Тигроловы Страница 24

И прибыли они к солонцу.

Сначала издалека долго осматривал его в бинокль старый Сірко, а убедившись, что там ничего нет в той стороне, куда он смотрел (а смотрел он прямо перед собой — на широкую светло-зелёную поляну), поехали ближе.

Солонец, как увидел Григорий, — это нижний склон лысой сопки, местами покрытый буйной травой, а кое-где — болотистый. Вверху — непроходимые чащи, а внизу склон переходил в топкую низину, там текла речка, утыкана камнями. Дальше тянулась бесконечная марь, а на ней — голые стволы, как мачты затонувших кораблей. Все они обуглены — чёрные ожоги над яркой зеленью.

На сам солонец не выезжали, осматривали его по очереди в бинокль. Первым глянул отец и довольно повёл бровями.

— Вот глянь вон туда, — шепнул он Григорию, подавая бинокль.

Григорий увидел среди зелени в нескольких местах чёрную землю, раскопанную, истоптанную. Вспомнился рассказ Грицька:

— Это зверь ест эту землю.

Потом отец показал ему в другую сторону. Григорий долго смотрел и ничего не видел, а потом всё-таки заметил сбоку, недалеко от чёрных пятен, между кустами и буреломом, что тянулись вниз к реке, какой-то бугор, заросший травой и бурьяном, и скорее догадался, чем рассмотрел, что это та самая халупка — засидка.

Так они осматривали минут десять. Потом старик поехал куда-то один.

— Смотрит, откуда зверь подходит, — пояснил Грицько.

Отец вернулся довольный. Потом долго ехали вдоль реки вброд и осмотрели ещё один солонец — километрах в трёх отсюда; осмотрели так же издалека, и отец также уходил один. И лишь после этого вернулись назад, так же тихо.

Только уже возле лагеря старик подвёл итоги осмотра.

— Видно, мы не зря приехали. Это, наверное, ты, казак (к Григорию), счастливый такой. Дай-то Бог!

Дома бросали жребий — кому начинать пантовку, кому идти первым этой ночью. Отец с Григорием или Наталка с Грицьком. Так они всегда делали, веря в удачу, в Провидение, в «фарт» — это была традиция. Жребий выпал отцу с Григорием.

Когда солнце склонилось к западу, Григорий с отцом отправились, захватив бинокль, сетки от мошки, топор и оружие. Отправляясь, отец снял фуражку и перекрестился.

Первые километры отец читал новичку «инструкцию» по пантовке.

...Сидеть тихо, даже если блохи сожрут. Не чихать, не кашлять — и вообще ничего не делать, хоть бы и всю ночь пришлось... Смотреть в окошко, не спуская глаз с солонца, смотреть обоими глазами. Стрелять ему, то есть Григорию, первому. Без возражений! Проверим, на чьей стороне удача.

Но стрелять только тогда, когда он тихонько нажмёт ему на ногу. Некоторые звери будут безрогие — это самки, не дай Бог по ним стрелять, тогда солонец пропадёт. Потом уже делать нечего будет, если запятнаешь место кровью. Будут и рогатые — но это могут быть не изюбры, а сохатые или козлы. Стрелять только самца-изюбра, и то с подходящими пантами — вот такими, и вот такими...

А когда солнце опустилось за хребет, они уже сидели в засидке, заранее зарядили винчестер и винтовку и положили в две маленькие амбразуры — окошки неровной формы, вытянутые поперёк. Чтобы потом не щёлкать затвором.

Смеркалось быстро, как вообще в горах и чащах. Не успело солнце скрыться — уже потемнело и наступила темнота.

Григорий смотрел влево на сизые хребты под красным кругом, пронизанные алой паутиной лучей, и мысли его невольно возвращались назад, в лагерь.

