Тигроловы Страница 10

Ну, это ещё ничего... Лошадь бы уже сдохла... А если бы я был лошадью — стало бы лучше?.. Шестой... Так... Но ведь Бог за шесть дней сотворил весь мир... и эти дебри тоже... Ага... «Чёрная пауза». И снова: «Шестой день... Вот он — последний, самый последний день моей жизни... Ещё бы чуть-чуть...»

Но это была уже какая-то вялая, безсилая мысль.

Не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Не хотелось думать. Хотелось только лежать. Лежать вечно. Пусть шумят высокие кедры. Пусть рассказывают под синим небом облакам днём и звёздам ночью, как один храбрый и смелый... И пусть белки слушают... Как один храбрый и смелый пять раз побеждал смерть, вырывался из пасти дракона и, гонимый бешеной радостью, донёс свою голову аж сюда, догоняя счастье, а нашёл — смерть... Чужак. Далёкий-далёкий чужак. Чужой... Пробил дебри грудью и лёг здесь, среди кустов, донёс свою голову аж сюда, за тысячи километров, на самый край земли...

И звенят кедры... Нет, это не кедры звенят, это золотое детство звенит колокольчиками в рощах, синими васильками светится в полях, брызжет водой на Ворскле... на Днепре... Ге-ен... И смеются, смеются звонкие девичьи голоса, скачут эхо по лугу, по холмам... Пахнет терпким-терпким чабрецом под бором...

Он лежит на горячей печи и смотрит, как горит лампадка и мерцают иконы под королевскими рушниками. А мать прядёт веретено и тянет тонюсенькую-тонюсенькую песню:

...Мать моя, как пава,

Теперь мне пропала

Ты меня туда отдала,

Где я не бывала...

Мать моя вишня…

Мать моя вишня…

Кто-то в нём, непокорный и мятежный, хочет поднять его голову, но она не поднимается. Её держит местный мохнатый бог, свирепый, жадный и ненасытный; давит грудь и не даёт дышать... А мать склонилась совсем близко... Вдруг — что это?! Он распахнул глаза. Стук?.. Выстрел!

Он поднимается на руках. Тошно и кружится голова, но кто-то непокорный внутри поднимает его. В ушах звенит. Снова выстрел! Выстрел, как гром! И вдруг крик. Ужасный, нечеловеческий крик, детский или девичий:

— Грицьку!!!

Ужасный крик юности, которую схватила смерть:

— Грицьку!!!

Он стремительно вскакивает. О Боже! Скорей!.. Бросается что есть сил, цепляясь, путаясь в бурьяне, спешит, спешит. Снова крик. Близко...

Напрягая последние силы, он вырывается на поляну. Вот!..

Огромный чёрный медведь, встав на задние лапы, пытается схватить пастью человека, который, забившись в расселину между камнями, яростно отбивается прикладом ружья.

Вот он! Это он, мохнатый, беспощадный и грозный бог дебрей. Ага!

Пожирая зверя горячечными глазами и ничего не видя, как маньяк, он идёт на него прямо, гонимый пьяной жаждой мести. Ага!!! А рука нащупывает нож...

Медведь хватанул воздух, отбросил жертву и, взревев, повернулся на нового врага всей тушей, двинулся на него белым пятном «ошейника»...

Человек в расселине тихо, по-детски вскрикнул... Нож с дьявольской скоростью вонзился в белое пятно, прямо в горло, и повернулся там поперёк.

Глаза путешественника, торжествуя, видели только, как во все стороны брызнула кровь, заливая белое, и ещё увидели (короткий молниеносный миг), как тот человек выскочил из расселины, стройный, в диковинной одежде зверолова, с непокрытой головой, и кинулся к нему... Это было последнее, что увидел его взгляд. Мгновение — и силы внезапно покинули его, в глазах потемнело, и он рухнул на землю под мохнатой, чёрной массой, как ночь накрыла его...

