Тигроловы Страница 40

Спешили поскорее уехать в другой, в свой мир.

И только когда свернули в чащу — свободно вздохнули:

«Всё!». Вернулось хорошее настроение, уверенность и душевное спокойствие.

Здесь — они дома! О, здесь они хозяева!

Слушая, как шумят навстречу кедрачи, как высокие кедры приветливо качают коронами, пересказывая свою вечную сказку или отчитываясь за дни разлуки, Григорий почувствовал прилив буйной, дикарской радости, а вместе с тем — неодолимой силы, что бурлила в нём.

Го-го! Кто это там на него надвигается?! Мы ещё посмотрим. О, мы ещё посмотрим! Пока он здесь — нет такой силы, чтобы выгнала его отсюда, чтобы взяла живым.

И не зная, как излить эту мощь и ту бессловесную, животную радость от избытка жизни, парни пускали коней вскачь, стреляли в пни и стволы деревьев и гоготали, как азиаты.

«Да, мы ещё посмотрим!»

* * *

Дома Гриц рассказывал Наталке о своих парубоческих похождениях. О странных, разрисованных девушках, о музыке, о намазанных краской губах, о диковинных танцах... Обо всём том «цирке».

Девушка, перебирая без дела изюбрячьи лапы, готовя их к пошиву унтов, внимательно их рассматривала — особенно те четыре, яростные, с того изюбра, что обезумел от страсти и погиб, — слушала братовские россказни и была очень сердита.

Даже не радовалась подаркам, что парни привезли.

А когда осталась с Грицем наедине, Наталка принялась расспрашивать — выспрашивала снова и снова про их загулы, про странную музыку, про танцы и про тех разукрашенных дамочек, и слушала внимательно, с блестящими глазами, стараясь не пропустить ни слова... Какой же чудной тот мир! Неужели и они тоже танцевали?

А как же! Танцевали. Даже эти дамочки к ним сватались, такие вот интересные... — Гриц показывал, какие именно интересные.

Но в итоге выходило, что это не они танцевали с полуголыми «дамочками», а те «слабоумные горожане». А они? — они просто хорошо попили.

И Гриц так ловко высмеивал весь этот «цирк» и этих горожан, так смешно их копировал, расхаживая по хате с манерой, что Наталка уже смеялась от души и непременно захотела сама когда-нибудь всё это увидеть.

Особенно хохотала над тем «важным господином», которого Григорий столкнул с порога. А ещё больше — над тем грабителем, что так хорошо «заработал» на них ночью, и жалела, что они не подобрали пистолет.

— Вот два дурака! Совсем-совсем два дурака, два медведя! Ни с девушками толком не потанцевали, ни пистолет мне в подарок не захватили... А привезли черт-те что, будто я какая-то разукрашенная дамочка... Кто это насобирал все эти конфеты, эти шоколадки, эти «духи», эти хрупкие гребешки?

— Я...

— Ну, и дурак.

— И Григорий тоже.

— Ну, тогда оба дурака. Ещё глупее!... Совсем, абсолютно глупые!

Раздел одиннадцатый

НА КОШКУ

— Ну что, детки? Поедем? — спрашивал старый Сырно, сам не решаясь окончательно — ехать им или нет на кошку: — Эх, нету Николы!

— Ничего, батя! — Это Наталка строго. — Всё равно нас ведь снова четверо. Поедем... — Уверенно так, безапелляционно.

Старик Сырко подумал, посмотрел на Григория, усмехнулся:

— Вот так, брат! — И покачал головой. — Есть сведения, что у Имана видели кошку, или даже двух. Говорят, много кабанов появилось. Ну ясно, где кабан — там и кошка. С этого этот пастух и живёт. Да вот... Эх!.. Ну что, казак, а? — спросил у Григория, улыбаясь.

Старик искал поддержки. Колебался дед. Никогда не колебался, а теперь — да. Нет четвёртого, нет Николы.

Григорий — хороший парень, но ведь в первый раз...

Григорий посмотрел прямо в глаза, хотел решительно сказать, как Наталка: «Поедем», но... имеет ли он право решать?

Сырко задумался. Дело было серьёзное. Кошка — это не заяц и не лиса. С тех пор, как не стало Николы, кто его знает, как оно выйдет. Старая Сырчиха встревоженно отговаривала:

— Да пусть она подавится! Вам что — мало? Вам жизнь надоела? Да чтоб её трясло! Сидите уже! — Это и решило дело. Старик махнул рукой:

— Ну, тогда собирайтесь! эй, старая! Бог не без милости, казак не без счастья. Попробуем счастья. Будешь за Николку, казак! Потянешь?

— Попробую, — ответил Григорий серьёзно. — Только ж...

— Знаю, знаю, сынок. Ничего. Я тебя подучу немного. Хоть ты и подкованный.

Значит, решили ехать.

Старая, подавленная, молчала. Разве они послушают? Лишь сердце томилось, да исподтишка вытирала слёзы. Вспомнила прошлогоднее — как привезли сына с размозженной головой... Господи! Будто с войны привезли. Кошка, та злющая тварь, схватила пастью... Будь она проклята!

— Ну вот ещё! — утешала Наталка. — Не печальтесь, мама! Разве в первый раз? Так, мы скоро будем дома. Просто съездим — и назад. Там уже нет этих кошек... Разбежались, как услыхали.

— Ну хоть бы... — И крестила Наталку, и всех крестила, как всегда, как каждый раз, провожая. Тут ведь люди пропадают просто так. Не съест кошка — так заблудится, не заблудится — в трясине утонет, замёрзнет, или медведь, или кабан порвёт, а то просто простудится — и душу Богу отдаст.

