Тигроловы Страница 41

А она ржёт к другим — к своим. А к ней же охотников — Господи! Красивая. И здорова, как кобылица. Все начальники, что в тех краях бывают — всякие уполномоченные, милиция, НКВД — все там пасутся. А Дядоров месяцами дома не бывает — всё промышляет, трудится. Узнав, хотел её порубать. И начальников порубать. Его забрали, подержали и отпустили, припугнув...

Медвин... Медвин — ведь это фамилия его бывшего палача. Да, это была фамилия следователя, а потом начальника отдела одного управления НКВД. О, это имя пробрало его до последнего мускула. Одно только имя. Но нет, не может быть. Это ж за десять тысяч километров. Явное совпадение. Фамилия совсем, совсем другого человека. Какой ещё старовер. И хоть это был неоспоримый факт — совпадение, но сердце долго не могло успокоиться. Проклятая фамилия вызывала лавину страшных воспоминаний, дремлющей ярости, адской, непримиримой, вечной ненависти.

Все шли и не замечали, что с ним происходит. Прочли, посмеялись, поговорили и пошли дальше. Да и с Григорием, собственно, внешне ничего не происходило. Разве можно по лицу, да ещё такому бронзовому, разглядеть тот бой, ту горечь за сломленную жизнь, за искалеченную и навеки испорченную молодость? Челюсти его сжались, как волчья пасть.

Через несколько километров — снова то же сообщение: «ФИЙОНА ПЕРЕДАВАЛА ПРИВЕТ МЕДВИНУ». И снова сердце гудело — несмотря на очевидную случайность такой фамилии здесь.

И так раза четыре. Будто какой-то злой дух покушался на его покой. А на деле — кто-то ехал и от скуки оставлял надписи. Рад, что научился писать. А написал то, что его, может, больше всего и мучило, или то, что овладело мыслями всех молодых ребят и девчат тайги. Это сообщение звучало, как очередная романтическая и пикантная сенсация.

Григорий мрачно вырвался вперёд и шёл первым, а спутанная мысль бродила тревожно. То предполагала невозможное, то вспоминала услышанное — тоже заслуживающее внимания.

Что по тайге в последнее время проезжали то ли какая-то военная опытная комиссия, то ли начальство из НКВД или милиции — об этом было известно. Планировали где-то строить, или, может, «зачищать тыл от врагов народа». А может, и то, и другое. Что по всему краю возводилось множество военных объектов — это он знал ещё в тюрьме, от тех, кто тут был «на исправлении». Знал даже такие подробности: вдоль всей границы, по проекту какого-то инженера, строили целую систему — линию укреплений, и много сопок превращали в с виду неприметные, но мощные крепости. Делали «границу на замке». А по поводу зачистки тыла — это он видел своими глазами.

Вот такие странные мысли бродили в его голове, вызванные той фамилией.

Там, где Иман круто сворачивал вправо, на юг, и дальше извивался между крутых хребтов Сихотэ-Алиня, наши взяли немного левее и пошли на восток, в дебри.

После долгих скитаний они вышли на Змеиное. Там, в одиночестве, жил старый удэгеец. Один. В избушке-пещере. Жил здесь уже много лет, доживая свой век. Он почти ослеп, его почему-то звали «Иннокентий Петрович, хозяин Яурина». Яурин — это где-то там, на Малом Хингане, и там он прожил всю свою жизнь вот так — один, как перст, на огромных просторах. Промышлял и был полным хозяином. А когда там нашли золотые прииски, он ушёл куда-то в глушь. Переселился сюда... Зубов у него уже не было, сам он — как сухой, сморщенный грибок. Жил тем, что ловил рыбу, ставил силки на птицу, иногда на белку. За год добывал шкурок на махорку, кирпичный чай и спички. Этим довольствовался и так, в молчании, жил здесь, созерцал и ждал смерти. Но добрые люди его не забывали. Хоть изредка, но пробирались к нему охотники и оставляли то одно, то другое. Иногда и спиртом угощали. Так он и жил, как маленький бурундук. И всё курил трубку, прищурившись.

А когда-то он был у своего народа шаманом. Эх... Но зато и теперь он умел ладить с богами, потому они его и защищали, и оберегали.

Какое было его настоящее имя — никто не знает. Он — Иннокентий Петрович. С этим именем и в таком виде, как он есть, — это красноречивый образ, символ всего его народа — уже почти мифического племени удэге, что вот так доходит до края и стоит на пороге небытия. Того странного, поэтизированного (ах, Арсеньев! ах, экзотика!) — наивного народа детей природы, что вымирали, как малые дети, от всех благ чужой цивилизации: от алкоголя, люэсу и прочего. А вот теперь доживают «последние из могикан», или, вернее, «последние из удэге», — даже не имея своего имени. Патриарх, жрец и носитель традиций и национальной гордости своего народа. Единственное, на что он ещё способен — это забиться в недосягаемые дебри и там умереть с чужим именем, как с клеймом.

Здесь старик Сырко оставил лошадь. Где-то недалеко, на роднике Урин, видели кошку. Дали Иннокентию Петровичу кирпичного чаю, табаку (старый Сырко помнил об Иннокентии Петровиче ещё с дома), и старенький, морщинистый, безбородый дедушка обрадовался, как ребёнок. Ему уже три шага до смерти, и он хочет вдоволь покурить. Ни слова не понимая ни по-русски, ни по-украински, он на пальцах благодарил, радовался и всё прекрасно понимал: его просят присмотреть за лошадьми.

