Тарасовы пути Страница 17

Брюллов недавно рассказывал, что царь, просматривая новые картины, присланные в Эрмитаж, сортировал их не с учётом мнения опытных консультантов, а как ему самому хотелось — и нередко итальянцы попадали в раздел испанцев, а испанцы — к французам. Интересные польские картины так и не были показаны в Петербурге — после польского восстания царь возненавидел всё польское.

Брюллова угнетала эта атмосфера, он всё время вспоминал Италию, где дышал и работал свободно.

«Если им тяжело, то что говорить о моём Тарасе? Где же он и где его хозяин?»

К счастью, Сошенко встретил знакомого — сценического механика Карташова.

— Добрый день, — поприветствовал его Сошенко, — не видели ли вы случайно мастера Ширяева?

— Только что его рисовальщик ко мне заглядывал, — ответил Карташов.

— Кто именно? — заинтересовался Сошенко.

— Да парень у него работает — Тарас Шевченко. Хороший малый, талантливый. Он все рисунки для Ширяева делает, а весь день на одном чёрном хлебе. Я ему иногда кружку чаю даю, а то совсем с ног валится…

— Талантливый, говорите?

— Очень.

— Я как раз из-за него и пришёл, — обрадовался Сошенко, — хочу поговорить о нём с Ширяевым.

— Поговорите, только вряд ли выйдет толк. Пока театр не сдадут — ему и вздохнуть некогда.

— Всё равно попробую.

— Ну что ж, удачи вам. Я только рад буду за парня — он толковый.

Никто из товарищей и не подозревал, что мягкий, скромный, незаметный Иван Максимович Сошенко может проявить столько настойчивости, упрямства и даже дипломатии.

Увидев суровое лицо Ширяева, совсем не располагавшее к светской беседе, Сошенко вдруг расплылся в самой приятной улыбке.

— Наконец-то я вас вижу, — сказал он. — Столько наслышан о вас, а теперь просто в восхищении от вашей живописной работы. Разрешите представиться — художник Сошенко.

Ширяев косо, из-под нахмуренных бровей, взглянул на художника. Но чьё же каменное сердце не растопят похвалы и лесть? И что могло быть против этого любезного молодого человека?

По его просьбе Ширяев охотно повёл показывать уже расписанные, позолоченные плафоны.

— Великолепные рисунки! — уже совершенно искренне хвалил Сошенко. Ведь он знал, кто автор этих рисунков. — Слышал, у вас замечательный рисовальщик.

Ширяев подозрительно покосился на него.

— Неплохой, — пробурчал он сквозь зубы. — Да всех их держать надо в узде.

— Я хотел бы, чтобы вы позволили ему иногда приходить ко мне, — продолжал художник.

— Он ученик, крепостной, пусть знает своё место! — отрезал хозяин. — Зачем его баловать?

— Но ведь и вам, вашей артели, было бы полезнее, если бы он немного поучился, а я тоже мог бы пригодиться. Я с радостью написал бы ваш портрет и портрет вашей супруги.

— Что ж, — уже теплее сказал Ширяев. — Если есть охота возиться с этим парнем — возитесь. Только до конца этого подряда и речи быть не может.

— Конечно, конечно! — довольный хоть частичной победой, закивал Сошенко. — Понимаю: сейчас у вас дел невпроворот. Но договоримся — после открытия театра я у вас в гостях.

— Пожалуйста! — с кривой улыбкой ответил Ширяев. Ему и льстило знакомство с ещё одним «академистом», и не слишком нравился его интерес к Тарасу.

Оркестр заканчивал репетировать увертюру. Лучшие певицы — Степанова и Воробьёва, исполнительницы ролей Антониды и Вани, — укутав шеи, стояли в углу сцены, дожидаясь выхода. В другом углу балетмейстер Титюс, ученик знаменитого Дидло, что-то с жаром и сердито объяснял кордебалету — ученицам театральной школы, а в зале всё ещё шёл взволнованный разговор Глинки, Виельгорского и Жуковского.

«У каждого своё», — подумал Сошенко и вдруг заметил под самым куполом своего Тараса.

Тарас, прямо под сводом, выводил какой-то узор, весь поглощённый работой и насвистывая себе под нос — этого, конечно, Сошенко не слышал — что-то в такт музыке, доносившейся снизу.

— Ничего, вода камень точит! — улыбнулся Сошенко. — А я не отступлюсь. Надо показать его рисунки Великому Карлу и рассказать о нём Жуковскому. Это твой долг, Иване! — сказал он сам себе, как бы поддерживая решимость.

ДРУЗЬЯ С ОЛИМПА

— Браво! Браво!

— Брависсимо!

Весь театр сходил с ума. Особенно молодёжь. Особенно верхние ярусы и галёрка. Там публика уже не сдерживала себя, как нарядные дамы и барышни в партере и ложах бельэтажа.

От действия к действию восторг от новой оперы всё возрастал. В моде тогда была итальянская музыка. Петербург охватила настоящая италомания. А тут со сцены звучали родные русские напевы, всех покоряло дивное контральто Воробьёвой в партии сироты Вани. Все актёры — и солисты, и хор — не просто пели, они играли как никогда. В четвёртом акте хористы так ринулись на Сусанина-Петрова, что порвали на нём рубаху. А последняя сцена — всенародное торжество в Кремле — потрясла даже искушённых знатоков. Это было не просто наслаждение. Вся музыка пробуждала самое сокровенное — любовь к родине.

В ложе, которую с трудом добыл в последние дни проворный Аполлон Мокрицкий, собрались молодые художники во главе со своим любимым Карлом Великим.

