Тигроловы Страница 2

Угодливые семафоры ещё издали поднимали руки и испуганно брали «на караул» — идёт этап!! Уже издалека звенели тревожные сигналы на блокпостах:

— Идёт э т а п!..

Всё расступалось, и он пролетал со свистом и рёвом — этот призрак.

Через некоторое время эшелон снова остановился... Снова по крышам вагонов бегали аркати... И снова начальник этапа бежал к среднему вагону, задирая голову:

— Многогрешный!!.

— Я...

— Имя?!.

— Г р и г о р и й!..

Начальник возвращался назад, а его провожали две мерцающие точки и приглушённый, всё более отчаянный и злой голос:

— Бережёшь-ш?!... С-с-собака!..

Так повторялось на каждой следующей остановке. И с каждой новой остановкой в начальнике становилось всё меньше тревоги и суеты. Он уже спрашивал насмешливо, а под конец и вовсе добавлял с издёвкой: «Маладєц!»

Эшелон ведь приближался к своей цели.

И с каждой новой остановкой становилось всё больше отчаяния и злобы в этом: «Бережёшь-ш?!» и всё больше сарказма и адской ненависти в этом: «С-с-собака!!» Всё больше в голосе — тоски и безоглядной решимости на что-то невероятное. Клекот сдержанной, но не сломленной и не покорённой воли, что вырывался сквозь стиснутые зубы, не предвещал ничего доброго.

Между тем эшелон шёл к своей цели.

Он уже мчался по другим широтам, круто повернув на юг, грохоча по мосту через широченный Амур. Он шёл туда, где заканчивается земля. Летел сквозь хребты иных гор, пугал иные, ещё не виданные дебри, проходил бесконечные последние тоннели... Днём виднелась расцветающая земля — целое море цветов. По ним блуждали отчаянные взгляды тех, кому повезло приникнуть к решётке... Горизонты были загромождены сизыми, фиолетовыми, синими полосами гор и гребнистых лесов. Голубые широкие долины стелились и закручивались сказочно, покрытые буйной травой, цветами, зеркалами озёр... Страна странная, опасная, фантастическая. Но не сюда, не в эту чудную землю вёз их дракон. Стремясь к свободе, приговорённые просовывали руки сквозь решётку, прижимались к ней лицами, вдавливались в железо, — и тогда по эшелону раздавались выстрелы. Но никто не обращал на них внимания, только поезд мчался ещё безумнее. Не сюда, не сюда он вёз груз — он гнал его к другой цели.

Ночью мерцали звёзды — миллионы звёзд, смешиваясь с искрами от сумасшедшего поезда, а от насыпи разбегались деревья и цветы и снова сходились в странном танце за драконом, и огненные веера прожектора крутили из них вихрь.

Потом ландшафт становился всё чуднее. Потом...

Внезапно земля оборвалась. На пятнадцатые сутки бешеного бега — вдруг земля оборвалась.

Эшелон выскочил к синему морю и со скрежетом остановился. Тяжело выпустил остатки дыма и пара. Встал.

Всё. Земля кончилась.

Эшелон дошёл до своей цели. Тяжело дыша и отдуваясь на конечной станции Океанской, он стал вытряхивать из себя груз — выбрасывать из чрева то, что привёз, изо всех своих шестидесяти сочленений.

Странно! Сколько же могло поместиться людей в этих грязных, ржавых коробках! И как они выдержали! Как не развалились?!

Тысячи! Тысячи оборванных, грязных, заросших, как пращуры, и худых, как скелеты, людей! И всё старых, согбенных. И хоть многим из них по 20–25 лет, но все как старики. Тысячи завернутых в тряпьё и рваные одеяла, а то и вовсе — полуголых, вырванных из родины, семьи, общества, униженных, бесправных, обречённых... Да, обречённых на погибель — там, куда они ещё не дошли. Эшелон дошёл до своей цели, но не дошёл ещё этап — эти тысячи мучеников.

Они кучковались, согнанные в стаи, как овцы, и, окружённые плотным кольцом охраны, тупо глядели вперёд — на седую пустыню, затянутую лёгкой дымкой бесконечности.

Туда лежал их путь — через Японское море и дальше, через бескрайний Тихий океан. Этап шёл куда-то на Магадан. Это ещё тысячи километров водной пустоты — к мрачной, неизвестной Колыме, а может, и дальше.

Но ничто их не трогало и ничто не пугало. Они были тупы и безразличны, изнурённые, смотрели прямо перед собой — на воду... Киевляне, полтавчане, кубанцы, херсонцы... — дети другой, солнечной земли и другого, солнечного моря.

Охрана разогнала всех гражданских со станции и оцепила местность — насторожённо, с винтовками и псами-овчарками наготове.

А из вагонов вылезали всё новые и новые арестанты. Некоторых держали под руки... Они уже не могли идти, и их товарищи вели, апатично и безразлично помогая пройти последний клочок земли... Может, вообще последний отрезок жизненного пути.

И вдруг — тревога! На самом краю земли вдруг вспыхнула паника.

Когда все вылезли и стояли уже на земле, начальник провёл глазами по массе людей, а затем рывком бросился к вагону, к тому самому среднему вагону:

— Многогрешный!!!

Молчание.

— Многогрешный!!!

Молчание. Никто не ответил: «Я». Никто не сказал: «Григорий». Как ужаленный, начальник вскочил, выхватил пистолет и прыгнул в вагон — пусто. Выбежал перед гигантскую толпу и закричал:

— Лечь!!! — и заорал грязной, бешеной бранью.

Толпа апатично повалилась ничком в пыль.

— Многогрешный!!!

