Тигроловы Страница 23

— А по какой ты, сынок, части?..

Пауза.

— Авиа...конструктор, — наконец послышалось из-под куреня Григория, то ли со вздохом, то ли с нерешительностью. «Говорить или не говорить?»

Непонятное и неожиданное слово вызвало молчание. Было слышно, как гудит мошкара.

Наконец Наталкин голос — с колебанием, но не в силах побороть любопытства и удивления от этого странного слова:

— А что это такое — авиа... Как-как, подожди? Ага — ко-нн-стр-рук-тор?! Так, да? Боже, язык можно свернуть! — и сама где-то аж покраснела, что такая «глупая».

— Так, — подбодрил Григорий и пояснил: — Авиационный конструктор — это инженер, который придумывает и строит самолёты.

— Боже мой! Так чего ж ты молчал?! — взволнованно воскликнул Гриць. — Так ты и летать умеешь?!

— Умею, Грицю. — Пауза. Потом, уклоняясь от разговора, насмешливо, посмеиваясь над собой: — Вот видишь, аж куда залетел...

Старый Сірко захрипел, понял, что парень что-то не то... Чтобы оборвать разговор, дед выдал как резолюцию:

— Здорово! Честное слово, здорово! Хотел дед, бывало, соврать — и не вышло! — все засмеялись. — Ну, ладно, сынок, раз уж так получилось, что моя выдумка оказалась правдой, то мы тебя так и звать будем — инженером. Согласен?

Резолюция была принята единогласно. Всем титул понравился, разве что самому Григорию — но его не спрашивали, — он должен был подчиниться ради общего блага, «иначе будет путаница».

— Инженер... инженер... — повторила Наталка несколько раз про себя, чтобы не забыть. — Заливай! — Ей, наверно, хотелось пошутить или посвятить в курс дела своего верного друга, но передумала. — Нет, пусть завтра... Это, братец, для тебя дело тяжёлое, — сонно проговорила она к товарищу, который подбежал к куреню и стоял, трогая лапой отогнутое, подвижное полотнище.

А инженер, то есть Григорий, лежал под куренем на спине, зажмурив глаза, и прислушивался к ноткам в её голосе. «Шутит девчонка. Сорока. Кон-стр-рукт-тор»... — И улыбался, вспоминая, как она растерянно тянула то слово, от которого «язык можно свернуть». А ещё улыбался при мысли: «А если бы взять эту девчонку да перенести в тот другой мир — в мир лабораторий, научных кабинетов, грохочущих цехов... в рев моторов... в мерцание пропеллеров... в гул тысяч самолётов в небе... Только представить её изумление! А то ещё и поднять её вверх и понестись за облака... за облака...»

В уши гудела мошкара. Уже в накомарнике ела живьём. Из общего жужжания наружу вырывался тоненький голосок, острый, как шило: «Ззи-и-инь... Дззи-и-нь...» Ближе, ближе. Уже вьётся над носом или у уха. Крошечная, а тревоги от неё — будто от гигантского самолёта. Мотор звенит: «Дззи-и-и...»

И вдруг пропеллер вонзается в кожу!.. Чёрт бы её побрал! Где она только находит дырку в новом, с иголочки, накомарнике?!

Первым не выдержал дед, а за ним и Наталка — выскочили из-под накомарников:

— Инженер!.. Грицько!.. Ужинать!!.

Вот так, собственно, и прошли крестины. С тех пор Григория в основном звали «инженером», и только иногда — Григорием.

Надь Голубая

На следующий день к обеду, после, казалось, бесконечных спусков и петляний по хребтам, наконец пришли на Голубую.