— А я же говорил, говорил, что обязательно нужно идти! — с торжеством говорил Аполлон.

— Ну, вы правы, Аполлон Бельведерский, — рассмеялся Карл Павлович. — Я, признаться, думал, что Глинка годится лишь на романсы, и очень рад за него, за его успех. В конце концов, рад за всех нас. Это настоящая первая русская опера. Глупая мадам Нессельрод сказала, что это «la musique des cochers» — «музыка кучеров», а посмотрите, все в восторге.

— Смотрите, смотрите, Карл Павлович, — чуть не вскочил Аполлон, — вон же Пушкин!

— Где? Вот кого я люблю и уважаю всей душой!

— Вон, в партере, в одиннадцатом ряду у прохода, в кресле! Видите, как аплодирует! Нет, сегодня настоящий праздник, и театр особенно нарядный, торжественный. Хорошо, что открыли его после ремонта именно этой оперой.

— Между прочим, Карл Павлович, — вставил Сошенко, — хотя я в таком же восторге от этой музыки и всей постановки, как и все, всё же хочу обратить ваше внимание на новые плафоны. Почти все рисунки сделал мой протеже Тарас под руководством архитектора театра Кавоса. Тот самый Тарас, чьи рисунки я вам показывал.

Лицо Карла Павловича враз сменило беззаботно-весёлое выражение на серьёзное и сосредоточенное.

— Я всё это время думал о нём, — сказал он. — Нельзя оставлять его на произвол. Это талант. Его рисунок «Эдип в Афинах», что вы приносили, меня поразил. Редко бывает, чтобы молодой художник так умел сосредоточиться, быть таким простым и лаконичным в композиции. Ему нужно рисовать и рисовать.

— Но я ведь вам говорил, Карл Павлович, — с грустью заметил Сошенко, — всё разбивается об страшную реальность — он крепостной, хоть и с таким, как вы сказали, «некрепостным» лицом.

— Он должен быть свободным! — вспыхнул Карл Великий. — Я сам займусь этим делом, поговорю с его барином. Неужели он не поймёт, что перед ним редкий талант? Сошенко, выясните, кто его барин, а пока — вы, и Мокрицкий, и Петровский, и Михайлов — все помогайте ему, учите его.

— Конечно! Сошенко уже нас с ним познакомил, — радостно проговорил Мокрицкий, восхищённый порывом любимого учителя. — Если бы вы знали, какая это интересная, искренняя натура!

Брюллов улыбнулся, и Мокрицкий понял: Брюллову хватило взгляда на рисунки Тараса, чтобы увидеть гораздо больше, чем видели они все.

— Вы после театра домой, друзья? — спросил Карл Павлович. — Я еду на ужин к Виельгорскому. Там и поговорю о вашем Тарасе — с графом Михаилом и с Жуковским.

*

В тесном мужском кругу близкие друзья праздновали успех Михаила Глинки. Карл Павлович справедливо сказал в театре: «В конце концов, я рад за всех нас». Так воспринимали оперу все, кому была дорога русская литература, музыка, искусство. Все радовались, смеялись, шутили.

— Вместо торжественных речей, — провозгласил друг Глинки Всеволожский, — исполним в честь нашего дорогого композитора канон. Музыка — Одоевского, Виельгорского и самого Глинки, а авторы — каждый исполнит свой куплет. Прошу начать Василия Андреевича Жуковского!

Граф Виельгорский откинул назад свою поэтичную шевелюру и сел за рояль.

Жуковский вышел в центр комнаты и, подражая актёру на концерте, спел:

— Пой в восторге, русский хор,

Вышла новая новинка.

Веселись, Русь — наш Глинка

Уж не Глинка, уж не… 

Глинка, а фарфор!

Он дирижёрским жестом взмахнул рукой, и все хором подхватили: «Уж не Глинка, уж не Глинка, а фарфор!»

Жуковский торжественно поклонился. За ним встал поэт Вяземский:

— За прекрасную новинку

Славить будет глас молвы

Нашего Орфея — Глинку,

От Неглинной, от Неглинной — до Невы!

Жуковский знаком предложил всем наполнить бокалы вином и снова запел:

— В честь толь славные новинки

Грянь, труба и барабан.

Выпьем за здоровье Глинки

Мы глинтвейна, глинтвейна стакан!

Все высоко подняли бокалы с глинтвейном, а на середину выбежал Пушкин:

— Слушая сию новинку,

Зависть, злобой омрачась,

Пусть скрежещет — но уж Глинку

Затоптать, топтать, топтать не может в грязь!

И он с размаху топнул ногой, и все особенно восторженно подхватили: «Затоптать не может в грязь!»

— Нет, нет, нет, таких не затопчешь! — весело сказал Брюллов. — Зависть, злоба — всё бессильно перед настоящим искусством, перед талантом.

Они вновь и вновь исполняли этот шутливый, но полный смысла канон. Особенно острые пушкинские строки — и поднимали чарки за родное искусство, за дружбу.

Творить в тех условиях было нелегко, но дружба согревала, помогала сохранить веру.

Брюллов вспомнил своё обещание, данное Сошенко. Каждому таланту нужно помогать. Это было не только его правилом, но и правилом всех, кто собрался в тот вечер. «Надо непременно посоветоваться с Жуковским и Виельгорским, — подумал Брюллов, — найду минутку и поговорю. Среди нас всех — они самые практичные в таких делах».

*

— Как я счастлив, что сам Великий Карл заинтересовался Тарасом, — говорил Сошенко товарищу.