Тигроловы Страница 35

Сначала Грицу, потом ему. Смотрели молча, водя лучами света сверху вниз. Внимательно разглядывали расписные унты и дох’и... И полезли дальше. Видимо, приняли их за двух «ответственных» — экзотически одетых представителей власти с мест, а то и из центра.

Григорий усмехнулся про себя: «Раз!..» — то есть пронесло в первый раз. Ясно, такое экзотическое одеяние сразу исключает всякие подозрения. Такая одежда не по карману кому попало — слишком дорого, её могут позволить себе только весьма высокопоставленные лица, да и то лишь те, кто имеет дело с тайгой, кто командует там; либо представители власти из тех дебрей — председатели сельсоветов и директора золотых приисков.

Пинкертоны с фонариками никого в вагоне не тронули, только светили всем мужчинам, особенно молодым, в лицо, пристально приглядывались — искали того, кто им нужен.

Когда фонарики ушли и исчезли (куда-то пролезли через тамбур в другой вагон, видимо), кто-то молодой рассмеялся в темноте, зашептался с кем-то и громко сказал на весь вагон, зловеще и злорадно:

— Вот бы нам с тобой поменяться ролями... Так я тебя найду! Даже в аду! У самого дьявола на печи не спрячешься — трам-тарарам! — и запел беззаботно по-одесски, по-еврейски, с выкрутасами и вызовом:

— Ой, Джан, — ой, Джанкой,

Ой, Джанкой — папы мои,

Ой, Джанкой — и — Джан —

Б и р о б и д ж а н!..

Кто-то засмеялся. Кто-то весело сплюнул. Кто-то вздохнул.

— Биробиджан — сибирская Палестина, а вкалывать там — всё наш брат... Эх ты!..

Поезд катился в темноте, словно под водой. Кто-то тосковал. Кто-то напевал:

— Колыма ты, Колыма, —

Новая планета:

Двенадцать месяцев зима,

Остальное — лето...

А младенец всё квилил, цепляясь за жизнь. Как лампадка на ветру, дрожал — вот-вот погаснет... вот-вот...

Кто-то метался в бреду. Кто-то умирал от жажды...

Великое переселение народов! И такое ощущение, что всё это катится куда-то в бездну.

На станции Красная Речка «экспресс» остановился, где-то, чёрт его знает где, среди моря товарных вагонов, освещённых отблесками редких фонарей...

Навстречу подкатила другая колонна и стала рядом.

У Григория дрогнуло сердце: сквозь решётчатые окошки смотрели бледные лица, прилипшие к прутьям... Этап!!!

С другой стороны «экспресса» стоял такой же этап, только в другую сторону. На тормозных площадках маячили патрули с трёхгранными штыками. Кто-то кричал слева через «экспресс» во второй этап:

— Здорово, земляки! — и смеялся висельническим смехом. — Куда Бог несёт?!

— В «Дальлаг», а вас?

— В «Севлаг»!... Ха-ха-ха!

Люди высовывали руки и махали друг другу, смеялись. Что им ещё оставалось, как не смеяться?!?

Кто-то сошёл с ума в этой стране. Один этап шёл на восток, другой — на запад, а посередине — ещё один этап, только без конвоя.

— Глянь-глянь... Наши! — прошептал кто-то возбуждённо в вагоне «экспресса», прильнув к окну. — И с той стороны, и с этой!..

— Это местные, — бурчал тот, что пел «Джанкой». — Скрыпниковские учителя, да партийцы, да кулаки — всё наш брат, «враг народа»! Те, что раньше украинизацию здесь проводили, и другие «враги».

Люди в «экспрессе» отдёрнули тряпьё с выдавленных окон и ловили слова, звуки, смотрели на прижатые к решётке лица.

— Боже-Боже! — причитала какая-то женщина. — Что же это делается на свете?! Где ж наш человеческий приют? А?

А земляки махали друг другу из решётчатых окошек, прижимали к прутьям белые, как смерть, лица и метали взгляды... И смеялись... Смеялись беззвучным мефистофельским смехом.

Это длилось какую-то короткую минуту. И исчезло, как мираж, как ночной горячечный бред. А казалось, что длилось вечность — и длится до сих пор.

Уже составы разошлись, а тот беззвучный мефистофельский смех стоял, как призрак в фантазии измученного, недоспавшего человека, как марево в чёрной бездне ночи.

Кто-то сошёл с ума в этой стране. С одного конца земли гнал этапы в другой, а им навстречу — такие же этапы. И конца-края им нет. А между ними катился этот плач на колёсах, этот неэтапный этап, этот самый демократичный «экспресс», нет — ковчег горя, проклятий и материнских слёз.

Смазчики простукивали буксы, ругаясь на чём свет стоит в лютый мороз. Или это колёса постукивали, грохотали буфера и визжали тормоза?..

Измученные люди уже спали, свалившись друг на друга. «Экспресс» тряс их, окутывал дымом и вонищей, ревел к ним со скрежетом, — но уже не мог разбудить.

Только младенец квилил. Квилил тихо, беспомощно, уже безнадежно...

А Григорий всё не спал — думал свою тяжёлую думу, придерживая на плече голову Грица.

Снаружи понемногу серело.

ХАБАРОВСК

Смешные и грустные похождения

Туман стоял от мороза. Туман из мельчайших искристых частиц блестел на утреннем солнце.

Пятидесятиградусный мороз резво пробегал по пешеходам, по улицам и скрипел-звенел, раздавался во все голоса, торопился куда-то, бодро пританцовывая.

Город, расположенный на сопках и в долинах, сопел, притопывал, хлопал варежками и морозными, покрытыми инеем ресницами.

