Тигроловы Страница 39

Когда пышногрудая ушла, они переглянулись и рассмеялись — одна радостно, вслух, другая — про себя. И провожали парней глазами. Григорий от нечего делать стал посматривать на них одним глазом. Смотрел, как они прихлёбывали кофе. Обе красивы. Одна — быстрая на взгляд, с игривым движением брови; вторая — печальная. Обе — изнурённые, измученные. Видно, плохо живётся девчонкам. Вот и пьют кофе — ужинать не за что. Платья на них были старенькие, по сто раз перешитые. На ногах стоптанные тяжёлые ботинки — они их прятали под стульями. У одной — потёртые простые чулки, у другой — мальчишеские носки, голые икры она тоже прятала под стулом. В таком виде никто их и не приглашал танцевать. Да и какие-то они тихие, не модные тут, как деревенские девушки.

Вдруг Григорий уловил фразу... И тут же в памяти всплыли эшелон, набитый детским плачем и материнским отчаянием, те этапы... и та песня про «ореховый листочек», вся та нужда на колёсах...

Девушки говорили на украинском языке! И это прозвучало так, будто кто хлестнул кнутом по сердцу, будто ударил плашмя по шее:

Да это же они!!! — дочки раскулаченных родителей, разбросанных по Сибирям! Это они, спасаются бегством! спасаются от голода и холода, от бесправия и смерти, — спасают жизнь ценой красоты и молодости, ценой чести и материнского счастья...

Григорий пристально вгляделся в лица девушек. Те обрадовались, закивали ему дружелюбно, стараясь быть обаятельными, красивыми, беззаботными и ко всему готовыми... Только в одной — смертельная, смертельная усталость, которую она не в силах была побороть, а у другой — в глазах лихорадочный блеск.

Гриц уже ничего не хотел, но Григорий подозвал официанта:

— Вина! Два кофе! Два бифштекса! Два кофе с пирожными... Грицю, не важничай!

Гриц мечтательно улыбался. В глазах у него уже всё троилось, и он улыбался себе, блуждая мыслями где-то в другом, своём мире...

Оркестр неистовствовал, грохотал, визжал в безумном ритме. Девушки, только что повеселевшие, снова съёжились. Григорий, вместо того чтобы подсесть или позвать, смотрел на них хмуро и молчал. Те поджимали ноги под себя и, уныло потупившись, дрожащими плечами будто пытались спрятаться, втягивали головы в плечи — наверно, думая о лютом морозе на дворе и где-то «дома». Быстрая на взгляд отвернулась к окну, прикусив губу, а в глазах стояли слёзы. Никому-никому они не интересны... Кофе остывал.

Подлетел кельнер с подносом, густо уставленным. Григорий кивнул в сторону девичьего столика...

И вдруг стол запарил, засиял блюдами, рюмками, тарелками. Девушки широко раскрытыми глазами переглянулись, а потом растерянно взглянули на Григория.

Тогда Григорий, который до сих пор говорил с кельнером по-русски, заговорил, как порой отец говорит с детьми, строго, с плохо скрытой ноткой жалости:

— Ужинайте... — и добавил: — И не таращьтесь так на меня.

В глазах быстрой на взгляд — туман. Она закусила губы, напрягая всю волю. А потом не выдержала — склонилась к подруге и разрыдалась у неё на груди.

Григорий скрипнул зубами. Стиснул их до боли. Взрыв внезапной, бешеной ярости сотряс его. Ему захотелось закричать дико, безумно, вскочить и всё разнести! — поломать стулья, разбить в щепки люстры, раскидать фаготы и гобои, перевернуть столы... Разогнать всех к чёрту... В глазах потемнело от нечеловеческого напряжения, — он держал себя. Лишь скатерть смял в руке судорожным движением и, вероятно, переломал вилку, что попалась под ладонь. В жилах гудела кровь...

И гудел зал... Крутился вихрем... всё шло вкось... где-то скрипели гобои... Ревел водопад... Звонко рассыпался смех Наталки, отзываясь эхом, а вокруг неё скакал и лаял, как фагот, Заливай...

