Тарасовы пути Страница 19

Пушкина убили на дуэли.

Они пошли вдвоём. Конечно, не на лекцию. Поток людей тёк к Мойке — шли пешком, ехали на извозчиках.

— К Пушкину, — просто говорили люди, нанимая сани.

Мойка была переполнена народом. Толпа стояла на Певческом мосту, толпа стояла перед домом, где была последняя квартира Пушкина. В дом входили и выходили люди. Все обратили внимание на высокого старика. Он вышел, безутешно плача.

— Вы Пушкину родственник? — спросила его какая-то женщина в платке.

— Я — русский, — ответил старик и зарыдал ещё сильнее.

Последняя квартира Александра Сергеевича Пушкина находилась в доме, который когда-то принадлежал княгине Волконской — матери декабриста Сергея Волконского. Именно в этот дом, когда Сергей Волконский находился под арестом в Петропавловской крепости, приезжала его молодая жена Мария. Самоотверженная русская женщина поехала за мужем в Сибирь, на каторгу.

Тарас не знал, что именно ей, своей тайной юношеской любви, Пушкин посвятил свою «Полтаву». А теперь её друг детства, её пылкий поэт лежал здесь — мёртвый…

Тарас с Мокрицким вошли в парадный подъезд, поднялись по широкой лестнице в скромную, простую квартиру.

Пушкин лежал на столе в чёрном сюртуке — спокойный, величавый. Кудрявые русые волосы и бакенбарды обрамляли жёлтое лицо.

У его изголовья стоял Жуковский, и крупные слёзы катились по его доброму лицу. Губы кусал лицеистский товарищ Пушкина и секундант его последней фатальной дуэли — Дантас.

— Вы здесь, Константин Павлович? — спросили его.

— Нет, — с горькой усмешкой ответил он. — Я не здесь. Я на гауптвахте. Император разрешил только похоронить Александра, и я должен вернуться под арест.

Мокрицкий увидел множество литераторов, художников, музыкантов. Все они собрались сюда, но и множество незнакомых, простых людей приходило попрощаться со своим любимейшим поэтом.

Тарас не мог уйти из этой комнаты. Он встал в уголке и смотрел, смотрел. И в его голове вставали пушкинские, незабвенные, бессмертные строки о свободе, о вольности. Он хотел навсегда запомнить это лицо — лицо, которое довелось увидеть лишь мёртвым. Он взглянул на Мокрицкого — и они поняли друг друга. Мокрицкий вынул из кармана лист бумаги, разорвал его пополам и отдал половину Тарасу.

Из своего уголка они быстро начали рисовать последний портрет.

А двери не закрывались. Нескончаемым потоком шли люди — студенты, пожилые, совсем старики. Все кланялись до земли, плакали и, выходя, шепотом передавали друг другу:

— Ну что ж, «он» теперь доволен, что убили. Пушкин у него в горле стоял.

— «Он» мог бы сберечь его для России, но сам толкнул на смерть.

Тарас ловил эти слова, вслушивался в разговоры. Он хотел понять, и не мог — как могла случиться эта страшная трагедия, как же это «он» — царь Николай — не уберёг солнце своей земли?

Рядом с ним остановился очень молодой, опрятно одетый студент, и в его светлых глазах было то же немое, жгучее недоумение. — Тургенев, пойдём, — услышал Тарас, как другой, взяв юношу за рукав, шепнул:

— На улице у народа стихи о смерти поэта.

Тарас с Мокрицким тоже вышли. Уже наступила глубокая ночь, но людей не становилось меньше. Они увидели: на перила моста взобрался какой-то студент, вынул листок бумаги и дрожащим голосом стал читать при свете фонаря:

— Погиб поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

— Тише, тише. Жандармы!

Студент мгновенно исчез, но через минуту его голос снова прозвучал с другого конца моста:

— Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — всё молчи!..

— Уходим, уходим отсюда, — тащил Мокрицкий Тараса за руку. — Тут добром не кончится.

— Нет, нет, подожди, смотри, он бросил листок в толпу, и вон там уже читают.

— Кто написал эти стихи? — спросил один офицер другого.

— Говорят, гусарский поручик, Мишель Лермонтов…

— Ну, не обойдётся. Тут уж и бабушка не поможет.

— Поговаривают, что у голландского посольства, где живёт Дантес, стоит жандармский отряд. Царь боится, как бы Геккеренов не разнесли…

— Их он бережёт больше, чем нашего Пушкина.

Мокрицкий и Тарас с трудом выбрались из потока.

— Завтра пойдём на похороны.

— Конечно. Только раньше придём. Но ты видишь — сколько жандармов вокруг!

На похоронах им не удалось побывать.

Дом ещё заранее оцепили жандармы.

Народ собирался к той церкви, где, как было объявлено, должны были отпевать поэта. Но неспроста в Зимний дворец постоянно шли донесения, как с поля боя: что происходит в городе, как волнуется народ, какие массы собираются у дома и у церкви.

Царь Николай всерьёз боялся демонстрации.

В последний момент он приказал перенести гроб в другую церковь — на Конюшенной улице. И после последнего обряда — в глухую ночь — гроб с телом Пушкина поставили на сани и увезли далеко-далеко, в Святогорский монастырь. Гроб сопровождал жандарм, и только одному из друзей Пушкина — Александру Тургеневу — разрешили поехать. Да ещё старый дядька-камердинер Никита Козлов, который с колыбели ухаживал за поэтом, ездил с ним по всей России, бывал и в молдавских степях, и в горах Крыма и Кавказа, — теперь провожал своего Александра Сергеевича в самый дальний путь, из которого никому и никогда не бывает возврата.

