Тарасовы пути Страница 22

Над ним — в облаках Юлия Федоровна.

Дальше шел рисунок, выполненный в том же стиле, с подписью, поясняющей его содержание: «Это Брюллов пишет портрет Жуковского. Оба — в лавровых венках. Она думает про себя: “Какой же Матвей красавец!” А Василий Андреевич, услышав это, про себя благодарит Юлию Федоровну и говорит: “Я, пожалуй, готов быть хоть Максимом, хоть Демьяном, хоть Трифоном — лишь бы выкупить Шевченко”. — “Не волнуйся, Матюша, — говорит с облаков Юлия Федоровна, — мы выкупим Шевченко”. А Шевченко тем временем метёт комнату. Но это — в последний раз».

В таких шуточных рисунках с подписями он описывал всё, что предстояло сделать. Юлия Федоровна должна была поторопиться со сбором денег на лотерею.

«Юлия Федоровна так спешит собрать деньги, — пишет он в примечании, — потому что Матвей скоро уезжает за границу и должен завершить это дело до отъезда. Удивительная женщина эта Юлия Федоровна. Кто же её не любит? Дай ей Бог счастья, её детям, внукам и правнукам. Матвей обещает с одной из её праправнучек станцевать качучу за её здоровье...»

В конце письма — совсем смешной рисунок:

«Это Шевченко и Жуковский оба кувыркаются от радости. А Юлия Федоровна благословляет их с облаков».

Да, Юлия Федоровна должна поторопиться. Жуковский знает: она прочитает записку и скажет: Charmant! Этот несравненный Жуковский! Как мило, как остроумно! Надо помочь ему в этом деле с каким-то там Шевченко».

Опустив руки на своего любимого «друга» — письменный стол, Жуковский долго сидел молча и грустно смотрел в окно.

Нужны были деньги. Срочно. Две тысячи пятьсот рублей. Цена портрета.

Цена человека, художника, таланта.

Жуковский запечатал конверт своей личной печатью, позвонил. Вошёл камердинер.

— Надо как можно скорее отнести это письмо госпоже Барановой во дворец. А мне — одеваться. Я еду к Вельгорскому.

Дом графа Михаила Юрьевича на Михайловской площади недаром называли «маленьким храмом изящных искусств в России». Он и впрямь был живой и многогранной Академией искусств, а хозяин его — сам композитор и знаток музыки — был другом самых образованных и интересных людей того времени.

Он входил в тот круг друзей Пушкина, где поэт впервые читал своего «Бориса Годунова». Он рассказал Пушкину об одном эпизоде во время наводнения в Петербурге, и Александр Сергеевич положил это в основу «Медного всадника». Михаил Юрьевич стоял у постели Пушкина с его ближайшими друзьями в последние минуты его жизни. Своими в доме Вельгорского были и Жуковский, и Гоголь, и Брюллов, и композитор Михаил Глинка, и молодой гусарский поручик Мишель Лермонтов, чьё вдохновенное стихотворение в день смерти и похорон Пушкина переписывали в тысячах экземпляров. За это стихотворение Лермонтова тут же выслали из столицы.

О доме Вельгорского писали:

Всемирной ярмаркой и выставкой всесветной

Был кабинет его, открытый настежь всем.

Кто приносил туда залог мечты заветной,

Кто мысль, кто плод труда, кто приходил ни с чем,

Со всеми он был одинаково вежлив и тактичен, старался поддержать каждого. Сейчас он горячо участвовал в судьбе украинского юноши — крепостного Тараса Шевченко, потому что, как и его друзья, он был неравнодушен к судьбе таланта.

Он встретил Жуковского по-домашнему — в халате, высокий, красивый старик с сединой до плеч.

— Карл Павлович уже ждёт вас, Василий Андреевич, — радостно поприветствовал он гостя. — Пойдём, за ужином всё обсудим.

С ним жила его любимая младшая дочь Анна, или Анолит — исключительно образованная и талантливая девушка по меркам того времени. Говорили, что в неё, единственную женщину в жизни, был влюблён Николай Васильевич Гоголь, но она не захотела выходить замуж и жила с отцом.

Анолит ласково пригласила гостей в столовую. Насколько утончённой и интересной была внутренняя жизнь этого дома, настолько просто и скромно было здесь за столом. На ужин подали картошку с жареным луком и ростбиф, оставшийся с обеда, но никто на это не обратил внимания, и сейчас Брюллов и Жуковский чувствовали себя за этим скромным ужином, как всегда, уютно, по-домашнему.

— У вас счастливая рука, Михаил Юрьевич, — улыбаясь, говорил Жуковский. — Помните, как впервые у вас поставили «Ивана Сусанина», а теперь, глядите, какой успех у «Жизни за царя» — сам царь велел сменить название. Я предлагаю устроить у вас лотерею-аукцион. К вам ведь с радостью приходят и высокопоставленные особы, у вас прекрасный большой зал. Можно будет начать с концерта.

— Я и мой дом всегда к вашим услугам, вы это знаете, — с поклоном ответил граф Вельгорский. — Я буду рад помочь этому делу.

— И надо быстрее, как можно быстрее! — нервно заговорил Брюллов. — Портрет давно готов, и наконец эта свинья, его барин, дал согласие — всё время затягивал, а теперь, узнав, что Василий Андреевич и вы причастны к делу, вдруг сменил тон. Надо скорее вытаскивать человека из ярма.

— Желательно, чтобы в лотерее приняли участие и самые высокие особы, — сказал Вельгорский.