Григорий взял себя в руки, вспомнил, что поезд должен быть около часа ночи. Было 11. Гриц хотел ещё пить. Рослый парень, в конце концов, мог хлестать, как конь, но Григорий не позволил. Однако сам хотел напиться, одуреть, чтобы ничего не помнить, не слышать, не видеть. И чувствовал, что понемногу приближается к этому благословенному состоянию.

Ему уже казалось, что напротив не две девушки, а четыре. Улыбнувшись, он подозвал кельнера и заказал четырежды консервированные абрикосы. Девушки дружелюбно кивали, повеселели. Быстрая на взгляд расцвела, как мак.

«Если будет казаться восемь — закажу восемь», — думал, улыбаясь, Григорий. На душе стало легко... А он не знал, где и как утопить тоску! Хотелось что-то сказать девушкам, что-то спросить. Но где-то строгий контролёр стоял на страже и запрещал:

«Ты перепил — не дергайся! Сиди и молчи».

Григорий никогда не пил столько водки. Да и теперь строгий контролёр не позволял перейти последнюю черту, дойти до точки, — стоял над ним и строго отсчитывал минуты. Наконец сказал:

— Стоп!

Часы пробили 12. Полчаса до вокзала. Полчаса на всё остальное. Поезд в час...

Григорий поднялся. За ним — и Гриц. Нагулялись вдоволь. Но держались крепко. Лишь в глазах двоилось, троилось, всё немного плыло наперекосяк.

— Грицю! С жетонами иди в гардероб, собирай всё и выходи на мороз. Жди там. Понял?

Понял... Гриц ушёл, а Григорий остался рассчитаться с кельнером.

Расплатился, махнул девушкам рукой и пошёл. Пошёл. Было смешно — ноги шли по полу, а всё вокруг куда-то кренилось вбок.

В дверях с кем-то столкнулся. Кто-то шёл сюда, он — туда, — в дверях застряли. В глазах у Григория двоилась какая-то химера... «Погоны» на воротнике... Синеверхая фуражка... О, даже две!.. Двоногая...

Григорию стало смешно. То ли один, то ли двое? Моргал глазами — нет, двое! Обоих сразу. Странно, ха-ха! Что-то знакомое... Григорий стоял, смеялся, уперев руки в бока. Потом нахмурился — ну-ну! — и стиснул челюсти:

— Кто стал на дороге!?! Галло!..

Химера отступила, и Григорий промаршировал к гардеробу. Дал Деду Морозу рубль и вышел на улицу. Даже не заметил, как та химера осталась стоять неподвижно, будто приросла к месту, и смотрела ему вслед...

На улице ждал Гриц, всё ещё с накинутым набекрень пальто, с сумками и всем добром. Григорий надел папаху, накинул доху — тоже набекрень, чтобы вышел хмель, — и пошли помалу. Морозная улица была тихой, туманной, почти безлюдной. Где-где поскрипывали прохожие. Тускло сияли фонари, обведённые радужными нимбами...

Не ходи босиком!

Парни уже прошли половину улицы Карла Маркса, миновали «ДеВеБанк», как Григорий почувствовал, что что-то неладно, будто кто-то идёт за ними следом. Не столько почувствовал, сколько угадал — волчьим чутьём. Хмель выходил из головы. Вспомнилась та «химера» — что за чёрт? Кто бы это мог быть? Что за тип?.. Будто военный.

— А наклонись, Грицю, — кто там сзади идёт? Гриц споткнулся, наклонился и оглянулся.

— Да вроде никого. А что?

— Надевай доху в рукава, а то замёрзнешь. Вот так. Закидывай рюкзак на плечо, а то руки отвалятся. Вот так...

Уронив доху, Григорий нагнулся и посмотрел... «Так... Идёт следом. Точно за нами. Высокий. В собачьей меховушке. В шапке с опущенными ушами...»

— Дуй, Грицю! Спокойно. Ускорь шаг. Так. Не оборачивайся.

