Тигроловы Страница 34

Что-то подобное могло существовать только здесь — в этой стране социализма, да и то лише для этого края и всех ему подобных окраин "необъятной многонациональной Родины":

Наконец, под вечер прибыл тот самый знаменитый на весь ДВК, Восточную и Западную Сибирь и на весь СССР "экспресс".

Он подошёл в сумерках, тёмный внутри и чёрный снаружи, — подошёл тяжело, простуженно покашливая, и остановился.

Длиной — вагонов пятьдесят. Половина товарных, половина почтовых, но все они служили пассажирскими. Дров он не возил. Вся эта вереница вагонов была набита пассажирами до отказа, так что руки, головы, даже ноги людей торчали из окон и тамбуров. Тёмный и неосвещённый, этот "экспресс" гудел, как улей, — стонал, пел, кашлял простуженно, матерился виртуозно и отчаянно, вопил детским плачем...

Э к с п р е с!.. Не экспресс, а целая республика на колёсах.

Григорий и Гриц брали его штурмом. Потому что иначе попасть внутрь было невозможно. Всё, что находилось в поезде, отчаянно кричало, не пуская никого, яростно-яростно ругаясь. Всё, что было снаружи, шло на приступ, как на крепость, ещё яростнее ругаясь и пуская в ход всю силу и ловкость. Казалось, люди выбрали себе это развлечение специально — чтобы согреться в бешеный холод.

— За мной! — спокойно скомандовал Григорий Грицу, ощутив, что попал в родную стихию, в давно знакомую ситуацию, и, вспомнив все хорошо усвоенные когда-то правила поведения в этом мире цивилизации одной шестой части суши, припомнил все свойства этой цивилизации — без знания которых — пропадёшь за понюшку табаку.

— За мной, вместе!!.

И на этот приказ, напрягши свою молодую, можно сказать, бычью силу, они, а за ними, как за тараном, ещё целая группа — ворвались с боем в вагон. Можно сказать, по головам ворвались. Те, кто попал в вагон с их помощью — несколько человек — тут же начали бешено ругаться. Но уже не на тех, кто был внутри, а на тех, кто штурмовал снаружи, — не пуская их, обливали их безумным матом, как расплавленной смолой, со всех сторон — сверху, снизу, вдоль и поперёк... Оригинальные обычаи! Странные обычаи!

А ещё страннее был этот поезд. На него не требовалось ни брони, ни билетов. Теоретически билеты существовали, но на практике — это было невозможно, и никто их никогда не покупал. Кто хотел — тот и ехал. И куда хотел — туда и ехал. Но, не покупая билетов, никто не имел и претензий к поездке — поезд шёл, как ему вздумается: хотел — ехал, хотел — стоял часами, будь то на станции, будь то посреди пути или в тупике. Так что билеты существовали только в теории, как и проверка билетов в этом "экспрессе" была возможна лишь теоретически. Билеты были обязательны только для тех, кто садился на начальной станции, то есть во Владивостоке. А дальше — всё просто. Вся трудность была только в том, чтобы сесть.

Сев, можно было быть уверенным, что никто не побеспокоит и не спросит про билет. Поезд всегда настолько переполнен, что ни один кондуктор и ни один контролёр за всю историю поезда не смог пройти его даже от локомотива до третьей части эшелона.

В вагоне, куда уселись наши ребята, было идеальное столпотворение и темнота, стоял густой гул, ещё гуще — смрад, и окончательно нестерпимо — дым от махорки. Ребята понемногу пришли в себя и втиснулись в толпу с максимальным комфортом, — Грицу, например, было западло стоять собственными ногами на грязном полу, нет, он каким-то чудом держался в воздухе.

Тем временем поезд засвистел, зашипел, застонал и, дёргаясь — аж у людей рёбра трещали, — тронулся и пополз в темноту. И только тогда немного всех утрясло, и ребята устроились довольно удобно.

Из гула, обрывков фраз, шуток, песен и проклятий складывалось странное ощущение... Григорию казалось, что он попал домой. Вагон говорил на всех диалектах его — Григориевой — речи: полтавском, херсонском, черниговском, одесском, кубанском, харьковском...

И кто-то ещё крикнул — "Най би тя шляк трафив", — напоминая о далёком Подолье...

Да, — этими диалектами говорил весь этот "экспресс", и не только сейчас, но, наверное, на протяжении всей своей истории. Основной контингент его пассажиров — Украина, та самая, сорванная с места и раскиданная по всему свету — за пределами гетто. И хоть этот "экспресс" ходил по маршруту "Владивосток — Москва", но по языку, песням и всему остальному — это была Украина. Экстерриториальная Украина. Украина "без руля и без ветрил".

Кто-то рассказывал про Сахалин — "будь он трижды Богом проклят!" — куда они ездили всей округой на рыбные промыслы, как "вербованные". И такие же "вербованные", ездившие на "дальстрой — будь он расклят вконец!" — слушали и подавали реплики, приправленные крепким словцом и бессмертным украинским юмором.

Заработчане! Вербованные и контрактованные, и "плановые"! С детками, с жёнами... Их возят по всему "социалистическому отечеству"! Строят социализм! Это они строят социализм!!

"Туда везли вшей в заду, а оттуда — пригоршнями, трам!-трам!-тарарам!"

— Заработали... хоть с моста да в воду!

Днями, неделями, месяцами они странствовали вот так — в грязи, в холоде, в голоде. Воодушевлённые надеждой, сначала ползли на восток, а овладевшие унынием и апатией, поворачивали на запад. А на их место — двигались новые. Шли бесконечные эшелоны таких же, как они, искателей счастья, принудительных и добровольных энтузиастов. Гомонили, ругались на том же языке, зубоскалили, пели песни, проклинали мрачно, саркастично, неясно кого и что...