Под сопкой, над широкой, быстрой речушкой стояло строение — не то амбар, не то дом, крытый берестой (берёзовой корой). Два окна смотрели на широкую и, казалось, бескрайнюю, по-настоящему голубую долину, что шла куда-то вниз и вдалеке, под сине-фиалковым хребтом, поворачивала вправо. И голубела-голубела. Кони заржали, будто вернулись домой. Собаки побежали осматривать окрестности. А падь голубела, залитая солнцем, мечтательная и манящая издали, как задумчивая девушка. Она была покрыта морем леса, но кое-где виднелись лысые пятна — луговые поляны. Прямо перед домом, по ту сторону реки, склоны сопок и берег тоже были покрыты густой травой. Лишь кое-где из травы торчали голые стволы, наклонённые и прямые, а местами — чёрные обгорелости.

Дом с крылечком и пристройкой. Возле дома — стог прошлогоднего сена, отдельно навес на столбиках и коновязь. Под домом лежала перевёрнутая вверх дном байда.

— Вот и дома! Тпру! Эй! Хозяин дома?

В ответ из-под байды выскочил хвостатый зверёк, с добрую кошку, и со всех ног бросился наутёк.

— Харза! Ха-ха-ха! Держи её! Постой, скажу!..

Но харза не стала ждать — понеслась, как метла. Собаки с лаем кинулись вдогонку, но харзу будто ветром подхватило — юркнула на дерево и пошла верхами. Собаки, довольные, что так напугали непрошеного сторожа, вернулись назад.

Охотники тут уже чувствовали себя как дома — это действительно был их дом. В избе была добротная крестьянская печь, сложенная из дикого камня, дощатый пол, широкий настил.

Отдохнули — и закипела работа. За час навели такой порядок, будто жили здесь всегда. Помыли, почистили, всё привели в порядок. В окнах уже стояли цветы.

Пышные, разноцветные, яркие дикарки. Это уже Наталка. Пока парни возились с вьюками, она сбегала через реку на луг. Пышные сара́нки, дикие ромашки, маки, вьюнки, плакун и ещё, ещё — всё, что попалось, — прибыло в гости.

Оружие и весь груз сложили в кладовку, а оттуда выкатили большие кадки. Грубые и крепкие, они рассохлись без дела, их выставили к реке и наполнили водой.

По тому, что в кладовке был кое-какой бондарский инструмент, Григорий сделал вывод, что кадки делались тут, на месте. Но удивило его не это, а то, что такой ценный инструмент и другие, ещё более ценные вещи — как, например, поперечная пила, клинья, вёдра, большой чугун на улице, да и сама байда — всё это лежало и никто не забрал. И окна целы — никто не выбил, и печь не разрушена, хотя изба и не заперта была. Настоящее чудо для европейца. Он об этом и сказал.

Старый Сірко, в свою очередь, удивился:

— А как же иначе? Ты бы ещё что выдумал — курам на смех! Э, сынок, тут такой закон — неписаный. Тут раньше хоть ружьё оставь в шатре, хоть шкурку, хоть что хочешь — будет лежать месяц, никто не возьмёт. Бывало, кто и зайдёт — переночует или дождь пересидит, да и уйдёт. Было... И теперь ещё, слава Богу, без больших перемен. Так же когда-то и на Украине было... Или, может, и теперь?..

— Авжеж, теперь и с шатром унесут, и с живого шапку снимут — а то и с головой.

— Вот как! Значит, дошли до науки!

Затопили печь — проверили, не завалилась ли где.

Когда с делами управились, старик занялся обедом. Наталка повела коней, а парни ушли купаться на «широкое».

А это «широкое» — большое бурлящее плесо под водопадом. Сам водопад — хоть под ДнепроГЭС. С трёхметровой высоты стремительно падала прозрачная стена. Вода неслась наперегонки, будто со смехом. Достигнув низа, она кипела и гудела, а дальше расходилась в стороны, спеша к новой, очередной забаве. Парни ныряли, дурели. Вода была холодная, и это было приятно.

— А знаешь, как называется этот водопад? — спросил Грицько. — Никогда не угадаешь...

