Тигроловы Страница 22

Эге, насмотрелись они и наслушались... А теперь и родной сын там...

И разворачивал старый Мороз перед ними жуткие картины, подглядом выхваченные образы страшной, каторжной эпопеи...

О колоннах изнурённых арестантов в лютый мороз... О бесчисленном множестве затерроризированного, обречённого на медленную смерть народа, особенно — о множестве «своих людей» — земляков из далёкой несчастной Украины... О голоде и цинге... О нечеловеческом терпении и каторжном труде, особенно зимой, при пятидесятиградусном морозе, когда полураздетые, босые, честные труженики — полтавские, екатеринославские, херсонские «кулаки», «государственные воры», осуждённые «за колоски» и прочие «враги» — учёные, учителя, крестьяне и рабочие, бородатые старики и такие же бородатые юноши, что и не разберёшь, сколько человеку лет... О жестокой смерти без похорон, как у скота — смерти от издевательств, голода, болезней и тоски... О одичавших собаках, таскающих за бараками замёрзшие человеческие головы и руки... О слышанных арестантских песнях и тоске без слов (ибо слёз давно не осталось)... О немыслимых самоубийствах...

Григорий слушал, стиснув зубы, мрачно, и сон убегал от него. Он до боли ясно представлял те арестантские колонны и всю ту, колоссальных масштабов, трагедию — всю ту адскую эпопею прославленного Комсомольска... И в памяти всплывало то, что он пережил сам... Лязг тюремных засовов... Стоны истязаемых... Этапы...

По телу прошёл холодный пот, как при лихорадке. Натянутые нервы звенели, как звенит порой проволока осенью на столбах в унылой степи — тоскливо, тревожно. А дед Мороз всё бубнил...

Он ещё рассказывал, как в последние месяцы и в тайгу стало добираться то самое «НеКеВеДе». О «раскулачиваниях» и разоружении старообрядцев. О высылке целого старообрядческого поселения. Об арестах, которых тут прежде не было. О законе об оружии, о запрете его иметь и использовать без специального разрешения...

И клял всё на чём свет стоит. Зять даже шикнул и показал глазами туда, где лежал Григорий. Сірко, попыхивая трубкой, махнул рукой: «Не бойся, глупый, это свой человек, инженер». А Мороз всё клял:

— Оружия им! Хозяева, тоже мне!.. Мы век тут прожили, их в глаза не видели и не спрашивали. Где они были, когда тут и нога христианская не ступала, а?! Ироды!.. — И качал головой обречённо. Вздыхал:

— Пропал мир! Не дадут век спокойно дожить. Ой, не дадут...

А долговязый мрачно:

— Чтоб их трясло! Ещё не у одного глаза на лоб полезут... Это мы ещё посмотрим... — И рассказывал, как у них, на Голых Горах, брали братьев Кирпиченков. Пять лет их искали, ничего не могли поделать. А они вчетвером устроили «штаб» там, где и чёрт не достанет. Целый склад оружия и всяких припасов... Пока их не выследили и не окружили... Это прошлой зимой. Три дня сражались... Но никого не взяли. Сражались, как на «позиции»... А потом Кирпиченки с боем перешли в Китай...

В голове у Григория всё спуталось... Только одно не путалось нигде и не терялось — острое чувство, что судьба не отстаёт от него. Что она гонится за ним. Она уже давно тут. Затаилась и готовит ему здесь тоже всякие неожиданности...

И как будто кто-то сдвинул слой пепла с кучки угасающего жара, освободил его и начал раздувать тот адский, всепожирающий огонь в его сердце, что тут притих в этом зелёном эдеме — огонь всесокрушающего, но... бессильного гнева. Того самого гнева, что сжимает кулаки до хруста и заставляет сердце скулить, как ребёнок, нет, как узник на пытке, которому сдавили руки и ноги и заткнули рот тряпкой...

Так лежал Григорий и думал свои думы. А они — то неслись вихрем, то плыли, как чёрные, угрюмые тучи... Плыли по опаловому небу над тревожной землёй... над мятежной землёй... Освещаемые молчаливыми заревами... Плыли...

Так он и не заметил, как уснул. Сон взял своё, навалившись всей тяжестью.

А когда открыл глаза — уже светало. Костёр давно погас. Стояла тишина. Только фыркали кони.

Тихонько повернул голову... Под столетним дубом, лицом вверх, лежала Наталка. В изголовье — седло. Девушка лежала неподвижно и смотрела широко раскрытыми глазами прямо вверх и лишь изредка моргала — с ветвей капала роса.

* * *

Солнце ещё не позолотило вершины самых высоких деревьев, а Сірки уже распрощались с Морозами. Быстро собрались и отправились — каждый своим маршрутом. Морозы — на юг, Сірки — на север. Спешили каждый по своему. Люди тайги столь же деловиты, как и все остальные.

На месте осталась только кучка золы и большая, выжженная вокруг, чёрная отметина лагерного кострища. Как память. И будет та отметина чернеть ещё долго — месяцы, а то и годы. Кто-то, проходя, остановится над ней в раздумье, а то и станет лагерем и снова разведёт огонь, но никогда не угадает, не прочтёт из этого пятна точной его биографии: как именно, по чьей воле и по какому случаю оно возникло, что здесь происходило, что здесь говорилось и о чём думалось. Нет, не узнает никто, что именно тут встретились Сірки с Морозами. А уж совсем никто не догадается, что был тут и такой — потомок славного рода, занесённый с далёкой-далёкой земли прихотливой судьбой. Подкидывал тут в костёр ветки, лежал тут на спине и столько всего передумал за одну короткую ночь.

