Тигроловы Страница 42

Две кошки прошли по глубокому снегу. Старый Сырко внимательно осматривал следы.

— Старая и двухлетка. Утренние. Шли тихо... Не голодные... К логову где-то... — прошептал он.

Ничего себе — сразу две кошки! А собаки!.. Григорий удивился, увидев, как они переменились. Нюхали след, и шерсть на спинах встала дыбом. Рвались вперёд, натягивали поводки, но не бросались яростно — осаженные, они поглядывали на людей вопросительно. Выдрессированы.

Собственно, именно по собакам Григорий понял, что вышли на след тигров. Заливай дрожал от приступа ярости, и

Наталка держала его за ошейник, не доверяя только поводку, а он хрипел, не имея права зарычать вслух.

— Главное — удачно разъединить их, — сказал старый Сырко, сняв шапку, перекрестился. — Дай же, Господи!.. — Потом плотно натянул шапку на голову.

— Ну что, детки! Смотрите же!

Мгновенно размотали верёвки, удобно закрепили, накинули на шею. Каждый дослал патрон в патронник ружья и снова закинул его за плечо, чтобы руки были свободны. А дед — к Григорию:

— Смотри. Как крикну и начну стрелять — стреляй в воздух, куда попало, перезаряжай и снова стреляй, кричи изо всех сил, а потом ружьё за спину — и беги следом за мной, что есть мочи. И не оглядывайся!

Итак, держа собак на поводках — Рушай у деда, Нерпа у Грицка, Заливай у Наталки — они пошли по следу. Впереди — старик Сырко, за ним Григорий, затем Грицко, замыкала Наталка. Она держала винчестер наготове, всё время внимательно оглядывалась по сторонам, иногда оборачивалась. Её роль уже начиналась. Потому что кошка — тварь коварная, особенно когда старая с молодым — мать. Она могла быть уже где-то рядом и, может быть, уже принимала меры против врагов.

Следы то шли рядом, то петляли и пересекались. Крутились по непроходимым чащам, по такой глуши, куда охотник обычно и не заглядывает. В особо опасных местах старик обходил сбоку, не спуская глаз со следа и осматривая каждый подозрительный угол, завал из бурелома, камни. Обходили, выходили с другой стороны, наталкивались снова на след — и шли дальше.

Григорий мобилизовал все свои охотничьи инстинкты, прежде всего зрение. Даже челюсти ныли от напряжения — так он всматривался и в Сырко, и в всё вокруг.

Проходили часы... Так они шаг за шагом преодолевали километр за километром — переходили овраги, пади, кручи и непроходимые чащи. А следы вели на юг — вот, сейчас, здесь...

Но — нет. Дальше. Ещё дальше.

Так шли они к югу и даже не обедали. В одном месте тигры топтались под деревом. Сырко внимательно осмотрел всё. А Наталка:

— Вот, посмотрите вверх!

Наверху, метрах в трёх от земли, между развилками дуба, из-за двух толстых ветвей торчал роскошный чёрный хвост. Соболь! Вот так номер! Кто же его ставил? И хоть охота на соболя запрещена, но раз уж попался — взяли. Тут Грицко узнал их плашку, что они с Григорием ставили на колонка. И капкан их. «Влез, дурак, не в своё. А кошки — ты посмотри, какие осторожные! Постояли — и не взяли: почувствовали, что здесь был человек, хоть и давно».

Гриц запихнул соболя в торбу: «Не бросать же две тысячи: пусть пятьсот пропадёт. База примет как камчатского».

В другом месте тигры лежали. Видно по снегу под деревом — два лежбища рядом. Старый Сырко остановился возле них. Потрогал снег. Подумал, осмотрел всё вокруг, пожал плечами. Недавно, но... Неужели вспугнули? Но вроде встали не от испуга...

Прошли ещё немного. Ага. На снегу — следы кабанов. Перешли рысью. И тигриные следы стали стремительными — охотятся.

Так в крайнем напряжении и волнении, забыв о еде, они тропили — то есть выслеживали — кошек до самого сумерек. Уже начинало темнеть, когда следы вывели их к реке.

— Даубихе! — сказал старик, словно кондуктор, объявляя очередную станцию.

Тигры здесь постояли на низком берегу, глянули, видимо, на занесённую снегом реку, с прорисованными полозьями по центру, и, насторожившись из-за подозрительных следов, а может, уловив запах человека или лошади, — резко повернули наверх. Кабаньи же следы ушли прямо поперёк, через реку.

— Стой! — сказал старик Сырко. — Ночь близко. А ночью за кошками не ходят.

В этом месте река, обычно извивающаяся между оврагами, как и все здешние, делала крутой изгиб. Старик осмотрелся, ещё раз прикинул и решил здесь становиться лагерем. Мгновенно установили палатку, расчистив снег, нарубили хвороста, нанесли лапника из ели и пихты. Нашли сухостой, порубили его на дрова, развели костёр. Хотелось есть, но ещё больше — пить. Дважды кипятили чай. Готовить еду не стали — ели пироги и мороженое сырое мясо — «струганину». Сначала выпили спирта, потом ножами (каждый своим — оттого и «струганина») строгали мясо и, макая в соль, ели.

После ужина Грицко освежевал соболя, который за ужин успел оттаять.

— Ну как, батя? — поднял шкурку, любуясь.

Отец, знаток по меху, взял в руки, встряхнул, прищелкнул языком:

— Красавец! — И, пародируя инспектора базы, добавил: — Первый сорт, высокая подпушка, тёмный, воротниковый. Без дефекта. Площадь — стандартная... За это — две тысячи штрафа или шесть месяцев тюрьмы! Но поскольку он сам виноват, что полез, куда не звали, то сдадим его как камчатского или сахалинского — там разрешено охотиться.

