Тарасовы пути Страница 16

В соседней комнате послышались девичьи голоса, быстрые шаги, топот.

— Только с условием, — предупредил товарища более степенный Сошенко. — Сначала дело: поговорим со стариком, посоветуемся, а уж потом — пожалуйста.

— А что? Я и не собирался, — возразил Мокрицкий. — Мы же не за этим пришли.

Невысокий старик с выбритым сухощавым лицом, в длинном темно-зеленом сюртуке, с шелковым платком на шее вышел к молодым людям.

Это и был Венецианов.

— Мы к вам по важному делу, — сразу сообщил Мокрицкий, приветствуя, чтобы старик не заподозрил чего лишнего. — Хотим посоветоваться. Но всё началось с Ивана Максимовича, он вам расскажет подробнее.

Молодые люди не ошиблись. Венецианов слушал Сошенко внимательно, и в его добрых, по-старчески выцветших глазах читались неподдельное сочувствие и грусть.

— Крепостной? Что ж поделаешь! — произнёс он. — Когда мы уже избавимся от этого ужасного зла, которое позорит всех нас! Сколько талантов гибнет из-за вопиющей несправедливости! Но всё, что возможно, мы обязаны сделать. Вы говорите, у юноши способности?

— И немалые, — с убеждением ответил Сошенко. — Я уверен, что после подготовки его приняли бы в Академию.

— Об этом сейчас не может быть и речи, — с безнадёжным взмахом руки отозвался Венецианов. — Разве вы не знаете, что уже давно существует постановление — не принимать людей податного сословия, то есть крепостных, в ученики Академии?

— Мы знаем, но почему такое суровое постановление? Ведь немало прославленных русских художников вышло именно из крепостных, — возразил Мокрицкий. — Вспомните архитектора Воронихина, строившего Казанский собор.

— А Тропинин, — подхватил Сошенко, — кто из нас не восхищается его картинами! Его очень любит наш Карл Павлович. Он подружился с ним в Москве. Тропинин написал портрет Карла Павловича на фоне Везувия. Да вы, наверное, и сами хорошо знаете Тропинина лично.

— Да, хорошо знаю. И если бы вы знали, какой это чудесный человек — мягкий, добрый, несмотря на все тяготы, что уготовила ему судьба. Представьте себе: прославленный художник, которым по праву гордится наше искусство, был освобождён от крепостной зависимости, когда ему уже перевалило за пятьдесят. Вы, конечно, знаете историю с французским гостем его барина Моркова?

— Расскажите, Алексей Гаврилович, пожалуйста, расскажите! — в один голос попросили юноши. Они всегда любили слушать старика.

Тропинин уже был замечательным художником, но при этом, оставаясь крепостным у барина Моркова, служил у него лакеем — на обедах и завтраках стоял за стулом с салфеткой в руках.

— Какой позор! — прошептал Мокрицкий.

— К Моркову приехал какой-то француз. Хозяин, гордясь своим достатком, любовью к искусству и «культуре», решил показать и своего художника, который как раз заканчивал семейный портрет. Француз был в восторге от работ Тропинина, рассыпался в похвалах, благодарил за наслаждение... Тропинин, как всегда скромный, молчал, а барин важничал всё больше. Ну, оставили француза на обед. И тут, вместе с другими лакеями, в лакейском мундире — успел переодеться, — входит в столовую и Тропинин. Представьте себе картину: пылкий француз вскакивает, жмёт руку «маэстро» и сажает рядом с собой. Где уж ему, французу, разобраться в наших жутких крепостных порядках! Барину пришлось проглотить это. Но всё же после этого он освободил Тропинина от обязанности стоять с салфеткой. Терпеливый был человек — Тропинин. Он всё сносил, хотя и барин его был не худшим. Под давлением Академии, «Общества поощрения художников», он в конце концов дал ему «вольную».

А вот талантливому художнику Мясникову «Петербургское общество поощрения художников» даже предлагало выкуп, но барин, почуяв в нём истинного художника, отказал, и Мясников застрелился.

А блистательный Поляков? Он был вынужден ездить на запятках кареты своей барыньки, тогда как его картины висели в лучших салонах Петербурга. Спился бедняга, опустился. И кто его осудит?

— Но почему всё-таки ввели постановление не принимать крепостных в Академию? Ведь, окончив Академию, получив золотую или серебряную медаль, они могли не возвращаться к барину? — спросил Сошенко.

— В том-то и беда, друзья мои, что баре доводили их до последнего курса Академии, иногда даже в Италию посылали, а вот перед самым окончанием — забирали. А человек, уже образованный, вкусивший, так сказать, плодов культуры, с развитым вкусом, с тонкими духовными потребностями — возвращался в лакеи, в простые маляры. И его снова могли бить, унижать, обращаться с ним «по желанию левой ноги», и случаи самоубийств множились. В актах писали: «покончил с собой от имеемой в нём задумчивости».

Вот Академия и приняла это суровое постановление.

— Значит, с моим протеже всё безнадёжно? — с грустью спросил Сошенко.

— Никогда не следует терять надежду, молодой мой друг, — сказал Венецианов. — Юношу бросать нельзя, его нужно поддержать, подучить, а тем временем — что-нибудь придумаем. — И добавил: — Таланты на дороге не валяются. Их надо взращивать, им надо помогать.