Только где-то в подсознании ещё мгновение звенело издалека-издалека:

«...Мать моя, как пава...

Мать моя вишня...»

И смолкло. Как искра, залитая водой.

* * *

Луна, что поднялась над хребтами лесистых кряжей, стояла, как огненный щит, низко прибитая к вратам в новые земли, в неведомые миры. Она казалась живой — то светлела, то темнела, надуваясь. То было лицо! Лицо великого духа — демона неизведанного, неприступного «Далека». Оно то хмурилось, то светлело и снова хмурилось, багровея, — из долин, ложбин, межгорий поднимались туманы и волнами куда-то поднимались вверх. Между кряжами внизу они лежали гигантскими накидками — то ли как волны хлопка, то ли как снесённые ветром снега...

Над пропастями, над обрывами, над бескрайними и искривлёнными распадками, над тайной дебрей стояла мгла, прошитая тусклым, красным заревом.

Застучали подковы...

По голому кряжу, по распадку, выехали трое всадников цепочкой. И остановились. Ружья через плечо. Вытянутые шеи. Шевелятся в седлах. Маячат, как китайские тени на тусклом экране.

— Батя! — это звонкий, молодой голос. — Ну как?..

— Добре... — это бас. — А подтяните-ка подпругу, кто-нибудь слезьте...

Двое спрыгнули с коней... А у третьего что-то поперёк седла... Как у казаков давних времён на могиле — везут пленного или спасают товарища. Осёдланные кони вырисовываются до мелочей, ворушат ушами, фыркают и хватают губами бурьян.

— Надо спешить.

Это молодой, быстро подтянул подпругу и прислушивается к поклаже, что поперёк седла.

— Уже? Ну, с Богом, детки.

— А мы не сбились?

— Бог с тобой...

Двое птицами взвились на коней. Вдруг все сорвались с места и поскакали цепочкой. Словно призраки или горные духи на тусклом фоне. Проскакали, сверкнули ружьями, застучали подковами... и исчезли.

Тишина сомкнулась снова. Напряжённая и коварная тишина дебрей.

Где-то резко раздался далёкий рёв. Свирепый и страшный. И покатился, покатился. Оборвался... Залаяло где-то с другой стороны, так же хищно и тоскливо... Закричал спросонья глухарь... Обманчивые звуки, затаённые шорохи... Через саму луну пролетела бесшумно сова. Тайга только начинала жить.

Луна побледнела и торопилась ввысь.

Глава четвёртая

СЕМЬЯ ТИГРОЛОВОВ

Песня выводила из небытия. Сначала была тьма, липкая и мохнатая. Потом появился звук или тонюсенький луч, — он где-то начинался из ничего и нарастал, нарастал...

Ой, летят, летят три сокола

через сад —

Гей-ей... Гей-ей... Гей-ей...

И это «Гей», как волна мечты, подхватывается нежным девичьим голосом.

Задели же они крылышками

ви-но-град...

И высоко-высоко, аж над тем виноградом, поднимается мечтательный девичий голос, туда, где солнце трепещет лучами, где, может быть, летят два сокола — два товарища.

Это, наверное, Наталка, его сестра, поёт. Конечно. Это дома. А он лежит изнеможённый, раненый. Это ж под Жаботином, в том Холодном Яре... Как же это было? Ага... Тот рыжий пёс, недоумок, партийный, бросил гранату ему под ноги, он её подхватил и... Ха-ха!.. Их было четверо... Как же и его зацепило?.. Голова гудит, и ему лень раскрыть глаза.

А сестра, сестра его милая, верная жалельщица, Наталочка, переживает. Но нет в том голосе печали... Ха-ха! Он знает, кто тот сокол у неё, что задел крылышками виноград, и так задел, что и во сне ей, наверное, снится тот сокол, тот Олекса-бузувир.

А девичий, капризный голос над ним:

— Грицьку! Ну чего ты не подхватываешь? Ну же:

«Целовались мы с тобой один раз»...