Сгрудившиеся на холмах дома центра, поднимаясь из сверкающего тумана, как из моря, дымили из всех труб, выдыхали в небо. Словно гигантская флотилия пароходов — кораблей фантастического флота — собрались в порту и растапливали печи, готовясь к отплытию в неведомые рейсы. Или же сбились с маршрутов, заблудились в тумане и, собравшись на коварных рифах, подают сигнал бедствия, дымят, выдыхают в небо. Нет, плывут, плывут!.. Наклонённые дымовые столбы легли в одну сторону — целый лес движущихся дымовых стволов, — плывут!..

Так же дымили лошади, люди, собаки, выпуская клубы белого пара, который тут же оседал на них инеем. Всё дымило. И скрипело, визжало, спешило.

Хабаровск — столица всего Дальневосточного края, этого причудливого эльдорадо.

Ребята вышли на главную улицу, что звалась Карла Маркса. По пешеходам бежали, пряча носы в воротники и прижимаясь друг к другу, аборигены столицы — служащие, рабочие, военные, — русские, украинцы, китайцы, корейцы... Военные с папками и штатские с армейскими планшетками и кожаными сумками через плечо...

Гремели машины, бряцая цепями, и тут же ехали нарты, запряжённые северными оленями, — видно, гольды приехали в столицу. Рогатые щуплые олени и остромордые щуплые собаки, да экзотически одетые низкорослые гольдячки, что сидели в нартах, привлекали внимание хабаровчан. Люди толпились, рассматривая диковину. Потому что не видели. Потому что, по статистике этой столицы, в ней очень мало коренных жителей, всё — подвижное население, постоянно меняющееся. Оно движется, как вода в Амуре: приплывает и уплывает, — не задерживается. Приезжает добровольно и по принуждению — по партийным и профсоюзным направлениям — и, не выдержав суровых условий края, сбегает прочь, рискуя всеми льготами и привилегиями, предусмотренными КЗОТом. Поуправляет немного, хапнет экзотики — и удирает назад, рассказывать там, дома, «у самовара», как пикантную приправу к идиллии всесоюзного мещанства — байки о чудесах дальневосточной земли.

Олени апатично тянули нарты, а вместе с ними и толпу зевак.

У прохожих, спешащих куда-то, почти у каждого была папка и специальные жестяные котелки для обеда. Недаром об этом городе загадка: «Три горы, три дыры и сто тысяч кастрюль и портфелей — что это? Хабаровск!»

Однако Григорию город понравился — он сильно напоминал Киев. Сковавший льдом и покрытый торосами широкий Амур обтекал его внизу у горы. От Амура начиналась широкая главная улица, обстроенная современными зданиями. Она была короткая, но по-европейски нарядная. Почти как Крещатик. Некоторые здания были очень красивые, пяти-шестиподъездные, современной архитектуры. Ряд строений только возводился — стояли высокие строительные леса, готовые вот-вот раскрыться, распасться, и из них, как из ореха, вылупятся импозантные постройки. Уже по самим лесам ощущался замах зодчего, нацелившегося на серьёзную высоту.

В городе, вероятно, был жилищный кризис — на руинах бывшей церкви стояли огромные брезентовые палатки, словно колоссальные киргизские юрты, и там жили какие-то люди; это у самого Амура, и на 50-градусном морозе...

Ребята рассматривали роскошные витрины гастронома со всеми шедеврами всесоюзного Нархарчпрома: вином, консервами, ветчиной, колбасами, шоколадом, конфетами в фольге и без. Осматривали витрины магазина «Динамо» — спортивного общества — с полным снаряжением для физкультуры, спорта и охоты, — отличные новые двустволки, гильзы всех калибров, патронташи, бинокли и всякая охотничья утварь — от барклаев до обжимок включительно. Всё для охоты! Будто тут экипировались все любители экзотики — новоявленные Пржевальские и Миклухо-Маклаи в дешёвом массовом издании, как ширпотреб.

В магазине «Госпирта» в одной витрине из бутылок выложен портрет Ленина, а в другой — Карла Маркса. Григорий рассмеялся:

— И не знал, что они были такие пьяницы! Воистину буйный и творческий тот гений строителей социализма, не знает границ и ни перед чем не остановится!

Так они, от нечего делать, осматривали город, ища то, что им было нужно. В первую очередь им нужен был пункт «Дальзаготхутро». Но они не спешили — было ещё рано. Шли себе и разглядывали... А толпа разглядывала их.

С тех пор как они появились на центральной улице, экзотические олени с гольдячками потерпели фиаско, побледнели — их затмили два тура, что, похоже, пришли оттуда, из того голубого Хехцыра, что романтично возвышался на горизонте и о котором слагают легенды в Хабаровске, хотя никто из хабаровчан так на нём и не бывал. Особенно крутили головами девушки и взрослые барышни. Некоторые даже заигрывали, проходя навстречу или мимо, — та стрельнула глазом, другая сказала нарочно громко подруге какую-то глупость насчёт них и расхохоталась.

Разрумянившиеся от мороза девичьи лица пылали огнём, молодостью и бесшабашной смелостью. И вообще... Странные эти хабаровчане, — словно все между собой знакомы, все на «ты».

Какая-то девчонка — папка, книжки под мышкой — остановилась напротив ребят и, вытаращив глаза и пританцовывая, бесцеремонно оглядела их с ног до головы, а потом:

— Ребята! Скажите на милость, где вы купили и где бы я себе могла достать вот такие штуки? — тыкнула туфелькой в галоши на Григориевой лохматой медвежьей лапе — в расписной унт. — А то чёрт бы побрал этот мороз!