Тигроловы Страница 21

Не зять? А, может, и зять!.. Где-то за огненным кругом тихо, но зло всхлипнули. То Наталка, сердито, видать, подала голос.

— Нет, — фыркнул Сірко, — не зять...

— Видать, не местный? — равнодушно поинтересовался долговязый.

— А, не местный... — так же равнодушно согласился дед.

— А кто ж он?..

Дед взглянул на долговязого собеседника, не поворачивая головы, затем на старого Мороза — насмешливо, выжидающе, а потом, серьезно, бескомпромиссно:

— Родня... Из центра...

— И партийный, может? Ну, наверное...

Сірко промолчал. Поколупал пальцем в трубке, затем:

— Нет... Бери выше! — подумал немного... И добавил гордо и чуть громче, с нажимом:

— Инженер, во!

— Ого!..

Воцарилась пауза. Долговязый замолк, сбитый с толку этим слышанным не раз, но всегда непонятным, грозным словом. Слово было чужим и таинственным, как колдовское заклинание, пугающее своей загадочностью. Все притихли.

А Сірко себе спокойно курил, даже бровью не повел. Не повел, даже когда поймал на себе блеск удивленных и вместе с тем укоризненных дочкиных глаз — оттуда, из-за светящегося круга. А девушка прикусила треснувшую губу, шумно вздохнула и отвернулась лицом к дубу, прижалась щекой к седлу. Спит. Не спит. Лежит, не шевелясь.

Заливай вдруг насторожился, поднял голову... Что-то зашуршало в темноте. Ближе. Пес навострил уши и зарычал. А потом спокойно опустил голову на место. Другие собаки, уже вскочившие на ноги, последовали его примеру, лишь насторожились в сторону тропы...

Из темноты вышел Григорий с охапкой фляг. Фляги были мокрые — с них капала вода, сверкая в свете костра. У Григория мокрый чуб, лицо спокойное.

Если бы он знал, как глянули на него из темноты две блестящие глаза, едва заметив его крепкую фигуру. Старик Сірко зевнул, повел бровями:

— Купил, говоришь? Ну и хорошо. — И громко, спокойно:

— Видишь, Ганна, ты была права!

Все вскочили, удивленные. Будто из фляг не простая вода полилась, а та самая — сказочная, целебная, живая, что мертвых поднимает.

Наталка поднялась с седла: Григорий подал ей одну флягу с водой. Вторую — Ганне... Девушка припала пересохшими губами к бодрящей влаге, а глазами — к Григорию, и кто знает, к чему больше... Даже забыла на этот раз фыркнуть гордо.

— А где ж Грицько?

— А я думал, он уже здесь. Мы ж вместе шли — и туда, и обратно. А потом поспорили. Он говорит: левее, я — правее. Он уперся, и я уперся. Решили: пусть Бог рассудит, кто прав. Каждый пошел своей дорогой. И Нерпа с ним... Вот так!

Григорий снова вешает на шею винтовку, которую уже было снял, собирается идти искать.

И тут навстречу — из темноты — Нерпа. За ней — Грицько. В руках лишь две большие бутылки, а сам — смеется. Повесил оружие на сук, сел на землю, держится за живот от смеха.

— Чего ты ржешь?! А где ж остальные бутылки? — это Марийка. Грицько махнул рукой в сторону леса:

— Пойди пособирай. Ха-ха-ха! Ну... Ну, знаете, такого идола, как наш Григорий, вы еще не видели. Пошли. Темень — хоть глаз выколи. Сюда сунься — лбом в дерево, туда — ребрами в пень. Ногами не выпутаться. Ну, думаю, пройдет немного, остынет — и назад. А он прет вперед, вниз, как медведь, только сучья трещат. Нерпа боится, трется у ног, а он ломится... Вдруг — бац! Грохот-грохот! — Перелетел через бревно. Я лезу сзади — ноги в расщелины, в провалы — гавкнешь в темень — аж кости звенят, зубы клацают. Прыгаем. И все вниз. Я его не вижу, он меня — тоже. Злюсь. Думаю, ну вот, сейчас попросится. Где там!

Наткнулись на скалу — щупаем-щупаем — ни туда, ни сюда. Я обрадовался: ну, говорю, прохода нет.

А он — в сторону, вниз ломится. Боже, сколько мы раз падали! Только и слышно — трах! Брясь-брясь! Фляги, винтовка гремят — только держись. Где-то там и все бутылки, собирай, Марийко... Как мы шеи не свернули или кости не переломали — не знаю!.. А воды всё нет. У меня глаза на лоб лезут. И стал я тогда проситься: "Пойдем назад, ну его к черту! Так мы год будем бродить, и воды не найдем, и назад не вернемся". А он смеется: "Глупый, — говорит, — не может ж склон тянуться до Японии. Самая высокая гора — километров восемь-девять, а тут — холмы. Сейчас будет дно, а на дне — всегда вода."

Пошли. Долго лезли. Уже километра четыре. Вдруг слышу: "Ага! Вот тут скоро".

Сошли на дно. А на дне — как наверху. Только бурьян гуще и трава, как камыш, выше головы, не пролезешь. Лазим, спотыкаемся. Воды — нет. Потом нашли лужу... Как мы туда не угодили!? Вдруг как грохнет что-то, как затопочет — и трещать. Нерпа — завыла, к ногам. Что за темень без товарищей! А это, видать, медведище или кабан, а может, еще чего... Пробовали — вода стоячая, вонючая. Я хлюпнул — выплюнул. Вместо воды — и чай, и узвар. "Пойдем назад", — говорю. — "Нет, дальше". — "Не пойду". — "Ну и сиди тут, пусть тебя вова сожрет". — Постоял, послушал и пошел сам.