Ему смешно. Он — Грицько ведь, а теперь Григорий — украдкой открывает один глаз. Еле открыл. А второй уже сам быстро открылся и удивлённо уставился...

Перед ним сидела девушка. Но не Наталка, не сестра. Совсем не она. Какая-то чужая девушка. Но такая же хорошенькая, и глазастая, и с лентой на лбу, и юная, загорелая от солнца.

— Папа, папа! — это девушка радостно. — Уже!.. Смотрит уже!.. Боже мой! Живой!

— Вот и хорошо, — это спокойный, добродушный голос. Отцовский. Такой сердечный, гудит, как из бочки, и с шуткой: — Что же ты, сынок? Упился, что ли, а? — Как в тумане подошёл. Крепкий, бровастый, мохнатая грудь нараспашку. — Долго отрезвляешься!..

А девушка украдкой кому-то кивает:

— Грицьку! Иди погляди, какие у него глазищи. Только... Он, наверное, не в уме, — смотри, как пялится.

— Наталко, — это отец, — а пойди скажи матери, чтоб чарку сюда. Казака, небось, душа к рёбрам прилипла... Ну же, казак!

В голове у Григория помутилось от явной галлюцинации. Он покатил её по подушке вправо — посмотрел, влево — посмотрел. Осмотрелся по комнате. В углу ряснели иконы, украшенные королевскими рушниками, кропило из васильков за Николаем Чудотворцем. На потолке выжженные чёрные кресты... Он лежит на большом деревянном ложе, раздетый, накрыт шерстяным одеялом или киреей... Пахнет васильками... В окно снаружи заглядывает солнце. Мать в чепце и пышной старинной юбке, улыбаясь, несёт тарелки в двери... За ней быстрая девица выступает, как горлица... У окна, держа казачье седло и подпругу, встал и стоит густобровый, крепкий парень...

Григорий закрывает глаза. Девушка что-то говорит, а ему вдруг всплывает... Что это? Тот голос, тот бешеный, предсмертный крик охотника, прижатого медведем, — последнее впечатление, что он унёс из жизни. Но ведь это был мужчина, в штанах, в кожанке, охотничьей одежде... Да, это был мужчина, юноша...

Григорий открывает глаза — перед ним стоит девушка с красной чаркой и насмешливо говорит:

— Грицьку! Кого ты седлать собираешься? Брось и иди сюда...

Парень у окна, взмахнув чёлкой, вешает седло на крюк, а отец:

— Поедешь в Киев, Грицьку, да этот... Иди-ка седлай коней.

— Где я?! — вскрикнул Григорий, резко приподнимаясь.

— Успокойся, ложись, Бог с тобой! — это матушка, это старая, положила руку на голову и опустила её назад на подушку: — Лежи, лежи, сердечко. Вот какой, будто с креста снят... А вы! И не стыдно вам, бездельники! Хорошо, сами, полгода, как волы, а парню не до разговоров.

Старый:

— Вот... Это парень из наших! Сколько я его потряс поперёк седла, без сознания, при смерти, сколько дней тут со смертью сражается — и, смотри, живой! Слава Богу, сынок, что всё хорошо. Теперь уже всё хорошо. А то я уж думал везти тебя в Киев — это же тут недалеко, — там бы ты умер, и я бы так и не узнал, кто ты.

— Где я? — прошептал Григорий растерянно, испугался за свой разум.

— Да у нас же, у нас, дома, сынок... На стене — множество фотографий — девушки в вышиванках, в бусах, парни в шапках и киреях.

— Какой... Какой это район?

— Да Киевский же, — это девушка. И так она сказала это «Киевский», проворковала, что за душу взяло. Григорий приподнялся, вытаращив глаза, — в них и радость, и ужас.

А отец:

— Может, ты оттуда? Может, тебе лучше бы домой?..

— Нет-нет!.. — испугался, почувствовал, как мороз прошёл по спине: — Нет-нет! — В памяти всплыла Лукьяновская тюрьма...