А собирались в этот раз не так, как обычно. Надели ватные штаны и полушубки. А отдельно взяли пиджаки из толстой сыромятной лосиной кожи. И такие же толстые лосиные варежки — одна кожа, без всего. Взяли по паре запасных ремней — тоже из крепкой кожи. Словом, побольше кожи. На старике, как и на всех, был уже не картуз, а кожаная шляпа, мехом вниз.

Лошадей нагрузили легко. Взяли только палатку, железную печку, провиант, спирт, марлю и корм для лошадей. И ещё взяли верёвок, проволоки, хороший топор. Взяли всех трёх собак, четыре пары лыж и поехали.

Лошади не были перегружены, — так что всю дорогу ехали верхом. Слезали только там, где приходилось пробиваться через заносы в «сиверах». Ехали тропами, через обрывы, через родники, крутыми склонами и чащобами. Подкованные на плашки лошади часто скользили, иногда падали. Пришлось ввинтить шипы в каждую переднюю подкову.

Солнце, отражённое от снега, слепило глаза. Тайга стояла странная, мёртвая, как заколдованная. И только письмена следов на снегу говорили тем, кто умел читать, что здесь далеко не пусто.

Когда закоченевали в седле, — а мороз стоял под сорок пять, и какие бы тёплые не были казачьи чулки в унтах, а ноги всё равно мёрзли, если не двигаться, — тогда слезали, вставали на лыжи и шли так. На южных склонах и в лощинах снег был плотно сбит, и это всех радовало. Григорий с Грицем и Наталкой на чистых участках соревновались на перегонки или спускались с крутых сопок, аж уши закладывало. Иногда кто-то, засунув лыжу под ветку или в занесённый бурьян, кувыркался под хохот остальных. Григорий ходил на лыжах ловко. Это не спортивные лыжи, а лучше. К ним не нужны были палки. На спортивных здесь бы не прошёл, они слишком узкие, врезались бы. А эти были широкие, втрое шире спортивных, чуть короче, подбитые кожей с жёстким ворсом по ходу. Вперёд сами катятся, назад — не дают — ворс тормозит. Гоняли, дурели, было жарко, пар валил со спин.

На ночь становились прямо на снегу, палатку не хотели раскрывать и ночевали так, нагребая с подветренной стороны большую кучу снега. Напротив разводили костёр, а посредине устилали лапник из ели и пихты. Было сухо и тепло. Тут сушились, пили чай. Бывало, не находили чай или лень было искать — тогда старик Сырко заваривал охотничий: ломал веточку орешника с сухим бурым листом и опускал в кипяток. Чай выходил не хуже китайского.

Утром шли дальше. Ослепительное солнце и ветер обжигали лица, кожа становилась бронзовой.

На реке Бикини увидели диво дивное: у высокого, крутого обрыва, у горы, мерцал ледяной водопад. Метров шестьдесят вверх. Стоял он ледяной стеной и переливался всеми красками. Мерцал на солнце, будто двигался, тек. Но он не тек.

Что только не может создать природа! Летом здесь беспрерывно текли подземные воды, стекали по обрыву множеством тоненьких ручейков, вынося с собой частички той почвы, по которой текли — зелёные, бурые, рыжие, жёлтые.

Пришли морозы и устроили штуку: вода течёт, а они её подмораживают. Так и наморозили это чудо — от самого низа, от реки и до самого верхнего ручейка, что лёг наверху рыжими узорами. Так разукрашенный, ещё подправленный небесной лазурью и бирюзой льда, стоял и мерцал удивительный водопад. Григорий видел такое впервые — и любовался, и удивлялся.

В одном месте, проезжая кедрачи, захотели орехов. Но шишки, что упали — заметены снегом, не найти. А те, что не упали — торчат на высоченных кедрах, недосягаемые. Но нашли простой выход: сбивали их из ружья. Старик Сырко ворчал, но не запрещал, ворчал так, для приличия. Когда-то и сам так дурил. Да и стрельба — хорошая тренировка, — это уж его правило.

Шишек набили немного, зато орехи были очень вкусные и в каждой шишке — много. Шишка эта — хороший жёлтый огурец по величине, чешуя как у сосновой, а под каждой чешуйкой, как под крышечкой — орех размером с фасолину.

Так выехали к реке Иман. Замёрзшая и занесённая снегом, она лежала неподвижно, эта такая бурная и быстрая летом река. Снег был чист, нетронут. Только посреди, под свежим слоем снега, пробивались, как жилки под кожей, полосы малоезженной дороги, а по чистому снегу тянулись две свежие полоски от полозьев. Между ними — ямки от копыт. Что-то проехало вчера двумя повозками. По ширине полозьев старик Сырко определил — это староверы. Проехали вверх. А раз так, значит, раньше ехали вниз — до последнего снегопада, а теперь возвращались — значит, были в Имане. Прочитал — и уже не переубедишь, что это не так. Они тоже свернули вверх по следу.

Тут Григорий получил возможность прочитать тайговую газету — хронику девственных лесов. Но то, что он прочитал, произвело на него сильнее впечатление, чем целые тома Бальзака или Стендаля, что он когда-то тоже перечитывал, а за последние годы забыл, одичал.

На снегу большими буквами, видимо, пальцем было написано всего четыре слова:

«ФИЙОНА ПЕРЕДАВАЛА ПРИВЕТ МЕДВИНУ».

И так, будто кто-то кулаком по уху ударил. Что такое? Какому Медвину?! Неужели?.. Да нет, не может быть!

«Фийона — ведь красавица, жена того тунгуса по фамилии Дядоров, краля писаная. Русская. Из староверов. И угораздило ж его связать свою судьбу с чужачкой, да ещё с такой! Но ведь — красавица, чистая дворянка, как павлин, — вот и погнался. И он её любил, на неё Богу молился, бегал за ней, а она... Ну, как говорится, не пара».