Тарасовы пути Страница 23

Увлекался астрономией и радовался, как ребёнок, когда в обсерватории Академии наук увидел через телескоп Сатурн с его кольцом.

Своим жаждущим познания огнём он зажигал и своих учеников.

Незабываемые годы Академии, годы учёбы, годы искренней юношеской дружбы!

Тарас любил общество, любил своих друзей, и друзья любили его. В этом аккуратно одетом, весёлом, жизнерадостном юноше трудно было узнать прежнего бедняка Тараса.

Скромный, спокойный Сошенко даже удивлялся такой резкой перемене и иногда укоризненно поглядывал на Тараса, когда тот в новом плаще, на дрожках ехал с Мокрицким в театр, волновался, достанет ли билеты на итальянскую волшебницу — царицу балета Тальони, или отправлялся со своим маэстро «на биржу» — так называли вечера у братьев Кукольников, где собирались литераторы, художники, где до утра слушали волшебную музыку Михаила Глинки.

Но привлекало его не только «богемное» существование. Как он ценил тихие, уютные вечера в «семейных» домах! Он мог часами сидеть с пожилой матерью своего товарища по Академии — Петровского, слушать её простые рассказы, развлекать её своими.

Сошенко не понимал: ведь Тарас был всего этого лишён всю свою жизнь, и теперь он радовался, как ребёнок — и новым знакомствам, и своей одежде, и тому, что в театре он может сидеть в партере, а не где-то на галёрке по контрамарке, сунутой Карташовым.

Но и работал он упорно. В рисунке не только Брюллов, но и другие профессора Академии уже отмечали его, несмотря на сильное влияние романтической школы Брюллова. Страстно влюблённый в Карла Великого, в свои рисунки он вносил и нечто своё, самобытное, присущее только ему — черты реализма, жизненной правды. Он уже начинал критичнее относиться к взглядам старших друзей. Вот, к примеру, Василий Андреевич Жуковский привёз из Германии большой портфель эстампов Корнелиуса, Генриха Гесса и других живописцев мюнхенской школы. Жуковский начал восхищаться работами этой школы и даже сказал:

— У тебя, Карл Павлович, всё слишком земное, слишком материальное, а тут, посмотрите, сколько божественного, идеального.

— Василий Андреевич! — не сдержался Тарас. — Но они же все какие-то истощённые — и мадонны, и херувимы, длинные такие, и неживые.

Карл Павлович одобрительно подмигнул ученикам — ему нравилось, что Тарас смело критикует зарубежных мастеров. — Да это просто коллекция идеального уродства, — продолжал воодушевлённый Тарас. — Простите, Василий Андреевич, разве можно теперь, в наше время, так писать — какие-то мученики и мученицы! Это же шаг назад, к средневековому Гольбейну, Дюреру! А посмотрите сюда, — он указал рукой на полотна и этюды Брюллова. — Вот искусство, которое живёт и улыбается всему живому!

Кроткий Жуковский не ожидал такого напора.

— О, вы все просто испорченные ученики Карла Павловича, — всплеснул он руками.

— Которые, надеюсь, превзойдут своего учителя, — рассмеялся Карл Павлович. — На Тараса я возлагаю большие надежды — в нём есть нечто особенное. Вот у меня в младшем классе начинает учиться один парень, Федотов, — тоже интересный! Нет, Василий Андреевич, пусть они будут ближе к жизни, к земному.

Да, Тарас был ближе к жизни, чем его учителя.

Глядя на картину Тараса «Мальчик, делящийся подаянием с собакой», зрители говорили: «Откуда в этом молодом художнике столько мудрости, столько глубокого понимания жизни?»

Ведь не все знали, какой трудный путь прошёл этот юноша с серыми живыми, жадными до знания глазами. Недаром Брюллов выделил его из всех своих учеников, и теперь уже, возможно, даже больше, чем Аполлон Мокрицкий, Тарас стал своим человеком в «портике» Великого Карла.

