Тарасовы пути Страница 26

Разумеется, признанные петербургские знаменитости смотрят на него свысока, называют недоучкой. Но знаете, даже Пушкин интересовался его мнением, а Белинский тогда был ещё совсем молодым.

Тарас увидел Белинского на вечере у Струговщикова. Вообще, это был чудесный вечер — в апреле 1840 года.

Собралось много знакомых и, конечно же, Великий Карл. Сколько карикатур он нарисовал в тот вечер с Глинки! «Глинка на балу в Смольном институте», «Глинка “обожаемый”», «Глинка, поющий без голоса и без фрака» (это уже, конечно, когда остались только свои!), «Глинка в восторге от собственных произведений», «Глинка задумал новую оперу» — и так без конца. И Брюллов, и Глинка были в ударе — но не с самого начала...

Цель вечера — послушать приехавших музыкантов Дрейшока и Стера. Пришли братья Кукольники, Фёдор Толстой, Одоевский, Панаев, скульптор Яненко (все называли его «всегда Пьяненко»), Сологуб, Николай Маркевич, с которым Тарас уже был хорошо знаком. Были и художники, и литераторы.

Зашёл человек лет тридцати двух, худощавый, бледный, с суровым лицом.

— Это Белинский, — сказал Маркевич Тарасу. Белинский долго сидел молча, в стороне, но его втянули в беседу Сологуб и Панаев. Тарас не осмеливался заговорить, но очень хотел услышать, о чём они говорят.

До Тараса донеслась фраза Белинского:

— Если у искусства отнять право служить общественным интересам — это значит не возвеличить его, а уничтожить. Это же отнимает у него живую силу мысли, это значит превратить его в забаву праздных людей.

Тарас пододвинулся ближе. Эта мысль, сказанная убедительно и твёрдо, сразу захватила его.

«Теперь я не пропущу ни одной статьи Белинского в журналах», — подумал Тарас.

Зашёл разговор о Лермонтове — история с его дуэлью только что наделала шума в Петербурге.

— Снова сослали его, беднягу, на Кавказ, — заметил Панаев. — Вы недавно с ним виделись, Виссарион Григорьевич?

— Да, я был у него в ордонанс-гаузе, когда он сидел там за эту глупую дуэль. Теперь он произвёл на меня совсем иное впечатление, чем прежде.

В суровых серых глазах Белинского что-то потеплело.

— Это будет второй Пушкин! — заметил кто-то.

— Скорее Байрон!

— Нет, — возразил Белинский. — Это не Пушкин и не Байрон. Это — Лермонтов. Даже теперь, когда он ещё так молод и только начал свой литературный путь, он уже сделал так много, а скоро его имя станет народным.

Знаменитые музыканты уже готовились начать концерт. Ради них специально взяли напрокат два рояля (которые они в итоге добросовестно разбили к концу вечера). Вероятно, пианист Дрейшок был виртуозом, но на Тараса его музыка не произвела должного впечатления. Он взглянул на Глинку — интересно, как тот воспринимает это? Глинка чуть наклонил набок своё круглое лицо и вдруг, подмигнув, шепнул: «А глянь, как котлеты отбивает пальцами». Тарас едва не расхохотался. Белинский незаметно встал и ушёл, не дождавшись ужина. Тарас сочувствовал ему.

Но когда за рояль сел Маркевич и заиграл с Стером концерт Липинского — Тарас почувствовал себя на седьмом небе. За ужином заговорили о новой опере Глинки — «Руслан и Людмила». Глинка не выдержал, подсел к роялю и начал исполнять отдельные номера, импровизировать новые. Остались лишь свои — малая компания.

Музыка Глинки, весёлые рисунки Брюллова и встреча с Белинским — какая чудесная ночь! Вечер тянулся до утра.

Тарас чувствовал новые веяния среди молодёжи, какое-то

свежее дыхание в литературе. Будто молодым хотелось шире распахнуть окно в русском литературном доме... Если бы почаще встречаться с Белинским…

*

В 1840 году в типографии Фишера в Санкт-Петербурге вышел первый «Кобзарь» Тараса Шевченко.

— Поздравляю, Тарас, от всей души! — обнял его Евгений Павлович. — Что ж скажут, как примут?

Вскоре он сообщает:

— Прочтите «Отечественные записки», № 5.

Тарас волнуется сильнее, чем перед сдачей программы в Академии.

В этом номере напечатаны стихи Лермонтова, Кольцова, повесть Панаева. Тарас отыскивает раздел «библиографическая хроника».

«Имя г. Шевченки, если не ошибаемся, впервые появляется в русской литературе, и нам тем приятнее было встретить его на книжке, в полной мере заслуживающей одобрения критики».

Ну, значит, можно спокойно читать дальше довольно обширную рецензию. Вот цитаты из его стихов и похвала Штернбергу за рисунок, а главное — одобрение того, что стихи его «так безыскусственны, что вы их легко примете за народные песни и легенды малороссиян — это одно уже говорит в их пользу».

Кто написал статью? Подписи нет. Но Панаев говорил, что разделом библиографии там теперь заведует Белинский, значит, он как минимум знает об этой статье и согласен с ней.

В кафе на Невском Тарас быстро просматривает свежие номера газет. Вот ещё рецензия в «Литературной газете»:

«В стихах Т. Г. Шевченки много огня, много чувств глубоких, везде в них горячая любовь к родине. Его картины верны с натуры и блещут яркими живыми красками.

Вообще в авторе этих малороссийских стихотворений виден талант неподдельный».

Довольный Гребёнка при каждой встрече будто вручает подарок:

— Прочитайте «Современник». Видите — литературный Петербург принял «Кобзаря».