В крошечной тесной халупке было сыро и немного душно. Начали досаждать комары и мельчайшая мошкара. Натянули сетки, но это мало помогало. Тонкий писк обычно начинался снаружи, а потом вдруг проникал внутрь и жалил неожиданно и больно. Гнус ел живьём. Но Григорий терпел молча. Сидели на удобных пнях и, не склоняясь к окошкам, молча смотрели прямо на солонец, на бледное пятно неба. Время тянулось вяло, бесконечно. А потом минуты побежали быстрее, с гулом в ушах.

В чащобе началось движение. Хрустнула ветка, зашуршала листва. Время пошло уже, как кровь в висках, отбивая бешеный ритм. Григорий держал винтовку, всматривался в темноту и ничего не видел. Каждую секунду ждал, что дед нажмёт на ногу... Вот! Вышли! На бледном фоне неба поплыли тени, остановились, подняв головы. Слышно, как фыркают ноздрями.

Но дед сидел неподвижно и смотрел в бинокль. Хвилюется ли он тоже? Григорий знал, что у него винчестер наготове. Даже рука на рукояти. У него отличный цейссовский бинокль, наведённый ещё засветло, и он теперь делает лишь мелкие поправки одним пальцем.

Потом вышел какой-то огромный зверь и стал в шагах двадцати, подняв рогатую голову. Григорий так разволновался, что чуть не выстрелил, чуть не вскрикнул:

«Да стреляйте же, батя!» Но разглядел — рога как лопаты, характерные для лося. Ушёл, слышно — ломится.

Секунды бежали. Мошкара расправлялась с неподвижной жертвой как хотела, но Григорий этого не замечал. О, ему не впервой кормить хищников! Вспомнил Бакировские озёра, вечерние и утренние перелёты, тяги вальдшнепов над Ворсклой в лесу и ловлю перепелов сеткой с манком... И точно так же — комары, комары... И прогнать нельзя — себя выдашь. Только втягивай голову в ворот.

И тут что-то загудело. Кто-то идёт по тропе — оттуда, откуда и они пришли. Шло, шло — остановилось. Где-то совсем рядом. Сейчас выйдет из-за халупы. А оно где-то стоит, не движется. Долго. Григорий уже подумал, что показалось.

Как вдруг — фырк! Топот, треск... Сдёрнулось и ушло куда-то.

— Ах ты ж, идолова душа! — не сдержался дед, прошипел: — Ах ты, враг такой! Понял, подлец...

Звери, что были на солонце, насторожились и тоже исчезли.

Долго после этого они ещё сидели. Дед уже сердито ворочался... Приходило ещё несколько теней, пользовались солонцом. Но ни разу дед не нажал на ногу. Так и просидели до рассвета.

Утром тихонько покинули засидку и пошли назад в лагерь. Дед внимательно осмотрел тропу у халупы, кусты. Шёл по следу, вглядываясь. Примерно через километр остановился и показал на след, что выходил из тайги на тропу... Ничего не сказал.

Григорий чувствовал себя усталым, как битый, пока не размялся. За ночь всё в нём одеревенело.

И уже только когда отошли далеко от солонца, старик Сірко заговорил:

— Вот же мерзавец. И ведь пантач был! Да какой хитрый! Вышел на тропу и по нашему следу — пока не уловил, где след свежее... Ну, мы его всё равно перехитрим.

Дома их встретили насмешками. Лицо у Григория распухло — даже собаки его не узнали. Это и стало поводом для веселья. Наталка тоже хихикала. Насмешливо, видимо.

Григорий полдня кис в воде — отходил. Потом лёг спать, но когда встал и предстал перед светлыми глазами Грицька — тот аж присел от смеха:

— Как китаец, ха-ха-ха!

Наталка кусала губы, а потом не выдержала и тоже расхохоталась; глянет — и зальётся. Григорий глянул в оконце — и правда, морда! Скулы и челюсти распухли, нос раздуло, как грушу, а глаз не видно — одни щёлки. За обедом всё ложкой мимо миски попадал. Смешно.

— Ничего, казак, — утешал дед. — Посмотрим, какие они завтра придут...

— Э, у меня уже кожа как у быка. Не прокусишь!

К вечеру пошли Грицько с Наталкой, отец велел им идти на второй солонец.

