теперь пойдём... В ту... в твою Украину!

Обвила руками шею и прильнула к его сильной груди, прислушиваясь, как там стучит в ней суровое, разбуженное сердце, — и дрожала в этих объятиях. Впервые целовала, сама целовала, и дала волю сердцу.

И так же дал волю сердцу Григорий. Забрал её всю в объятия, зацеловывал эти дикие, неприступные, непорочные губы, эти глаза — насмешливые и огромные, как у дикой косули, эти руки, обожжённые морозом и припалённые порохом, — такие жестокие в бою и такие нежные к нему... Вот где он настиг своё счастье!

И оба безумствовали, пьяные от этого счастья.

А большой якутский пёс Заливай поднялся на задние лапы и, тихонько поскуливая, пытался лизнуть обоих в нос.

Шум на границе постепенно затих.

Далёкий пожар погас. В Пашкове было тихо. Только где-то совсем далеко редкими залпами трещали выстрелы.

Наталка прислушалась на миг. Потом расстегнула Григориев рюкзак, достала большой кусок мяса и протянула Заливаю:

— Ешь... Ну!.. О, мой милый, мой верный друг!.. — И гладила его рукой под шеей.

Пёс лизнул руку и тихонько заскулил, чуя своим собачьим сердцем приближение какой-то перемены в своей судьбе. Но на мясо набросился жадно.

— Давай записку...

Григорий вынул из гильзы заранее подготовленную записку. Наталка оторвала ленту от платка, прикрепила записку к ошейнику Заливая снизу и обвязала лентой. Готово... А потом долго гладила Заливаю по голове, разговаривала с ним, трепала за уши, положив голову ему на колени. Хотелось плакать — так жаль было расставаться с верным другом. Но вдруг решительно выпрямилась:

— Заливай!

Заливай вскочил и замер, готовый к выполнению приказа. Наталка замялась на секунду, потом строго и твёрдо, махнув рукой:

— Д о м о й!..

Заливай рванулся вперёд... и вдруг вернулся. Смотрел в ожидании. «Не идут». Жалобно заскулил, бил хвостом по снегу, переводил взгляд то на Наталку, то на Григория. «Почему не идут?» Но он уже понимал, что от него хотят. Он знал свою хозяйку и понимал её — по самой интонации. Только не хотел расставаться.

Жаль пса. Но ещё не было случая, чтобы Наталка, сказав однажды, изменила приказ. А сейчас — тем более. Так надо. Она нагнулась к псу, который, воспользовавшись этим, лизнул её в губы, и повторила, будто человеку, ласково уговаривая:

— Домой! Да, домой... Слышишь? — И, тронув нежно за шею, резко выпрямилась:

— Заливай! — И протянула руку в сторону, откуда пришли:

— Домой!!!

Пёс дёрнулся, потоптался на месте, поводя глазами то на одного, то на другого. Потом тихонько гавкнул… И вдруг, с отчаянным скулящим звуком, сорвался с места и умчался изо всех сил.

Исчез.

Слышно было только, как внизу шуршит снег…

— Доберётся? — вслух подумал Григорий. Наталка молчала, прислушиваясь.

— Если выберется в Пашкове — доберётся. А если нет — вернётся и догонит нас. Но... Заливай уже не вернётся.

Было немного грустно. Но не было места грусти в этом безмерном, героически завоёванном счастье.

Путь простирался вперёд — в неизвестность. Куда-то по свету. Готовые ко всему: к лишениям, к ожесточённой борьбе и утратам, они сожгли за собой все мосты и верили в свою звезду, что освещала им путь, — путь в жизнь. Путь туда — в далёкую, для одного из них совсем незнакомую, солнечную Украину. Или — в героический бой и смерть за ту далёкую, незнакомую, мечтами полную Украину.

Путь лежал вперёд, а мысли уносились назад — по тому бесконечному следу сквозь снежные пустыни и чащи, по которому мчался одинокий пёс, верный и до конца преданный четырёхлапый товарищ, следя по следу по-волчьи — туда, к заснеженному, затерянному в дебрях дому суровых тигроловов.

* * *

Краевая пресса была полна сенсационных новостей. Первая:

Передовая «Тихоокеанской звезды» чернела трауром. Под грозной чёрной шапкой — «СМЕРТЬ ВРАГАМ НАРОДА!!» и «ВЫ УМЕРЛИ, НО ДЕЛО ВАШЕ ЖИВЁТ! МЫ КЛЯНЁМСЯ, ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ, ОТОМСТИТЬ ЗА ВАС И УНИЧТОЖИТЬ ВСЕХ ВРАГОВ ВО ВСЁМ МИРЕ!» — под этой шапкой были напечатаны два портрета в чёрных рамках.