— Что же делать? Если бы вы знали, как хочется ему помочь! — с жаром воскликнул Мокрицкий. — Иван просто в восторге от него.

— А чем сейчас занимается ваш талант? — спросил Венецианов.

— Сейчас артель Ширяева занимается отделкой после ремонта Большого театра. Тарас — в этой артели, пожалуй, главный мастер по части росписи. Он делает рисунки для плафонов и декоративных элементов. Это у них лучший рисовальщик, хозяин его бережёт.

— Ширяев? Что-то слышал о нём. Деловитый, но суровый человек. Знаете что, друзья, начнём наш «наступ». Иван Максимович должен познакомиться с хозяином — Ширяевым, склонить его хотя бы к некоторым поблажкам для юноши. Пусть отпускает по воскресеньям, по вечерам на лекции. Познакомьте Тараса с вашим земляком, главой Общества поощрения художников — Григоровичем. Он человек хороший, может, даст разрешение посещать занятия общества, что в доме Костюриных. Познакомьте ещё с одним земляком — Евгением Павловичем Гребёнкой, учителем кадетского корпуса, литератором. Давайте юноше книги, водите на выставки — словом, поддержите. А там увидим, что дальше делать. Задействуем и великого Карла. Согласны?

— Конечно! Ещё бы! Вы замечательный человек! — не сдержались юноши.

— Папа! Мама зовёт тебя и гостей к ужину, — донёсся тоненький голосок из-за двери.

— Ах вы, козочки! — рассмеялся старик. — Слышали, что тут старики собрались. Ну что ж, пойдём, и за чаем ещё обговорим наш заговор.

ВОДА КАМЕНЬ ТОЧИТ

Сквозь стук и грохот молотков прорывается чудесная мелодия, но вдруг обрывается, и скрипки снова начинают сначала. Всё очарование исчезает.

— Репетируют, — объясняет рабочий, сопровождающий Сошенко. — И они спешат, и мы. Театр вот-вот откроется, а работы ещё много.

Иван Максимович осторожно пробирается по фойе среди гор стружек, досок, через строительные леса, которыми ещё затянуты стены, и трет глаза от известковой пыли, витающей в воздухе.

Фигурки маляров под круглым потолком зала кажутся совсем крошечными.

«Сложно будет найти Тараса», — думает Сошенко.

Он давно его не видел. Тарас писал, что будет очень занят. Ширяев взял большой подряд на роспись и стекольные работы в Большом театре, где как раз прошёл ремонт — переделали сцену, возвели арки, подняли стены. На отделочные работы был объявлен тендер. Проект академика Медичи и проект живописца Ширяева были в числе конкурсных. Победил Ширяев. Тарасу и в голову не приходило, какую роль сыграли его эскизы. Он радовался, что работа интересная, не покраска заборов, и можно хоть немного раскрыть свой художественный дар.

Сейчас ещё завершались лепные украшения, роспись плафонов, арок, а репетиции уже шли полным ходом.

Театр должен был открыться в этом году новой оперой малоизвестного пока композитора Михаила Глинки — «Иван Сусанин».

Сошенко заметил и самого композитора — невысокого, с немного одутловатым, бледным лицом и чёрной чёлкой. Он вставал на цыпочки, будто хотел казаться выше, и что-то доказывал коллегам.

«О, Жуковский Василий Андреевич и граф Виельгорский здесь», — отметил Сошенко. Он видел их не раз у Карла Павловича и был с ними знаком.

Граф Михаил Виельгорский — высокий, румяный старец с величественной осанкой и седыми волнистыми волосами до плеч — был одним из самых образованных и культурных людей в сфере искусства того времени.

«Ивана Сусанина» уже пробно ставили у него в квартире на Михайловской площади.

— Вы — мой Иоанн Креститель, — с растерянной улыбкой сказал Глинка. Он волновался, ему казалось, что всё идёт не так: лучший тенор заболел, театр не готов, а главное — как примет публика, как примет «двор», которому принадлежит первое слово даже там, где он ничего не смыслит, — эту первую русскую оперу, с сюжетом из героических страниц русской истории, с музыкой, вдохновлённой народными песнями.

Виельгорский читал мысли взволнованного автора.

— Я рад, — сказал он, — быть Иоанном Крестителем не только потому, что это опера моего друга, но и потому, что ею мы докажем: может быть и наша русская национальная музыка, наша опера, а не только подражание французам и итальянцам. И не волнуйся — всё будет хорошо. Репетиции идут прекрасно, декорации великолепны. Я рад, что сам приехал и убедился в этом.

Сошенко, проходя мимо, скромно поклонился этой группе. Жуковский и Виельгорский, узнав молодого художника, приветливо приподняли круглые шляпы, но он, не задерживаясь, пошёл дальше.

«Они настоящие люди искусства, — подумал Сошенко. — Это их жизнь. Как они переживают за эту новую оперу!» Он уже слышал в «портике» разговоры о том, сколько препятствий пришлось преодолеть, чтобы получить разрешение поставить её «на Большом театре». Царь Николай I считал себя знатоком всего и вмешивался во всё — в литературу, музыку, живопись, архитектуру.