*

В мастерской Брюллова сидели печальные друзья, сидели ученики — Мокрицкий, Сошенко. В уголке, в тени, примостился молчаливый Тарас. Ему всё ещё было неловко находиться в таком обществе, но он ценил каждую минуту, проведённую среди этих людей.

Все были задумчивы, скорбны. Старшие обдумывали издание полного собрания сочинений Пушкина. Брюллов сразу наметил эскиз фронтисписа: Пушкин стоит на скале Кавказа с лирой в руке.

— Почитайте, Аполлон, его стихи! — попросил Карл Павлович. Он лёг на софу, подперев голову рукой, и всё смотрел и смотрел в одну точку — на пламя, разгорающееся в камине. На камине стоял позолоченный бюст Пушкина.

— Прочитайте его «Молитву»! Сколько в ней мысли! Каждый стих — говорит одновременно и разуму, и чувствам!

Мокрицкий читал ещё и ещё — сцены из «Русалки», «Дон-Жуана»…

— А теперь это, — заказывал Карл Павлович, не отводя взгляда от огня:

— Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег…

— «В обитель дальнюю трудов и чистых нег», — повторил Брюллов. — Нет. Я здесь ничего не напишу. Я охладел, застыл в этом климате. У нас всё делается по-чиновничьи. Пушкину сам царь предложил переделать «Бориса Годунова» в роман — в духе Вальтера Скотта. НЕТ! Я тут не выживу. А мне он предложил написать взятие Казани — и как? Ивана Грозного с женой — в русской избе, на коленях перед образами, а в окне — взятие Казани. Он всюду суёт свою руку. Я посмел возразить: как можно в центре картины рисовать холодные, неподвижные фигуры, а сам сюжет выносить куда-то в угол… Или нарисовать для него парад… Тысяча одинаковых сапог… А Синод ищет католическую ересь в моих сюжетах. Нет, я тут ничего не создам, — говорил он в отчаянии. — Пушкина, Пушкина убили! Он был у меня — смеялся за три дня до смерти. Почему я не дал ему этот проклятый рисунок? Он так хотел, чтобы я нарисовал его жену. «Нарисуй мою Мадонну, — говорил он мне. — Увидишь — сам встанешь на колени просить. Она красавица». Но я отказался. Мне не нравились её глаза. Её нарисовал мой брат Александр.

— И из-за неё погиб великий Пушкин, — сказал Сошенко.

Брюллов услышал это и криво усмехнулся:

— Нет, не из-за неё. Его ненавидел царь и его проклятые жандармы. Пушкин не мог здесь свободно дышать, — тихо, но с силой прошептал Тарас, поняв горькую усмешку Брюллова. Эти слова услышал только Сошенко — и с тревогой посмотрел на Тараса.

ЦЕНА ПОРТРЕТА

Не то что за неделю — в Петербурге погода может поменяться столько раз за один день, что и не поймёшь — осень это, зима или весна.

Так в последнее время и у Тараса. В обществе Сошенко, его друзей, в мастерской Брюллова он наконец почувствовал себя человеком — молодым, полным сил и надежд, жаждущим знаний и творчества. Он вслушивался в каждое замечание Карла Павловича и старался, насколько мог, выполнять всё, что тот советовал. Он слышал, как Карл Павлович постоянно советовал своим ученикам как можно больше рисовать с натуры, изучать живое человеческое тело.

— Рисуйте античность в античной галерее, — говорил он, — это нужно в искусстве, как соль в пище. В натурном классе стремитесь передать живое тело. Оно прекрасно — только сумейте его показать. Изучайте натуру, которая у вас перед глазами, и старайтесь понять её, изучить во всех оттенках и особенностях.

Но где же Тарасу взять эту «живую натуру»?

У Брюллова часто позирует натурщик по имени Тарас.

— Настоящий Антиной! — с восхищением говорит Брюллов, любуясь его могучей и гармоничной фигурой. — Ну что ж, Тарас, начнём с Божьей помощью! — всегда говорил Карл Павлович, приступая к новой работе. — Эх, господа, как радостно начинать картину! Вы ещё этого не чувствовали, не знаете, как при этом прямо грудь раздувается от затаённого дыхания. Начнём, Тарас!

Тёзка Тараса Шевченко — тоже из барских крепостных — Тарас Малышев — личность весьма известная среди старших и младших художников. Кроме того, что он замечательный, спокойный натурщик, он ещё и «заведует» гипсовым классом. Когда занятий нет, он пускает туда и Тараса Шевченко.

Тарас Малышев родом из Московской губернии, из-под Ростова. Иногда они заговариваются вдвоём, начинают вспоминать — и оказываются одинаковые воспоминания и у крепостного-русского, и у крепостного-украинца.

— Все баре одним миром мазаны, — говорит натурщик Тарас Малышев. — Вот только с художниками жизни впервые увидал. Вот это люди! Приходи, Тарас, рисуй, учись! Из тебя человек выйдет! Я бы и тебе когда-нибудь попозировал, да сам видишь — сейчас некогда. Служба! — и делится с Тарасом краюхой ржаного хлеба, «чтоб не ослаб» за работой.

Тарас старательно срисовывает гипсовые головы и фигуры и с настоящей любовью относится к скелету, что постоянно стоит в углу. Тарас часто усаживает его в самые разнообразные позы. Несмотря на все жизненные невзгоды, где-то в глубине у Тараса всё же прятались добродушие и нотки юмора. Недавно товарищи долго смеялись, когда он усадил скелет на стул в позе гуляки и так его зарисовывал.

Но ведь товарищи, молодые художники, так много рисуют именно с «живой» натуры…