Какие чудесные вечера они там проводили!

— Ну-с, молодые люди, — обращался к ним Карл Павлович. — Позвольте доложить, как провели сегодня день?

— Замечательно, — с восторгом отвечал Мокрицкий. — Вдвоём с Тарасом мы сегодня ходили в Эрмитаж. Я никогда не получал такого удовольствия, как сегодня.

— Вот это хорошо, — похвалил маэстро. — Художникам следует ходить в Эрмитаж чаще, чем на почту. Надо всматриваться, надо привыкать к вещам первоклассных мастеров.

Молодые люди, толкая друг друга локтями, усаживались с довольным видом на краешек красного дивана, где любил разваливаться маэстро. Они знали: сейчас начнётся самая интересная, своеобразная лекция.

— Я больше всего ценю Веласкеса, Корреджо, Рубенса, Ван Дейка. Обратили ли вы у Веласкеса внимание на необыкновенную лепку, правду колорита, мягкость тела и выразительность? Его мастерство владеть кистью несравненно. У него свежесть и сочность живописи, которая обязательно исчезает при медленной, неуверенной, кропотливой работе. Люблю я Веласкеса.

А Корреджо? Он чувствовал божественную гармонию в колорите и такую грацию движения, такую экспрессию, такую утончённость линий, что, кажется, его произведения писаны рукой ангела...

Как любили ребята эти неожиданные характеристики! Карл Павлович увлечённо продолжал:

— Рубенс — молодчина. Он не стремится нравиться и не пытается обмануть зрителя правдоподобием, а просто гордится тем, что богат, наряжается пышно и красиво, потому что это ему к лицу: богат, роскошен и приветлив — а это удаётся не каждому. Не всегда он строг к истине — потому,

что изобретателен и капризен, потому что богат, а богатство и мудрость, как известно, редко уживаются вместе. Правда ведь, в его картинах пиршество для глаз! Но у богача на пиру — ешь-пей, только ума не пропей! Пой, танцуй, гуляй, но домой вернувшись, пиров не затевай, а то и ум пропьёшь, или с торбой по свету пойдёшь — и будет твой пир похож на поминки, где обычно желудок улыбается, а уста плачут. Смотрите, у Рубенса пируйте, но за ним не гонитесь и его не подражайте... Вот Ван Дейк — попировал у Рубенса, да и хватит. Ограничил расходы, жил разумно, честно, для радости и пользы других. Такое житьё и вам, товарищи, советую взять в пример. Молодчина! Спасибо ему, доброму человеку!

А вот ближе всего Тарасу по духу был Рембрандт. И о нём Брюллов тоже говорил немало.

Уже наступала ночь, а молодые люди никак не могли покинуть своего маэстро, который был в самом отличном настроении.

— Вы не поверите, — делился он своими самыми сокровенными мыслями, — как трудно создать настоящую, хорошую вещь. Тяжело кораблю бороться с волнами в открытом море, зато ему доверены сотни человеческих жизней. А после удачного плавания его встречают пушечными залпами, радостными криками и торжественно вводят в порт, где он отдыхает до следующего плавания. Так и художник с новой картиной.

Но когда маэстро уже собирался ложиться спать, он не отпустил ребят.

Тарас должен был ещё вслух читать перевод нового французского романа Гюго — «Собор Парижской Богоматери», а Карл Павлович рассказывал о своих путешествиях по Италии, по Греции и, развеселившись воспоминаниями, начал изображать перед Аполлоном и Тарасом не только людей, но даже животных. С невероятной живостью он вскакивал с дивана, сворачивался клубком на ковре на полу и изображал щенка, который спит на соломе. Ребята смеялись так громко, что дворецкий Лукиан вбежал в комнату — что случилось?

Вот за эту живость, непосредственность и любили все ихнего маэстро, а Тарас — особенно, за его независимость и любовь к свободе.