Та отметина осталась сама по себе, и никто даже не оглянулся на неё, уходя. Разве что Григорий, и то больше проверяя, не забыли ли чего, чем из-за чувств. Все были недоспавшими, но бодрыми, только молчаливыми. В утреннем воздухе было прохладно, и та прохлада подбадривала, заставляя людей и зверей двигаться живо. Но не только это подгоняло. Пока солнце не припекло, пока не взвелись в воздух армии паутины, каждый спешил пройти как можно больше. А там уже можно будет хорошо выспаться на привале.

Сірко снова шёл сзади, замыкая колонну, а Гриць с Григорием — впереди.

В одном месте ребята увидели забавную сцену... Солнце уже поднялось и раскидало золотые пятна, как шёлковые платки, на полянах, тропе, камнях. Ребята шли далеко впереди, как вдруг наткнулись на большую гадюку, лежавшую на тропе. Серая, с чёрными пятнами, она лежала на золотом лоскуте солнечного света и грелась. Услышав шаги, вдруг широко раскрыла пасть. Но не подняла голову к ребятам — к опасности, как гадюки обычно делают, а опустила её на землю. Ребята удивились. А ещё больше — когда увидели, как в ту раскрытую пасть, словно в нору, начали нырять крошечные гадюки, спасаясь от опасности. Такие крошечные — величиной с цыганскую иглу.

Ребята рассмеялись. А гадюка, закрыв пасть за последним детёнышем, молнией юркнула в траву и исчезла в каменной осыпи.

— Марш-марш, детки...

Старый Сірко подгонял. Шли без остановки. Спешили, пока не припекло. Шли по хребтам вдоль, спускались поперёк, переходили пади, утопая в росистой траве и бурьяне, поднимались на другой хребет...

И не было тем дебрям конца и края, и не было, казалось, конца тому пути, тем скитаниям к загадочной Голубой пади.

Отдохнув, позавтракав и немного поспав, снова тронулись. Дальше. Всё дальше и как будто на месте — с хребта на хребет, потом в долину и будто снова на тот же хребет. Шли по высоким гребням и по глубоким провалам и тёмным ущельям, — то солнце слева, то справа, а то и вовсе исчезало где-то за девственным лесом. И такой он был тёмный и сырой, что даже паутины в нём не было. По таким ущельям было приятно идти. Хоть бы всю дорогу!

Несколько раз переходили мари — топкие болота, — люди и кони шли осторожно по проверенной тропе, почти след в след, следя, чтобы не оступиться. Один неосторожный шаг — и хлопот не оберёшься, если не утонешь раньше, чем тебя вытащат.

Тропа, что в первые дни была так хорошо утоптана, постепенно сошла на нет. А потом и вовсе исчезла. Шли, по правде, напрямик. А идти напрямик тут — дело нелёгкое. Одолевая большие трудности, продвигались очень медленно. Но продвигались. Теперь уже старый Сірко шёл первым. Лишь он один мог вывести из этого зелёного хаоса и привести туда, куда надо.

Через какое-то время набрели на новую, хорошую тропу, и, немного отдохнув, пошли как раньше. Быстро, бодро...

До Голубой пади добрались на третий день к обеду. Пока дошли, ещё раз ночевали в пути, но уже у воды, в верховье речки Мухень. Впрочем, это была не река — так, ручеёк или родник. Но живописный. Падал он водопадом в скалах, прекрасных своей первозданной красотой, и шумел, шумел. Таких водопадов в тайге — множество.

Тут и остановились лагерем. Развели огромный костёр. А поскольку мошкара житья не давала — тот проклятый гнус, да ещё комары, — то поставили накомарники — такие маленькие палатки для каждого отдельно, от комаров. Позалазили туда, каждый в свою, подоткнули края под себя и, лежа, невидимые, разговаривали.

Если посмотреть со стороны — странно: горит огонь, лежат собаки, гомонят люди, а самих людей нет. Лишь четыре белых куреня.

Диалог под накомарниками

Именно тут и состоялись настоящие крестины Григория — да ещё в таком оригинальном виде. Голос деда из-под накомарника:

— Наталка! А где ты спрятала серьги, дочка? Ты же, наверное, их прятала...

Наталкин голос:

— Нет, то Грицько, тату.

— Ага!! — это голос Грицька из-под куреня, торжествующе: — Ну, теперь угадай, кто из нас кто! Голос Сірка:

— Кто, дочка?

— Ну... — со смешком: — «Инженер» же, или как...

Из-под куреня Григория — удивлённо:

— О!?.

Голос Сірка:

— Что ты там плетёшь, малая?..

— Разве я плету, тату?! Это ж вы вчера Морозам хвалились: «И н ж е н е р», мол...

Голос Сірка — смущённо:

— А-а-а... — а потом, сердито и с улыбкой вместе: — Вот дурная сорока...

Из-под куреня Григория — смех.

Дед:

— Чего смеёшься, сынок? Что дед, мол, дурак? Так вот, попало...

Наталка — сердито:

— Да он, тату, от радости смеётся, что попал в такие большие господа.

— Нет... — отозвался Григорий серьёзно: — Я смеюсь... Смеюсь, батя, потому что вы, пожалуй, угадали...

— Как это!?!

— А так... Я и впрямь инженер. — О!! — дед аж вылез из-под куреня. — А вы говорите — дед дурак! Го-го!.. — но, не видя никого и заатакованный гнусом, снова залез под курень: — А вы говорите — дед дурак... (Неизвестно почему, но старый Сірко радовался невероятно). — Видишь, ведь сразу видно, что не так просто, то есть...