— Зависит, кто называл. Ну, скажем... какой-нибудь Анюй или Улахеза, если китайцы крестили. Или, может, водопад имени Дерибаса, как теперь бывает.

— Нет, не так! Он называется Девушка. Почему-то все охотники его так зовут. А красиво ведь?

— Красиво.

А сам подумал: «И правда. Игривый и сердитый, бурный и нежный, ласковый и манящий в своей дикой красе... Ещё бы добавить: "девушка Наталка".»

— Есть такая байка, — рассказывал Грицько, — только кто её выдумал, никто не знает. Вот: была девушка-удэгейка, красавица. Фея. И полюбила одного чужака. Любила — молчала, ничего не сказала. А как он ушёл куда-то и не вернулся, она пошла в лес и, заплакав, пала на колени, молила своего Бога, чтобы он вернулся. И ждала, и плакала... Так и осталась ждать. А на том месте стал водопад. Девушка тужит, всё плачет... Так рассказывают. Врут, конечно?

Григорию было жаль рушить красивую легенду, и он промолчал. Потом поддержал:

— А почему бы и нет. Наверное, правда.

Когда вернулись, обед был готов. Дед с Наталкой тоже после купания посвежели и в хорошем настроении их ждали.

— Сегодня всё, — объявил дед после обеда. — До завтра — праздник. А завтра пойдём на разведку.

Парни ещё сходили к реке накосить травы и несли её охапками, чтобы коням на ночь хватило.

Наталка бродила с Заливаем и с биноклем — всё куда-то высматривала. То стояла в зарослях и смотрела, как парни косят, то целый час наблюдала белку, а то глядела в воду, лёжа на берегу, — смотрела в бинокль так, словно там что-то невероятное увидела. В бинокле переливалась радуга. Заливай внимательно смотрел туда же, лежа рядом и насторожив уши. Пока Наталка не засмеялась и не толкнула его в воду. Потом они бегали наперегонки по обрывам, прыгали через камни, гнались за колонком, которого заметили на голом берегу у реки. Долго скакали за ним. А он, как угорь, спасался изо всех сил. А когда уже загнали его на дерево, и он, повиснув на гладком стволе метра за два от земли, жалобно и испуганно смотрел вниз в страшную Заливаеву пасть, когда оставалось только схватить его — Наталка вдруг окликнула пса:

— Пойдём! Пусть убегает. Ну и напугали мы его, да? Пусть попадётся нам зимой — тогда будет богатый.

На ночлег парни устроили себе отдельную «квартиру» под стогом, потому что «в доме душно, а под стогом — другое дело». Это должен был быть их дом.

Коней на ночь поставили у коновязи.

Пантовка

На следующий день, когда солнце подсушило росу и «весь зверь, как говорил старый Сірко, уже ушёл вглубь», оседлали коней и все четверо выехали на осмотр. Перед этим тщательно вымыли коней от остатков дёгтя, сами почистились. Григорий хотел смазать ича́ги дёгтем, но Наталка строго запретила, а отец объяснил:

— Зверь боится. Надо, чтобы как можно меньше было посторонних запахов. Это ведь пантовка, детки. Не испортите кашу! Особенно зверь чует запах человека и запах пороха.

Поэтому тщательно почистили оружие и отправились верхом, чтобы не «оставлять следов».

Собак оставили дома, привязав. Их для этого вида охоты сюда не брали.

Григорий волновался, как настоящий охотник, особенно перед таким незнакомым видом охоты. Впрочем, никакой охоты днём не было. В дороге вспугнули двух кабанов. В другое время ни один бы не ушёл, а сейчас никто даже не подумал поднять ружьё, не то чтобы выстрелить. Потом увидели сохатого, стоявшего по шею в воде. Старый Сірко остановил коня в зарослях, и все тоже. Подождали, пока сохатый ушёл. Сірко пробурчал:

— Чёртов сын, шатаешься тут, спал бы уже...

Так и проехали километров восемь, в основном молча.