В темноте, в гаме, в вони плакал младенец. Тоненько, безнадёжно, бесконечно. Пищал, как птенец, а над ним — слёзный материнский голос, уговаривая, прижимаясь к ребёнку:

— Ну чего же ты, моя ясочка?.. Ну, хватит... Голова у тебя болит?.. Боже мой! Ну, ласточка ж ты моя... — и вдруг с бешеной, отчаянной яростью: — Цы-ы-ыть!!! Да замолчи же, будь ты проклят!!! Цыть!.. Вот так!!! — и сама разразилась бурным плачем, беспомощно, безысходно. Ребёнок пищал тоненько, в агонии... Чей-то мрачный голос с кубанским выговором:

— И приехали мы... Неделю валялись под ледяным дождём, под снегом посреди Владивостока... Пока нас не контрактовали — сладко пели, мягко стелили, щедро мазали, а как подписали — будто узду надели и на помойку выкинули... Скотину лучше обращают... в душу! Вдоль и поперёк, через всю "конституцию"!

В другом углу вагона девичий голос напевал сам себе — то ли от досады, то ли от грусти:

— Ой, где бы я, где бы я

Из досадушки ушла?

Ой, где бы я, где бы я

Этот денёчек провела?..

Песня тонула в хаосе и всплывала снова, переплетаясь с детским плачем, чьими-то всхлипами и чьим-то бубнением...

— Ой, пойду я вишнёвым садочком,

Ой, сорву я ореховый листочек...

— ...И вырвали с корнем... — бубнит чей-то приглушённый голос сбоку, изливая кому-то свои тайные горести, которые можно доверить только в темноте. — Вот так выкинули всех на снег — с малюсенькими детками... Боже мой!.. "Кулак", — говорят... Мать на Печоре умерла... А нас — пятерых сыновей — по свету, за гетто... Троих в "Севлаг" засадили... Ну, ладно!.. — скрежещет зубами...

— ...Ореховый-ый ли-сто-чо-ок... — тянет девичий голос.

— ...В Донбассе работал, — рассказывал какой-то юноша дерзко, весело: — Ходу нет! Паспорт, говорят, давай... Ха-ха! А раньше! хе, паспорт! Я бы с паспортом наркомом был, да разве ж таким! А так — ходу-пароходу нет! В Архангельске был... На Камчатке был... В Ташкенте! был... И везде одно и то же — "справку из сельсовета" давай. Тьфу! Нашли дурака!.. — и вздохнул скептически: — Велика страна, да тесная, чёрт бы её взял.

— Что там у нас дома делается!? — сокрушалась какая-то женщина. — Как там наши?..

— А знаешь, — крикнул кто-то, будто к глухому: — Серёга в вышку пошёл! Кони подохли в колхозе — так говорят: "вредитель"!

— Ба... — кто-то шипит и дрожит (видно, больной) на верхней полке: — Как люди вымерли в целом округе, так вредителя, небось, нигде не искали!..

— Ну же, цыть, цыть, ясочка моя!.. — уговаривала мать.

— ...Ой, напишу я всю досадушку в письме, — грустил девичий голос:

— Ой, и пошлю я

в славный город Пол-та-ву...

— Пошли, пошли, — насмешливый парубоческий голос: — Пошли, девка, и прямо председателю горсовета. Пусть, сучий сын, прочтёт, как его крестники — раскулаченные, вот так...

Другой парень, мрачно, будто про себя:

— И передай ему привет... в гроб!.. в могилу!.. в доску и в Ноев ковчег!.. — выдал он энергичную морскую молитву и затянул узлом. Сплюнул.

Девушка притихла, потом насмешливо:

— А ты, видно, из попов. Чем он тебе так насолил?

— "Из попов, из попов", — передразнил мрачный голос и умолк. Но в нём не было злобы к девушке — лишь злоба вообще. Девушка тоже замолчала. Долго молчала в гомоне. А потом снова её голос всплыл, как из мутной воды, будто вторя детскому всхлипыванию, но тише:

— Ой, а кто будет то письмо читать,

Тот и всю досадушку узнает...

— Ну цыть же, цыть, — склоняется материнский голос, как мята в поле, тянется к младенцу...

Григорий слушал весь этот шум, стиснув зубы, и у него кружилась голова. То, что он уже начал забывать — вся эта трагедия его народа — навалилась на него всей тяжестью, бросая сердце, как мяч, во все стороны.

Вся! Вся его Родина вот так — на колёсах, за пределами, растоптанная, разодранная, обезличенная, в коросте, в грязи... в отчаянии!.. Голодная!.. безысходная!.. безперспективная!.. Он сжимал зубы, аж челюсти налились болью.

А печальный голос, как мята в поле под ветром:

— Ну же, крошечка моя... солнышко моё... ласточка моя... — качается на ветру, дрожит безнадёжно над детской агонией.

Поезд гремел, судорожно вздрагивая, в темноте. Останавливался и долго стоял на станциях и разъездах.

На какой-то станции в вагон вломились двое с фонариками.

— НКВД!.. — прошептал вагон.

Там, где кондукторы и контролёры не имели ни сил, ни совести влезть, эти влезли и хозяйничали, как дома, выискивая что-то, что им нужно. Светили фонариками в лица, ступая по людям, как по дровам.

Григорий ждал спокойно, готовясь к худшему. Лишь тут он понял, каким был дураком — вылез в свет, не имея документов. Но не успел додумать мысль до конца, как ему светанули фонариком прямо в лицо.