Тарас Бульба Страница 13

— Как только я утром услышал шум, и казаки начали стрелять, я схватил лапсердак и, не надевая его, побежал! По дороге уже надел рукава, потому что хотел поскорее узнать, что за шум и почему казаки ни свет ни заря начали палить. Добежал я аж до самых ворот как раз тогда, когда последнее войско входило в город. Гляжу — впереди отряда пан хорунжий Галяндович. Он мой давний знакомый: ещё три года назад занял у меня сто червонцев. Я за ним, будто бы за деньгами, и вошёл вместе с ними в город.

— Как же так: вошёл в город и ещё хотел деньги взыскать? — спросил Бульба. — И он не велел тебя повесить, как собаку?

— А так ей-Богу, хотел повесить, — ответил жид, — уже его слуги совсем меня схватили и накинули петлю на шею, но я выпросился у пана, сказал, что подожду с деньгами, сколько пан сам захочет, и пообещал, что ещё дам взаймы, лишь бы он помог мне получить долги с других рыцарей; потому что у пана хорунжего, — скажу пану по правде, — нет ни одного червонца в кармане. Хоть у него и хуторы, и усадьбы, и даже четыре замка, да и степной земли до самого Шклова, а денег у него столько же, как у казака, ни-ни. И теперь, если бы его брацлавские жиды не вооружили, то и на войну бы выехать не смог. Он даже на сейм не ездил по этой причине.

— Ну а что ты делал в городе? Наших видел?

— А как же! Наших там много: Ицько, Рувим, Шмуль, Самуил, Хайвалох, жид-арендатор...

— Да чтоб они провалились! — закричал, рассердившись, Тарас. — Что ты мне суёшь под нос своё жидовское кодло! Я тебя спрашиваю про наших запорожцев.

— Запорожцев не видел. А вот пана Андрия видел.

— Андрия видел? — аж вскрикнул Бульба. — Что ж ты молчишь? Где ты его видел? В подвале? В яме? Опозоренного? Связанного?

— Кто ж бы посмел связать пана Андрия? Теперь он такой знатный рыцарь... Честно сказать, я его и не узнал! И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зеркальце в золоте, и шапка в золоте, и на поясе золото, и всюду одно золото. Как весеннее солнце, когда в саду всякая птица свищет да поёт, и травка пахнет, — вот так и пан Андрий теперь — весь сияет в золоте. А коня ему дал воевода лучшего: один только конь стоит двести червонцев.

Бульба остолбенел.

— Зачем же он надел чужое платье?

— Потому что оно лучше, вот и надел... И сам ездит, и с ним другие ездят; и он учит, и его учат. Как самый богатый польский пан!

— Кто же его принудил?

— А я разве сказал, что его принудили? Разве пан не знает, что он сам по своей воле к ним перешёл?

— Кто перешёл?

— Пан Андрий.

— Куда перешёл?

— Да к ним перешёл. Он теперь совсем ихний.

— Да врёшь ты, свиное ухо!

— Как же я могу врать? Я что, дурак врать? Чтобы на свою голову? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, если он соврёт перед паном?

— Так, по-твоему, он продал веру, продал родину?

— Я же не говорю, что он там что-то продавал: я только сказал, что он к ним перешёл.

— Лжёшь, чёртов жид! Такого ещё не бывало на христианской земле. Придумываешь ты, собака!

— Пусть мои пороги травой поростут, если я вру! Пусть каждый плюнет на могилу моего отца, матери, тестя, и дедушки, и бабки — если я вру. Если пан хочет, я даже скажу, из-за чего он перешёл к ним.

— Из-за чего?

— У воеводы есть красавица-дочь. Святой Боже, какая красавица! — жид стал всеми возможными гримасами изображать на своём лице красоту панночки: развёл руки, прищурил глаз, скривил рот набок, будто что-то очень вкусное попробовал.

— Ну и что с того?

— Ради неё он это и сделал, перешёл к ним. Когда человек влюбится, то он тогда как подошва: намочи в воде — и гни как хочешь, будет гнуться.

Тяжко задумался Бульба. Вспомнил он, что действительно велика сила у немощной женщины, что много сильных душ она погубила, что податлив на женскую ласку нрав у Андрия; и стоял он долго, словно вкопанный, на одном месте.

— Слушайте, пан, я всё расскажу вам, — продолжал жид. — Как только услышал я шум и увидел, что они входят в городские ворота, я на всякий случай захватил с собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и шляхтянки, а если есть красавицы и шляхтянки, подумал я, то даже если им нечего есть — жемчуг они купят. И как только слуги хорунжего пропустили меня, я побежал во двор воеводы продавать жемчуг. Всё разузнал у служанки-татарки. "Скоро будет свадьба, — сказала, — как только прогоним запорожцев. Пан Андрий пообещал выгнать запорожцев".

