Тигроловы Страница 36

Вот у нас, в Одессе!!.

Григорий предложил свои, сам ощущая, будто он уже знаком с этим «вот у нас, в Одессе!», будто они приехали сюда вместе, или что-то в этом роде.

А та, «в Одессе», была весёлой, разговорчивой девушкой. Она — «хетагуровка», энтузиастка, что приехала в одних чулках прямо из благословенной солнечной Одессы в этот благословенный, распропагандированный, оспетый ДВК.

Унты ребятам не удалось продать, только Гриц договорился с девушкой, что он обязательно продаст ей — но дома, и специально женские, чудесные унты, пусть только приедет… И рассказал ей, куда идти и как поворачивать… Девушка радовалась и обещала зайти: «Обязательно, обязательно! Потому что ей так нужно вот такое-е…» А Григорий смеялся.

Девушка, начавшая говорить с ними по-русски, тут же перешла на украинский, как только услышала речь Грица, который, кстати, не мог связать и двух слов по-русски правильно, радовалась: «Земляки!.. Боже мой!..» Так что они, как земляки, с Грицем сразу сдружились, и девушка обещала обязательно заглянуть. Тут Григорий с сожалением был вынужден разъяснить, как обстоят дела с той географией. Девушка прыснула со смеху и толкнула Грица в грудь:

— Чёртов медведь!..

— Вот именно... Почему это все девушки зовут нас медведями? — удивился Гриц Григорию. — То Наталка, и Марийка, и вот это вот…

— То есть какое «это»? — Гриц посмотрел на девушку, что прыгала, как воробей на прутике, и рассмеялся.

А то «это» оказалось инженером-химиком. Приехало сюда строить что-то грандиозное. А пока сердито приплясывало на морозе и сияло молодостью, здоровьем, неисчерпаемой энергией — с розового лица и больших карих глаз.

— …Тут нас полным-полно таких — то есть приезжих. Тут все приезжие, — «двадцатипятитысячники», «хетагуровки», Красная Армия, что здесь зовётся ОКДВА, командированные, контрактники, инженеры и вообще служащие... Все мёрзнем, и все будто земляки или знакомые. Смешной народ! Смешный город!.. Смешный этот край ДВК!..

И вправду смешной — аж плакать хочется!

Унты так и не продали (хотя очень жалели, что не взяли с собой про запас. «И что бы стоило прихватить какие-нибудь девчачьи на всякий случай!..»), но девушка оказалась им полезной — рассказала, как идти и куда поворачивать, чтобы найти то, что нужно. Ещё и провела немного, показывая дорогу.

На углу Карла Маркса и Плюснинки они распрощались. Девушка ещё прыгала на углу, махала рукой, кричала что-то — корректировала их маршрут.

Григорий, обернувшись, махнул рукой и вспомнил то самое:

«Запорожец, матушка, запорожец,

Вывел меня босую на морозец!..»

Точно! И ещё на какой морозец! Смеясь, он плюнул высоко вверх и следил, как долго капля летела вниз — готовая льдинка. И всё же было не так холодно, как кто-то себе может вообразить. Это странная штука. В других краях при куда меньшем морозе, но при высокой влажности воздух чувствуется гораздо холоднее. А здесь — тихий, сухой, вымороженный воздух требует только движения, побольше движения — и всё в порядке. Хотя... В общем, у каждого своё отношение к холоду, своё восприятие. Одно дело — таёжники, другое — горожане. Охотник способен ходить в такой мороз весь день по сопкам и заснеженным долинам в одной лишь лёгкой ватной фуфайке и не то чтобы не мёрзнуть — а потеть, как в бане, так что фуфайка снаружи белеет от инея. Сложнее с городскими, потому что это народ несвойственный, заезжий. Но привыкают.

Он нарочно обращал внимание на женские ноги — и не потому, что был уж таким парнем, а из интереса: как же тут женщины справляются со своим «оружием обольщения» мужских сердец. Ох-ох! Какая страшная трагедия! Элегантные дамы и ещё более элегантные девушки ходили в грубых валенках, в тряпичных, уродливых бурках, что на ногах выглядели, как баллоны, набитые паклей и перекошенные во все стороны, в самодельных ватных сапогах, обутых в мужские галоши... Трагедия! И только изредка попадались или вынужденные злым случаем, или охваченные «безумием отваги» девушки, что выражали протест против узурпации, оставаясь верными себе до конца, — мелькали среди всего этого убожества в элегантных фельдеперсовых чулочках и фетровых ботах. Только бегали быстро, так, будто за ними кто гнался, и скорее прятались в дома и учреждения. Потому что мороз кусает за икры, как бешеная собака, будто стоит на страже старосветской этики. Это и впрямь соцсоревнование женской революционности с реакционной стихией!

В «Дальзаготхутре» ребята сдали своё сырьё, продлили контракты, получили тьму денег. Гриц ещё должен был подписать с кем-то «состязание». Он и подписал, поставив крестик, так, чтобы отстали: «Кто ж с нами, Сырками, вообще может и смеет состязаться? Смешно!..»

Потом они отправились выполнять главную задачу — искать Государственную инспекцию по охоте, а в ней самого главного — старшего охотинспектора на весь край — Васю Потаюка, хорошего приятеля Сыркового.

Этот Вася Потаюк часто гостил у Сырков — приезжал на пантовку и на всякие «исследования»; а когда они бывали в городе — гостили у него. Он всегда помогал им оформлять все формальности в деликатных делах, таких как разрешения на пантовку, на отлов енотов, на оружие и так далее. Сейчас им нужно было разрешение на оружие, а именно — на трёхлинейную винтовку.