Старик Сірко с вечера долго прислушивался и ночью часто выходил. Выйдет, постоит, послушает — не стрельнут ли... И снова укладывался спать.

Утром охотники вернулись тоже ни с чем. Грицько дразнил Наталку, Наталка — Грицька. А вместе выходило, что ничего путного не попалось. Такая ночь. Много зверя ходит, но подходящего не было. Было два отличных пантача — да панты ещё «зелёненькие».

Старик Сірко выслушал доклад и похвалил неизвестно кого:

— Хорошо, очень хорошо...

И Грицько, и Наталка — оба были забрызганы, мокрые, как выжатые губки, по самые уши, не выспавшиеся и искусанные, но не опухшие. И странно — Григорию не было обидно, наоборот, он радовался, когда издали заметил нормальное, строгое и одновременно нежное девичье лицо. У самого за ночь почти спала опухоль, только нестерпимо чесалось.

Снова настала их с дедом очередь. Теперь они повели себя хитро. Не доходя километра три до места, остановились, разулись и пошли броду речкой. До самой халупы. А потом, не обуваясь, зашли сбоку и забрались в засидку.

— Вот теперь посмотрим, — бурчал Сірко, — кто хитрее.

Обулись, устроились и снова стали ждать, как в первый раз.

Опять появились козы, потом какие-то тени, но далеко, не разглядеть. Но это было что-то интересное — дед начал ёрзать с нетерпением.

Когда где-то в полночь снова затопали на тропе, и одновременно где-то сбоку тоже — не один! Тот, что на тропе, остановился. А сбоку мимо халупы наискось прошла самка. За ней самец. Встали, прислушиваются, копают. Григорий чувствует — у него колени дрожат, напрягает зрение, а сердце так стучит, что круги перед глазами. Но дед не даёт знака, не нажимает на ногу. Как вдруг — из-за халупы, почти у самой стены, прошёл, вышел вперёд и стал вот тут, в пятнадцати шагах. На фоне неба чётко видно, как он ворочает головой, рога чётко вырисовываются, можно даже концы сосчитать... Григорий навёл мушку под лопатку и ждал... Вечность... И тут почувствовал — ему изо всей силы нажимают на пальцы. Тогда он спустил курок... Вспышка! Выстрел!.. Зверь прыгнул... В ту же секунду выстрелил и дед, но куда-то в другую сторону, а потом шёпотом:

— Так. Хорошо, сынок. Ну а теперь давай спать. Тихо только — зверь выстрела не боится, людей боится.

И они легли спать на куче сухого бурьяна. Но какое там спать! Григорий ворочался с боку на бок. Его жгло стыдом — ведь он видел, как зверь ушёл. «Партач!»

«Пришёл пантач, стрелял — партач, и вышел пшик».

А как рассвело, они вышли. В стороне, где стрелял дед, лежало рыжеватое крупное животное, откинув гордую голову. Спит. Туда не кинулись, а сначала — к месту, где стрелял Григорий. Пусто.

— Ничего, ничего, — бурчал дед.

И пошёл вперёд, вглядываясь в рыжие капельки на траве.

— Под лопатку бит... Крепкий, паразит...

Они прошли километр. Дед радостно кивнул головой.

— Вон! Ну, слава Богу.

На самом берегу, у речки, лежал на боку великан, красавец-изюбр. Хотел напиться воды — да так и застыл. Голова в воде.

— Хорошо! Вот это хорошо! — радовался дед Сірко. — Умочил панты, как нарочно — чтобы не поцарапать, не поломать. Молодец.

Григорию было немного жаль такое прекрасное животное, чувствовал себя убийцей. Но это — на мгновение. Он задавил в себе это глупое чувство. Дед торжественно снял фуражку, перекрестился на восток и взял топорик:

— А ну, держи вот так.

Сначала ножом провёл по коже, очертив большой круг вокруг рогов, а потом мастерски вырубил их с черепом.

— Ну и ловкач! Вот тебе фарт! На.