А соболь и впрямь был прекрасный. Сверху переливался сизо-синим отливом вороньего пера. Раздуешь чёрную остевую шерсть — внутри голубой пух. «Голубоватый». А хвост! Грицко примерял пышного соболя к воротнику сестры — к лицу ли. Та:

— Вот это, дитя моё, когда поймаешь кошку.

— Ай, верно! — усмехнулся Сырко. — Верно! Бурундуки хвостами хвастают, а мы как-нибудь уже соболем... Только ещё поймать надо.

Наталка только глазами блестела, довольная. Вот что значит женщина! В вечном, иногда даже подсознательном стремлении быть красивой — и так, быть ещё лучше — женщина всегда остаётся собой.

Грицко повесил соболя в палатку — пусть висит.

— А мы ещё где-нибудь добудем, чтоб не один был. Чёрт с ними, с ихними законами!

Рано-рано, только рассвело, выдвинулись. Палатку и всё, что было в ней и возле — оставили. Взяли с собой только спички, немного еды, флягу со спиртом и своё охотничье снаряжение. По расчёту старого, сегодня они должны были догнать и прижать тех кошек. Ещё до вечера, если Бог даст. А нет — так завтра.

Следы снова петляли, водили их, как и вчера. Там, где снега было мало, видны были даже царапины когтей. В других местах, где снега было больше и он стал «чирым» — застуженная корка, — один след проваливался глубоко. «Это матка. Тяжелая, сатана! Пудов на двенадцать». Это дало основание быть уверенным, что второй — молодой. Так, пудов шесть–восемь. Хотя при этом весе и возрасте (полтора года) он по росту должен был быть таким же, как старый, только худощавее, поджарый, — ещё не набрал полной силы и массы. Ну и опыта, конечно. Потому и ходит при матери.

Вдруг всё пошло стремительно...

В одном месте, перед густыми зарослями, старик резко отпустил дубину и вскинул винчестер... Григорий увидел, как в чаще что-то полосатое шевельнулось... Выстрел! Огромная кошка метнулась вверх, будто подброшенная пружиной. В ту же секунду туда же выстрелил Григорий. И сзади прогремели выстрелы. А старик, пронзительно и дико закричав, как татары или чеченцы, и раз за разом стреляя в воздух, помчался стороной вдогонку за второй, что мелькнула где-то и исчезла. Остальные, тоже вопя, — следом.

Спущенный Рушай вихрем нёсся вперёд. За ним, пронесшись мимо Григория, курились, ревя, Заливай и Нерпа.

Собачий лай закружился в дебрях... Дальше, дальше... Гремел, клокотал, отдаляясь. Гонят уже в открытую.

Григорий налёг на лыжи, уже, как и старик, закинул ружьё за спину, не отставая, готовый ко всему.

А Наталка, обернувшись на ходу и ещё раз выстрелив в огромную тварь, что, перевернувшись в снегу, била лапами по воздуху, — обогнала брата и с мольбой:

— Грицю! Братику! Я буду за ним!.. Я буду третьей. Береги тыл!

Это была бешеная, безумная погоня. Час... два... три... Бесконечно... Глаза выворачивало на лоб. Григорий боялся только одного — чтобы не сдал, чтобы хватило сил, чтобы выдержать. Ведь жизни людей, жизнь старика теперь на его совести. Ясно.

Собак слышно было всё время. Иногда раздавался короткий визг или вой. Тогда старик гнал ещё яростнее, а по дебрям проносился его устрашающий крик. Подбадривал и той сатане напоминал, что он здесь — догоняет, как сама смерть.

Следы собак и тигра метались то вправо, то влево, наст не выдерживал скачка кошки, и она постоянно проваливалась. Долго такой погони она не выдержит. В нескольких местах снег был окровавлен — по следу собак.

— Поднажми!! — кричал Сырко, вопя ещё пронзительнее, ещё неистовее. — Пропадут собаки! Порвёт их!

Где они гнали, как петляли и кружились — не видно было. Ветки били по лицу, сдирая кожу.

Вот лай — собачий рев — близко. Совсем близко. Старик Сырко натягивал лосиную рукавицу, которую снял. Впереди уже видно — псы крутятся под скалой. Мгновенно старик расстегнул лыжи и, наставив коляку как копьё, ринулся вперёд. Григорий пригнулся к лыжам... Мимо пронеслась Наталка, он только увидел, как её лыжи со свистом оторвались и метнулись вбок, ускользая от его.

Позже он часто вспоминал и не мог точно восстановить, как всё произошло.

Он оказался первым возле отца. Он только помнит, как закричала Наталка... его молниеносный прыжок... Вихрь... Неистовый гвалт — людской, собачий, тигриный... Он затянул петлю, как аркан, и тут же оказался внизу, вцепившись в загривок твари... Всё катилось клубком, ревело вокруг него... Кажется, и он сам ревел... Снег забивался в глаза и рот...

Это длилось десять секунд, но казалось — вечность... Потом, в неожиданной тишине — испуганное лицо Наталки и дыхание у самого лица... Потом дружный смех...

— Отпусти! — это старик Сырко, смеясь, растрёпанный и вспотевший: — Отпусти, а то ты его задавишь...

Уже! Ужасный кричащий клубок распался, и его вытягивали из насыпанного сугроба.

Только теперь Григорий увидел, что он голыми руками вцепился в рыжий загривок и так и закляк... Ага, он ведь перед тем снял кожаные рукавицы и отбросил в сторону, чтоб не мешали...

Тварь лежала почти без движения, лишь в судорогах дёргалась, расставив окоченевшие пальцы.