— В этот раз мне всё равно, в чьи руки попадёт труд моих рук — лишь бы скорее дали деньги, — вспылил Брюллов. Вельгорский и Жуковский переглянулись. Они знали, что Брюллов, несмотря на симпатии императора, так и не начал писать портрет ни его самого, ни членов его семьи и вообще держался весьма независимо.

В середине апреля 1838 года в камер-фурьерском журнале Его Величества, где записывались все события и происшествия дня, значилось: «Время провели концертом и аукционом».

И концерт, и аукцион проходили в зале дома графа Вельгорского на Михайловской площади.

На этом аукционе, в котором участвовала царская семья, портрет Василия Андреевича Жуковского, написанный знаменитым художником Карлом Брюлловым, достался императрице.

*

— А вы знаете, чтоб её, — выругался Брюллов. — Императрица дала всего 400 рублей, как сказал её секретарь. И выиграла! И теперь у неё такой портрет почти даром.

— Вам жаль? — рассмеялся Вельгорский.

— Что поделаешь! — махнул рукой Брюллов. — Я не о ней думал. Только пусть не записывает эти деньги в свои христианские заслуги. А в конце концов — главное, что деньги собраны, и мы, наконец, освободим Шевченко.

— Это главное, — подтвердил Жуковский. — А на то она и лотерея, и аукцион. Кому как повезёт.

— Вся наша жизнь — лотерея, — заметил Брюллов, — да ещё и аукцион. Но я рад, рад за нашего Тараса!

*

Этот великий день наступил 22 апреля 1838 года. Накануне Сошенко получил от Жуковского записку: «Зайдите завтра в одиннадцать часов к Карлу Павловичу и ждите меня там обязательно, как бы поздно я ни пришёл.

В. Жуковский. P. S. Приведите и его с собой».

Худого, осунувшегося после тяжёлой болезни Тараса Сошенко и Мокрицкий привели к Брюллову. Великий Карл был сегодня взволнован и необычайно серьёзен.

— Подождём Жуковского, пообедаем у меня! — сказал он.

Вскоре пришли Вельгорский, Григорович, Венецианов и Жуковский. Торжественный и строгий, как и его спутники, Жуковский поздоровался со всеми, вынул из кармана сложенный вчетверо лист и протянул его Тарасу.

Дрожащими руками Тарас развернул бумагу. На большом листе с печатью — двуглавым орлом — сбоку, аккуратным, канцелярски-холодным почерком было написано:

«Тысяча восемьсот тридцать восьмого года апреля двадцать второго дня я, нижеподписавшийся, уволенный от службы гвардии полковник Павел Васильевич сын Энгельгардт, отпустил вечно на волю крепостного моего человека Тараса Григорьева сына Шевченко, доставшегося мне по наследству после покойного родителя моего Действительного Тайного советника Василия Васильевича Энгельгардта, записанного по ревизии Киевской губернии, Звенигородского уезда, в селе Кирилловке, до которого человека мне, Энгельгардту, и наследникам моим впредь дела нет и ни во что не вступаться, а волен он, Шевченко, избрать себе род жизни, какой пожелает».

После подписи Энгельгардта шли удостоверения и подписи свидетелей:

«Свидетельствую подпись руки и отпускную, данную полковником Энгельгардтом его крепостному человеку Тарасу Григорьеву сыну Шевченке — Действительный статский советник и кавалер Василий Андреевич сын Жуковский».

«В том же свидетельствую и подписываюсь профессор восьмого класса К. Брюллов».

«В том же свидетельствую и подписываюсь гофмейстер, тайный советник Михаил Вельгорский».

Да, это была «Отпускная на волю»… «Воля», подписанная такими дорогими сердцу свидетелями.

— Воля! Воля!.. — еле прошептал Тарас, благоговейно поцеловал бумагу и заплакал.

И кто из присутствующих мог в тот миг сдержать слёзы?

АКАДЕМИЯ!

Перед ним раскрылись двери его заветной, долгожданной Академии художеств. С чувством невыразимого счастья он впервые вошёл туда как ученик — в круглый вестибюль. Как в рай, вели вверх широкие лестницы направо и налево, украшенные статуями античных богов. Он остановился на мгновение — не верилось. «Это же я, Тарас, — думал юноша и никак не мог осознать, — бывший замарашка с грязного чердака, будто на крыльях влетел в волшебные голубые залы Академии».

С полной энергией и юношеским пылом Тарас взялся за работу. Он чувствовал в себе столько сил, столько стремления учиться, наверстывать упущенное — в барских передних, на чердаке у Ширяева, на всех извилистых тропах своего тяжёлого жизненного пути.

А от каждого взгляда, от каждой похвалы любимого учителя эти силы и желания удваивались, утраивались.

Тарас учился не только в своей Академии. В свободное время он ходил на разные лекции в Военно-медицинскую академию, в университет, изучал с товарищем французский язык, увлекался театром, а главной наукой для него были книги и дружба с Карлом Брюлловым.

Чем только не интересовался их маэстро! На его столе в библиотеке лежало множество книг, указывавших на самые разнообразные интересы хозяина. Здесь были история древнего и нового времени, путешествия, романы, книги по естествознанию и труды о новейших открытиях в физике.

А в мастерской даже стояла электрическая машина! Часто во время перерыва Карл Павлович заставлял ребят крутить её, чтобы из индуктора сыпались искры.

— А посмотрите, господа, теперь на предметы — какие блики! Когда я наношу их светлой краской на рисунки, мне кажется, они трещат и сверкают. А без них — какое вялое, безжизненное место!

Иногда он, как студент, сидел и слушал лекции в Университете.