Тарас знал, что император Николай давно хотел иметь свой портрет, написанный Брюлловым. Брюллов долго откладывал это дело. Наконец назначил сеанс, подождал несколько минут и уехал из дома, приказав своим домашним:

— Если приедет царь, передайте ему, что я его ждал, а зная его пунктуальность, был уверен, что он не приедет.

Царь прибыл через двадцать минут. Ему точно передали, как велел Брюллов.

— Какой нетерпеливый человек! — пробурчал царь недовольно сквозь зубы и больше не приезжал и не вспоминал о портрете.

Но даже Тарас и Мокрицкий, привыкшие к выходкам своего маэстро, были ошеломлены, когда в Академию приехал цесаревич и зашёл в «портик». Брюллов даже не вышел, а послал к нему своих учеников — Тараса Шевченко и Мокрицкого.

Молодые художники водили цесаревича по мастерской, показывали картины, немного волновались, что Брюллов может быть чем-то недоволен, но всё прошло для них удачно. Брюллов был доволен тем, что ребята всё сделали за него, а они потом едва сдерживали смех, вспоминая этот пышный визит.

Тараса восхищала такая свободолюбивая независимость его Великого Карла. Брюллов демонстративно не носил пожалованных ему наград, он не захотел возглавлять официальный, контролируемый Николаем I художественный курс.

Это место занял художник Бруни.

— Как он изменился, — говорил Карл Павлович, — ведь он когда-то был передовым художником, казалось — он разрушит академические традиции, а теперь он очень далёк от жизни, от натуры. Он хочет поддержать своими картинами самодержавие и церковь. Вы уже видели «Медного змея»?

— Конечно! — отозвался Тарас. — Это просто толпа грубо подрисованных актёров и актрис. Хоть картина и огромная, но впечатления никакого.

— Сухая, холодная картина, — подтвердил и Мокрицкий. — В ней чувствуется какая-то слепая вера в страшную божественную силу, без капли человеческого разума. Мистика и ничего больше!

— Разве её можно сравнить с «Последним днём»!.. — сказал Тарас уже наедине с друзьями. — А ведь хотел затмить нашего Карла!

— Царю-то он, правда, больше угодил! — заметил Сошенко.

— Но не нам! Не нам! — рассмеялся Тарас, обнимая товарищей.

— Вот ещё приедет мой друг Вася Штернберг, — говорил Мокрицкий Тарасу, — тогда нам с тобой станет совсем хорошо.

— Поскорее бы приехал Вася Штернберг, — с тревогой говорил Сошенко. — Тогда бы я спокойно уехал уже из Петербурга.

Он собирался вернуться на Украину, быть учителем рисования. Но ему хотелось перед отъездом устроить так, чтобы Тарас жил с его другом Васей Штернбергом.

О Штернберге Тарас слышал от Брюллова и от других художников. Он знал, что Штернберг уехал на Украину писать этюды, и ждал его с нетерпением. Сошенко писал и самому Штернбергу о Тарасе.

Неожиданно ночью кто-то постучал и вошёл в комнату. Он ещё не успел представиться, как Тарас спросил:

— Штернберг? Вася Штернберг?

— Он самый! — рассмеялся парень с круглолицым, по-детски приветливым лицом. И Тарас бросился ему на шею.

— Вы же с Украины! Друг мой! Ну рассказывайте, где вы там бывали, что привезли с собой? Я ведь там не был много-много лет...

Он помог юноше снять тяжёлую тёплую шубу, размотать шарф.

— Я влюблён в Украину! — говорил Вася Штернберг. — Я не мог оторваться от её мягких, нежных пейзажей.

Тарас сразу хотел напоить гостя чаем, и взглянуть на рисунки, и выслушать всё про далёкую Украину, и, как это бывает при встрече друзей, они сразу начали говорить и забыли и про чай, и про ужин.

Дружба, взаимная симпатия и доверие родились с первой же минуты.

— Вы не представляете, какое у меня было чудесное путешествие, — рассказывал Вася Штернберг.