Слышу — вскрикнул, потом с кем-то разговаривает... Я туда бегом — спасать: думаю, на кого-то напал. Последние бутылки чуть не разбил, падая. Прибегаю — слышу: вода плещет, журчит, а Григорий плещется в ней. "С кем говоришь?" — спрашиваю. А он — сам с собой...

— Тпру, — остановил его Григорий, укладываясь за огненным кругом. — Ты лучше расскажи, как ты Марийке воду нес.

— Ха-ха! Еще и бутылки твои туда... Марийко, больше половины донес. Напились мы, намачивали головы, умылись, отдохнули, еще напились про запас. Ну, набрали воды. Думаю, вот, с двух фляг — Марийку напою, чтоб подольститься, а это — остальным... И скажи ж ты — видно, такая тебе доля. Все бутылки твои перебил, падая. Ребра у меня три дня болеть будут. Но бутылки — что ж... Пропало твое приданое, девка! Но за такую воду — плати. Так и доползли. Я думал, что я точнее иду, а он, выходит — как волк...

— Скажите, тату, — обратился Грицько после паузы к отцу, — что бы это значило? Нерпа — ведь хороший пес, а не идет вперед, хоть убей. Словно сглазили.

Отец, зевая, скептично:

— Где ты видел, чтоб хоть один пес в такую ночь и в такой глуши сам ходил? Тут звериного духа полно! Зверь ночью видит хорошо, а пес — плохо.

— А мы с Григорием вообще ничего не видим, а километров восемь отмахали.

Пока Грицько рассказывал, Наталка с Марийкой повесили котелки и чайник над огнем и начали готовить ужин. Все оживились. Заходили, загомонили. Морозы достали спирт, селедку, копченое сало. Сірки тоже не отставали — вытряхивали саквы.

И вот на расстеленном брезенте ополовине ночи устроили пир Сірки с Морозами. Гуляли по всем обычаям и традициям. Пили за тех, кто тут, пили за тех, кто дома — за старую Морозиху с Сірчихой. "Пусть буянят!" Пили за умерших: "Царство им!" — "Земля пухом..." И за тех, кто еще не родился, но обязательно родится... "С такими вот девчатами и такими соколами-парнями!" Пили за всех... За счастливый путь туда и за счастливое возвращение обратно. Пили. Поднимали тосты. Чокались... Ганна чокалась с Григорием, двигая бровью. А Наталка — со старым Морозом, прикусывая треснувшую губу, не в силах звонко рассмеяться...

Пили весело, по традиции, по казачьему обычаю... И работали ножами по-охотничьи, по-стрелецки — каждый своим — резали, кромсали мясо, хлеб, рыбу... И работали челюстями так, как только в тайге умеют — при волчьих зубах и при волчьем, хищном аппетите... Ели — не ели, а молотили, перемалывали всё, как жернова...

Григорий сидел напротив Ганны, что так лукаво двигала бровью, и, глядя на её выразительный, типичный полтавский профиль в золотых арабесках пламени, слушал приговорки и не мог отделаться от чувства, что всё это уже с ним было. И снова происходит — там, где-то в надворсклянском лугу или на Псле. Где-то на гулянии на Троицу — это они "кашу варят"... Пыхтят кони, хрустя на выпасе... Сейчас закричит деркач, предвещая рассвет, взойдет солнце, и они, запрягши коней, поедут домой...

Костер полыхает, мечет искры вверх. На освещенных деревьях, обступивших полукругом, развешано оружие — винтовки, винчестеры, патронташи... рюкзаки... бинокль... На земле разбросаны седла, саперные лопаты, вьюки... Лежат и дремлют остромордые, страшные волкодавы... Натянут военный палаточный тент...

Нет, это не в Слобожанском лугу! Это совсем другой конец земли... А люди — те же. И не те. Такие и не такие. Всем — такие, лишь глазу — иные, — взглядом, тембром жизни, другой сутью. Эти — суровы и закалены. Безжалостные стрелки, веселые и беспощадные звероловы, мускулистые диктаторы в этом зеленом, первозданном государстве, хищные и гордые завоеватели ещё не покорённой стихии. Жизнь вытопила из них сентиментальность и вялость, выковав их в постоянной борьбе за выживание...

После ужина молодежь уснула, кто где упал.

Только старики, закурив трубки, ещё сидели у костра и разговаривали. И долговязый зять был с ними.

Григорий отошел и лёг в темноте на мешки. Был сильно утомлён. Но не мог заснуть.

Старый Мороз рассказывал о Комсомольске. Сначала Григорий не слушал — сердцем он был в другом месте, — там, под раскидистым дубом. Оно, сердце, подкралось туда тихонько, на цыпочках, и стало в изголовье у той насмешливой — как завороженное, не в силах ни шагу ступить, ни уйти... Слышал там шелест. Представлял голову, лежащую на твердом седле, но не мог представить лица — закрыла ли она глаза или нет? Наверное, спит... Пусть спит...

А старики бормотали. И только постепенно дошёл до Григория жуткий смысл их разговора, прогоняя сон, что уже подкрадывался. Старый Мороз рассказывал о городе каторги, о пекле новейших каторжных работ, выложенном украинскими костями — о Комсомольске. Это они туда ездили... И раньше — с самых первых раскопок в дикой чащобе, тоже бывали. Часто. Имели контракты с "Бамлагом" на мясо... И много чего видели... Да не доведи бог никогда.