— Да что такое?

— Ничего. Знаешь, как тигр подкарауливает кабана? Нас пасут. Не отставай. Держись меня.

Пошли быстрее. Ещё быстрее. На улице вдруг стало людно — из кинотеатра высыпала толпа. Парни нырнули в неё, а затем резко свернули влево, в переулок.

— Держись у стены!

И вдруг Григорий резко толкнул Гриця в бок. Впихнул в открытую арку, так что тот едва не упал. Там остановились и затаились.

Мимо пробежала фигура в собачьей меховушке и в шапке с опущенными ушами. Как гончий...

Подождав минуту, пока скрип шагов стих, парни вышли, свернули обратно на главную и пошли быстро.

До вокзала нужно пройти главную улицу, потом площадь, потом пустырь, потом базар, а потом ещё с километр пригородом. Пальто мешали идти — они сняли их и несли на руке. Рюкзаки — на плечах.

Пересекли по диагонали большую площадь с памятником Ленину в центре. Ленин преграждал им путь, подняв руку, указывал направление — противоположное, словно хотел обмануть или силой завернуть обратно.

Миновав площадь, прошли пустырь и бурьян, направляясь к углу улицы, что вела мимо оврага к вокзалу. Здесь перелезли через ров и уже вышли на дорогу, как вдруг в темноте перед Григорием возникла фигура:

— Руки вверх!.. — блеснула сталь пистолета, наставленного в лоб.

Григорий поднял руки... Но поднимая, неожиданно пнул ногой так, что пистолет вылетел вверх и исчез в снегу, а в тот же миг Гриц заехал незнакомцу со всей силы в ухо. Григорий не дал ему упасть — с левой! А затем пнул в грудь, как лось, спасаясь от гибели — прямым ударом.

Неудачный пинкертон охнул, мелькнул ногами в воздухе, полетел в темноту, с треском ударился о забор и рухнул где-то в снег.

— Не ходи босиком! — зло прошипел Гриц, шагнув за ним.

— Стой! — остановил Григорий. — Это — чернорабочий. Пошли!!.

И, подхватив доху, которую Григорий уронил, пока поднимал руки, парни побежали, как мелкий дождик...

На станцию забежали с другой стороны, прямо на пути.

Как раз трогался товарный эшелон — куда-то, будто на юг. Прыгнули на ходу. Попали в пустой вагон. Забрались в угол и сидели, тяжело переводя дыхание.

А когда эшелон прошёл мост через Уссури и покатил быстро, Гриц рассмеялся:

— Что это была за халера, а?! Чего ему надо?

— Чего надо?

— Ага.

— Наверное, хотел ограбить... Увидел, что у нас много денег... как гуляли и...

— Вот влетел бедолага!

Григорий молчал. Мысли лихорадочно работали, пытаясь найти всему логическое объяснение, но ничего не складывалось. Сам не знал, что думать. Может, он того, в дверях, нечаянно толкнул?

Наверняка так! Во всяком случае, точно испугал его.

Это он помнит. Может, под градусом что ляпнул? Да нет...

Напрягал память, стараясь вспомнить, кто это был, но ничего внятного не всплывало — как в дурацком сне. Выпил он явно лишнего.

А может, и правда кто хотел ограбить? А гляди — скорее всего. Всё может быть. Однако инстинктивно чувствовал, что дело не в этом, что за этим стоит огромная опасность, угроза.

А впрочем — махнул рукой. «Лишь бы не убили того дурака насмерть. Пусть живёт...» Распаковали рюкзак и стали ужинать.

Потом уселись тесно в углу и задремали. Товарняк шёл без остановок.

На станции Лазо парни вылезли где-то на рассвете.

У Ким-Ги-Суна оседлали лошадей, быстро позавтракали, выпили по чарке из хабаровского запаса и выехали.

Пока находились в этом цивилизованном мире, чувствовали себя неуверенно, чувствовали опасность, — ночное происшествие обрело таинственный смысл, непонятное значение.