Крик начальника звучал яростно и одновременно мольбой — то ли он угрожал, то ли звал, просил. Нет его...

По команде охрана заметалась у пустого эшелона и по всей территории. Со станции зазвонили телефоны... Стрелки и их псы обшарили все углы, все щели и закоулки на станции и вокруг — нет. Псы вместе с «сотрудниками» бросались на случайных людей.

Нет.

Наконец нашли «секрет». Но не самого беглеца. Всех лежащих пересчитали — все есть. Нет только одного. А найденный «секрет» был таков: в вагоне, в том среднем, тридцать втором, обнаружены следы диверсии — четыре доски были дважды прорезаны ножом поперёк. Над буфером. Именно там, где меньше всего могли ожидать. Только арестант, только тот, кто обладает сверхчеловеческим терпением и невероятной волей, мог сделать такое. На это ушли недели. Пилилось, наверное, от самого Урала, и днём тщательно маскировалось. Потом вынуто... Ясно! Этот безумец, этот маньяк прыгнул... Да, прыгнул на ходу поезда.

Прыгнул навстречу верной смерти — но не сдался. 99 шансов против одного, что от него останутся лишь клочья, но он прыгнул.

— Дьявол!.. Дьявол!!! — кипел начальник этапа. Берёг — и не уберёг, хранил как зеницу ока — и зря. Его душила бешеная ярость. Он понял ещё одно: кто-то помог, кто-то снова заложил дыру и тщательно её замаскировал.

— Встать! — гаркнул начальник. Все встали. Стояли, опустив головы, стараясь не смотреть на начальство, чтобы не выдать глаз, внезапно и странно изменившихся.

— Кто помогал?!... Молчание.

— Тридцать второй вагон!.. Згною!.. Раздавлю!.. Кто помогал?!

Тишина. Тридцать второй вагон отделили. Около шестидесяти человек стало отдельной группой.

— Кто сообщник?!.

Люди стояли понуро, опустив головы. Молчали. Но у каждого билось сердце. Не от страха, нет — от буйной радости. От злобной радости и гордости за того «дьявола», за того смельчака. Они знали, как и где он прыгнул. Далеко отсюда. Выбросился ночью из безумного поезда.

Но никто не выдал ни звука. Есть такая солидарность, есть такой негласный закон, есть такая арестантская мораль, которой нет больше нигде в мире, — святыня заключённой дружбы.

Люди стояли равнодушные. А чья-то рука тянулась к шапке — снять её перед сырой землёй:

«Земля тебе пухом, безумный смельчак!» Вспоминались слова, когда-то брошенные им в темноте ночи со стоном:

— Лучше умереть бегом, чем жить гниением! И с отчаянием сквозь стиснутые зубы:

— Жить!

— Отомстить!!

...Или умереть.

По всей массе истощённых, обезличенных людей будто ток прошёл. Все, кто тут стоял — у каждого дрогнуло сердце. Давным-давно растоптанное человеческое достоинство резко поднималось... Лица обращались вперёд, и крылья вырастали у тех, кто был уже совсем сломлен. А сердца гремели в исхудавших, измученных грудях, рвались наружу. Шёпот нёсся по толпе.

— Ушёл!..

На смерть, но ушёл!..

Начальник, почувствовав неладное, размахивал пистолетом — подгонял тех, кого гнали в арест за наказание. Остальных тоже повели в порт.

А когда уже все были погружены на пароход, когда все знали подробности о том «дьяволе», о том юноше, приговорённом к двадцати пяти годам каторги, что перешагнул «трибунал» и выпрыгнул в смерть из безумного поезда, — люди, стоя на палубе и отплывая в седую пустоту, оборачивались лицом к западу — смотрели, смотрели широко открытыми глазами...

Прощались с землёй, прощались со всем. А перед взором, наверное, стоял образ того, кто не сдался, кто остался там. Образ как символ непокорной и гордой молодости, символ той свободолюбивой и растоптанной за это Родины...

Пароход канул в седом тумане. А за ним поплыла легенда о гордом соколе, о безумном смельчаке...

Недосказанная легенда о никому не известном, гордом потомке первого каторжанина Сибири, о правнуке гетмана Демьяна Многогрешного.

А тем временем по всей Транссибирской магистрали и по всем пограничным заставам летела телеграмма-молния о побеге и розыске страшного государственного преступника, с подчёркиванием важных примет: «Юноша — 25 лет, русоволосый, атлет, авиатор тчк... Осуждён на 25 лет тчк... По имени — Григорий Многогрешный»

Глава вторая

МИР НА КОЛЁСАХ

Поблёскивая никелированными ручками мягких купе, сияя ярко освещёнными окнами, по тому же маршруту по Транссибирской магистрали шёл другой экспресс — так называемый «Тихоокеанский экспресс номер один».

Мягко покачиваясь, словно в мечтательном вальсе, гордясь шёлком занавесок на окнах, мерцая люстрами, он катился, словно ожерелье из блестящих кораллов, и мигал эмалевыми девизами на бортах вагонов: «Негорелое — Владивосток». Вёз, убаюкивая, восторженных пассажиров куда-то в неизвестную и вымышленную, сказочную страну, в золотое эльдорадо.

Между полосами голубых гор, мимо легендарного Байкала, проходя в ночном небе через высоченные перевалы Станового хребта, он пролетал как сноп метеоров, сверкал среди звёзд. Спускался в долины и снова поднимался, бился о скальные стены, крутился, как блестящая спираль, чудом держа равновесие на мозаике из камня.

Это — лучший и самый современный экспресс в СССР; самый комфортабельный экспресс в так называемом рабоче-крестьянском государстве.