Тут охотники на тигров переоделись: надели кожаные панцири — толстые плотные куртки, прочные ремни, кожаные рукавицы... Наполнили рюкзаки провизией и нужными мелочами. У Грицька — палатка и вокруг пояса крепкая верёвка. У Наталки тоже верёвка и топор за поясом. У Григория, кроме топора, верёвки и патронташа, ещё и походный котелок. А старик Сырко долго ходил по лесу — выбирал себе оружие. Наконец вырубил мощную, ровную, трёхметровую, десятисантиметровую в диаметре дубину. Попробовал — хороша. Обтесал неровности. Есть!

Встали на лыжи. Перекинули через плечо ружья. Взяли собак на поводки и пошли. Шли обычным охотничьим шагом, не торопясь, чтобы не вымотаться.

Лютые морозы и ветры, как говорят охотники, «съели» снег, а оставшийся лежал плотно сбитым слоем, что легко держал и человека, и собаку. Лишь в самой глуши снег был целым и рыхлым, как песок. Местами лежал по колено. А в низинах и промоинах в том снегу можно было и утонуть. Зато на чистых полянах, на высоких хребтах снега почти не было: всё сдуло, унесло.

До Урину старик Сырко вводил Григория в курс его будущей роли. Правда, за всё это время он имел немало поводов проверить Григория — и юноша сдал все экзамены, да ещё и лучше других. Старик был уверен в его способностях. Не будь этой уверенности — не решился бы идти этой зимой «на кошку». Однако посчитал не лишним ещё раз поговорить о деле.

— Так вот, сынок, слушай, запоминай. Ты вместо Николы... Понимаешь, тут дело такое — только дружно, тогда и выйдет толк. Смело, один за другого, как свой за своего. Потому мы и ходили всегда своей семьёй — чужих не брали: чужой за чужого голову не подставит. А без этого нельзя, дело такое... Не знаю, сынок, как там их ловят, этих кошек, по книжкам, мы — по-своему, голыми руками и только вчетвером. Ну и собаки, без них никак. Хоть кошка и крупная, и хитрая тварь, но человек хитрее. Старую, правда, не поймаем — такую только стрелять. А ловим молодую. Такая же по росту, только легче — пудов на восемь, — молодая и глупее. Она, правда, хорошего жеребца схватит, как мышь, на хребет закинет и утащит, чёрт знает куда. А вот как мы за неё возьмёмся — уже не уйдёт.

Главное — смелость, быстрота и обязательно крик. Как нападём — тогда крик.

Сначала собаки гонят её, не дают отдышаться. Она сама бы собак и не испугалась, может, но ведь мы за ними. Чует. Собаки гонят, пока уж сил нет бежать. Бывало, и целый день носимся. Тогда она забивается где-то у скалы или к какому-то укрытию с одной стороны и, хвостом к защите, занимает позицию. Псы нападают — она обороняется. А мы тут как тут! Вот коляка — первое дело. Как «кошка» увидит человека — сразу, забыв про собак, кидается на него. А я ей коляку вперёд! Она пастью — и хватает, что ближе... Главное — не испугаться и подать ей как следует. Мы как делали? Я — с колякой вперёд. Только она схватила — Николка сверху на неё... петлю на шею! Как верёвку — затянет... А я уже коляку в сторону, за лапы, чтоб не разодрала... А Грицько — за задние лапы! А Наталка, как юла, вокруг Николы вертится! Эх, брат, это надо быстро... И глазом не моргнёшь... Главное — кричать, сколько силы, сколько духа, кричать, будто режут. От людского крика она деревенеет, трясёт её, нервы не выдерживают, понимаешь. Теряется и силу теряет... Так что как мы завопим, ты не пугайся, не думай, что она кому брюхо распорола (хоть, может, и распорола), а сам ори так, как будто тебе брюхо распорола... Понял? Вот и хорошо.

А главное — не бойся её: она только кошка. Но, не дай Бог, бить её чем — можно покалечить, тогда товар пропадёт, значит, и труд пропал, потому что за калеку и четверти не дадут...

Тем временем шли и внимательно осматривали чащу. Грицько шёл в стороне, Наталка — подальше. Старик внимательно оглядывался и говорил:

— Ну, бывает, выбьет она коляку и кинется прямо — тогда надо схватить её за челюсть и сжать её, не дать на зуб перейти. Было у меня так... Ну, если бы пришлось держать минуту — она бы за минуту и унты в лоскуты, не то что человека, но это было, может, секунду, как уже ребята ей затянули петлю на шею и лапы — и повалили. У меня ребята хорошо работали! Не дали отцу съесть (смеётся добродушно). Так и ты не давай, если что. А то после меня тобой закусит. Вот так.

А как гнать будем — не обгоняй друг друга, и не отставай. Смотри на меня. Один прикрывает тыл, потому что если попадётся хитрая гадюка, обманет, зайдёт сзади — и не заметишь, как передушит... Так вот, как только увидишь, что я ей «подарочек» вручил — сразу седлай её, верёвку вот так, вот так держи наготове, а потом вот так — и ори! Ори и сам не зевай, действуй, а то не заметишь, как голову оторвёт... А стой!..

Наталка стояла, держала за ошейник Заливая, что рвался вперёд, и подавала знаки. Мгновенно сошлись к ней. Наталка показывала пальцем на две полоски на снегу.

— Целых две!...

Следы...