Да, «Кобзаря» приняли в Петербурге. На одном из вечеров у Гребёнки шумно приветствует Панаев, басом поёт «многая лета» Гулак-Артемовский, который уже покорил весь Санкт-Петербург на сцене Большого театра, а Гребёнка довольно улыбается:

— Что ж, «Тарас был хлопец моторный». Как ни крути, а такого у нас в поэзии ещё не было. А вот в моём альманахе «Ластівка» появятся новые произведения нашего милого кобзаря.

И вот из Украины летит первая весточка. Пишет «любимому паночку Тарасу Григорьевичу Шевченку» старый Квитка-Основьяненко:

«Господи милостивый, читаю… Ну, ну… Пусть вы меня не полюбите, если совру: волосы у меня на голове, что их уже немножко осталось, и те дыбом стали, а у сердца что-то защемило, в глазах помутнело… Смотрю — моя жена платочком глаза вытирает… так и читали, и плакали…»

Читали, плакали — и даже посвящали стихи неизвестному кобзарю в далёкой Украине.

А народ, простой народ… О! Читали все, кто только был грамотен.

И Тарас почувствовал ещё большую, ещё более кровную связь с теми, для кого он писал. И огромную ответственность перед ними. И почувствовал, что он — «не одинокий», он — «не сирота», он — кобзарь своего народа.

*

Брюллов часто говорил Тарасу:

— Всю жизнь я мечтаю создать картину на тему русской истории. Сколько героического проявил народ в борьбе с врагами, пытавшимися захватить нашу землю. В Москве я думал, что напишу картину о Москве. Но сейчас меня волнует другой сюжет.

По вечерам он всё время что-то рисовал, делал наброски на картоне. Тарас понимал — его учитель задумал большое полотно.

Однажды утром в коридоре Академии Брюллова встретил Струговщиков. Карл Павлович был в возбуждённом настроении. Мальчик Липин, его «сынок», тащил целую кучу художественного инвентаря!

— Идём на осаду Пскова, — заявил Брюллов. — Помнишь, я показывал тебе эскиз? Буду работать в большой мастерской, никого не пущу. Будь другом — присылай с моим Лукьяном по две чашки кофе, два яйца и миску супа. И никому — ни-ни! Ну, начнём с благословения!

Тарас был погружён в свои академические занятия, да и ждал, пока Брюллов сам покажет ему свою работу. И действительно — недели через две Брюллов зашёл к нему в сером рабочем халате, с кистью в перепачканной краской руке. Тарас взглянул на него и расхохотался — маэстро похудел, зарос бородой, но глаза его сияли от удовольствия.

— Ну, что вы сделали за это время? Показывайте всё — и пойдём ко мне. Я вам свою программу покажу!

Тарас с тревогой вошёл в мастерскую — и остановился потрясённый перед огромным полотном. Живая осада Пскова предстала перед ним!

Вот на каком героическом эпизоде обороны отечества остановился Брюллов! Ради этого он читал и перечитывал Карамзина, летописи, ездил в прошлом году в Псков, сделал множество набросков.

Тарасу казалось, что он слышит стон и звон копий о железные щиты ливонских захватчиков; будто слышит, что говорит старая мать, провожая сына на подвиг. И сам словно чувствует жажду, с которой пьют уставшие воины воду из ведра, протянутого девушкой.

Многие художники были недовольны последней картиной Брюллова — правда, она ещё не была завершена, и сам он ею пока не доволен, вскоре охладел. Товарищи считали, что в ней нет стройности, композиции, слишком пёстрые краски. А Тараса картина захватила — её героическая тема.

Он часами стоял перед ней, и воображение дорисовывало и рассказывало то, что ещё не успел изобразить Брюллов. Ведь написать нечто великое о героическом прошлом своего народа — тоже была его мечта!

А разве не величественные страницы истории: народные восстания против иноземных захватчиков, гайдамаки, о которых рассказывал старый дед Иван, о которых пел слепой Волох на монастырском кладбище на храмовый праздник?

Недавно он услышал разговор Гребёнки с одним земляком — паном Мартосом.

— Это всё-таки пятно в нашей истории, — говорил Мартос. — Гайдамаки — это разбойники, грабители. Я интересовался этим, но ничего, кроме романа Чайковского на польском языке — «Вернигора», не нашёл.

Тарас молча слушал барскую речь, но когда тот предложил прочитать роман (а Тарас знал польский), он взял. Дома начал читать и с отвращением отшвырнул. Что мог написать польский гордый шляхтич о гайдамаках, которые боролись как раз против шляхты? Ведь не против польского народа они шли, а против шляхты! Конечно — против шляхты, иезуитов, ксёндзов, против всех тех, кто сеял вражду среди простого народа.

Всё глубже и серьёзнее размышлял Тарас о судьбе своего украинского народа, о кровной связи его с русским, о связях с другими славянскими народами.

Теперь он внимательно просматривал журналы и в том же 1840 году в «Отечественных записках» наткнулся на статью Иоанна Коллара — «О литературном взаимном влиянии между племенами и наречиями славянскими».

Это были лирические размышления одного из знаменитых учёных-славистов. Гребёнка и другие литераторы восхищались этой статьёй.

Многое в ней нравилось и Тарасу — особенно мысли об общем корне славянских народов. «Славянские колена — чада одной праматери, рассеянные бурей времён, радуются, вспоминая о своём общем происхождении». «Славянский народ стремится к своему первоначальному единству, как растение, достигшее цвета и плода, — к своему семени и зерну».

«Всё это верно, всё верно», — думал Тарас.