Инспекция находилась в центре города, в здании «ДеВеБанка», как их проинформировали. Перешла с прежнего места, где Гриц её тщетно искал, в новое. Это должен был быть «небоскрёб», самое высокое и лучшее здание на главной улице, со специальной надписью на фасаде. По этой примете ребята его быстро и нашли.

В центре города, рядом с современным зданием крайисполкома, что стоял на одном углу переулка, на другом углу стоял этот «небоскрёб», гордость Хабаровска — шестиэтажное, серое здание в американском стиле, на фасаде которого — большие бетонные рельефные буквы: «ДеВеБанк».

Тут и находилась инспекция.

Потаюк — невысокий энергичный парень, очень остроносый и влюблённый в свою кубанку, в которой и сидел за бюро под огромной картой, усеянной фигурками зверей и птиц, — радушно встретил ребят. Но был явно чем-то раздражён и нахмурен.

Расспрашивал о старом, о пантовке, о нуждах, о всяких таёжных делах, что всегда его интересовали как инспектора и биолога, а сам всё думал о чём-то другом. В середине разговора вдруг наклонился и, ни с того ни с сего, не в силах держать в себе, что тяготило, тихим, растерянным голосом сообщил:

— Всё начальство арестовали... — и назвал имена уполномоченного Наркомата внешней торговли, которому подчинялась и эта инспекция со всей охотничьей отраслью, имена дирекции «Дальзаготхутра» и даже верхушку крайисполкома и крайкома ВКП(б). — Да и вообще... — и Вася Потаюк махнул рукой как-то безнадёжно.

Ребята не знали, что на свете началась эпидемия арестов. И не только здесь — в этом краю, — а по всей «шестой части света». Хотя в сущности, им было всё равно. Только было жалко этого, видно, хорошего парня.

Посочувствовав красноречивым молчанием, они изложили ему своё дело. Спешили уладить — и уйти.

— Хорошо, — согласился Потаюк, выслушав. — Только… Видишь, какое дело. Теперь новые порядки — всё через НКВД. Минутку…

Он снял трубку с настольного аппарата и, набрав «коммутатор НКВД», продиктовал номер. С кем-то поздоровался… С кем-то говорил, излагая суть дела:

— …Знаменитый охотник такой-то («Знаешь? Ну и прекрасно!»), имеет обязательства на экспортное сырьё такое-то, должен непременно иметь оружие такое-то, а согласно постановлению такому-то и такому, обязан получить разрешение на покупку оружия и на его использование, и потому просит…

В трубке булькало и щёлкало. Потаюк слушал и всё больше хмурился.

— Ладно! — наконец зло повесил трубку и, натянув кубанку на глаза, стал у окна, глядя на фантастические морозные узоры на стекле. — Вот... Велено явиться лично... Идите, Грицю... Я напишу вам заявление, а вы подадите и будете ждать ответа. Только не говорите, что у вас оружие уже есть, а что собираетесь приобрести, ясно? Скажете, под договор обещает ДК ОКДВА, кабанов стрелять... Вроде бы старик имеет такой договор. Так? Я знаю. Значит — нужно разрешение на покупку и использование. Если спросят, чем охотитесь — называйте только то оружие, на которое есть разрешение. Понял? Смотри, Грицю!

Так наставляя, Потаюк написал заявление.

— Вот это отдадите там. Комната 133, второй этаж. Идти так и так. И смотри там... (пауза). Потом зайдите ко мне. А если нет — передай отцу привет и... пусть бережётся. Эх... — сильно потёр брови, — дурное время! Чёрт знает, что творится. Вы там привыкли, как цари-хозяева… Привет Наталии-каналии. Скажи, приеду свататься...

Пошутил. Пожал руки, пристально посмотрев Григорию в глаза. Григорий выдержал взгляд и улыбнулся. Потаюк тоже улыбнулся.

«Прекрасный парень! — мелькнула у Григория мысль. — Боже! И он мечется...» — но не сказал ни слова. А Потаюк потёр лоб, хотел что-то спросить, да махнул рукой:

— Ну, тогда — марш отсюда...

Ребята пошли. Пошли в НКВД.

Григорий шагал рядом с Грицем, решённый на дерзость — на наглый визит. Да. А что?! Какой-то чёртик подзадоривал: «А ну же! Ну что там! Подумаешь… Плевать!»

НКВД размещалось в огромном новострое на углу улицы Калинина. Дом охватывал угол полукругом и возвышался шестью этажами, ещё не облицованный, красный, но уже действующий.

У входа, подпертого могучими колоннами, стояли часовые, как идолы, — в длинных шинелях, поверх которых тулупы, с винтовками и примкнутыми штыками, накрест — точно как на рисунках, что должны были иллюстрировать мощь первой в мире страны диктатуры пролетариата.

Григорий поднялся с Грицем по лестнице к вестибюлю. Шёл торжественно и одновременно пренебрежительно, волоча по полу полой дохи, как катерининская дама шлейфом.

Так и прошли мимо часовых, стоявших окаменевшие, как воплощение мощи, таинственности и карающей неумолимости так называемой «революционной законности».

В вестибюле Гриц остановился, схватил Григория за петлицы и притянул к себе. Этот таёжник, этот примитивный и прямолинейный парень был чуткий, как волк, как дикий, гордый, свободолюбивый горец. Посмотрел мерцающими глазами прямо в душу — и оттолкнул: «Иди прочь! Жди на улице».

«Чёртов Гриц!..» — Григорий не был ни слабовольным, ни суеверным, — он не верил ни в чёрта, ни в дьявола.