— И ты не убил его на месте, этого чёртова сына? — закричал Бульба.

— За что ж убивать? Он сам перешёл. Что человеку надо — туда и идёт.

— И ты видел его в лицо?

— Ей-Богу, прямо в лицо! Такой красивый воин! Лучший из всех. Да даст ему Бог здоровья, сразу меня узнал, и когда я подошёл к нему, он мне и говорит...

— Что же он говорит?

— Он говорит... сначала кивнул пальцем, а потом и говорит: "Янкелю!" А я: "Пане Андрию!" — говорю. "Янкелю, скажи отцу, скажи брату, скажи всем казакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец — мне теперь не отец, брат — не брат, товарищи — не товарищи, и я со всеми ими буду биться, со всеми буду биться!"

— Лжёшь, чёртов Иуда! — яростно закричал Тарас, совсем не помня себя. — Врёшь, собака! Ты и Христа распял, проклятый от Бога злодей! Я тебя убью, сатана! Беги отсюда живо, а не то — тут тебе и смерть!

И, сказав это, Тарас выхватил саблю. Перепуганный жид бросился со всех ног прочь, сколько хватало в его сухих костях. Долго он бежал, не оглядываясь, через весь казацкий табор, а потом и по чистому полю, хотя Тарас и не гнался за ним, решив, что не стоит на первом, кто подвернулся, срывать свою ярость.

Теперь он вспомнил, что действительно видел прошлой ночью Андрия, проходившего через табор с какой-то женщиной, и склонил седую голову, но всё ещё не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорище, чтобы его сын, его родная кровь, предал и веру, и душу свою.

Наконец он повёл свой полк в засаду и укрылся с ним за лесом, который один ещё не был сожжён казаками. А запорожцы, и пешие, и конные, заняли три дороги перед тремя воротами. Один за другим выступили курени: Уманский, Поповичевский, Каневский, Стебликовский, Незаймайковский, Гургузов, Титаревский, Тимошевский. Только Переяславского не было. Перебрали казаки, прокурили свою судьбу. Кто проснулся — оказался связанным у врага, а кто и не проснулся вовсе — ушёл спать в сырую землю. А сам куренной атаман Хлеб оказался в лядском плену без штанов и кафтана.

Из города услышали движение в казацком таборе. Все бросились на вал, и перед казаками враз предстала живая картина: польские рыцари, один другого краше, стояли на валу. Медные шлемы, украшенные белыми, как лебедь, перьями, сияли, как солнце. У других были лёгкие шапочки, розовые и голубые, с загнутыми набок верхами; кунтуши с вырезами, расшитые золотом или просто обшитые шнурками; у тех — сабли и оружие в дорогих оправах, за которые паны платили большие деньги, — и много всякой прочей одежды. Впереди горделиво стоял, в красной шапке с золотом, буджакский полковник. Толст был полковник, выше и шире всех, дорогой кунтуш едва сходился на животе. С другой стороны, ближе к боковым воротам, стоял другой полковник, маленький, сухой, как щепка; но маленькие живые глаза его зорко смотрели из-под насупленных бровей, и вертелся он быстро во все стороны, живо указывая тонкой сухой рукой и отдавая приказы; видно было, что несмотря на свою малость, военное дело он знает хорошо. Неподалёку от него стоял хорунжий — долговязый, с густыми усами и таким красным лицом, что чересчур: любил пан крепкие меди и не дурак был погулять. И много за ними было шляхты, кто на свои червонцы вооружился, кто на королевский счёт, кто — на жидовские деньги, заложив всё, что только было в дедовских замках. Немало было и сенаторских дармоедов, которых брали с собой на обеды ради пышности, а которые крали со столов серебряные кубки и на следующий день сидели на передке и правили у какого-нибудь пана. Было там всякого. Нечем иной раз выпить, а на войну все принарядились.

Казацкие ряды стояли тихо перед валами. Ни на ком не было золота, разве где блеснёт на сабельной рукоятке или мушкете. Не любили казаки щеголять на войне; простые на них были кольчуги и свиты, и далеко чернели да краснели их смушковые шапки — чёрные, с красным верхом.

Двое казаков выехали вперёд из запорожских рядов: один совсем молодой, другой постарше, оба остры на язык и в деле не из последних: Охрим Наш и Никита Голокопытенко. За ними выехал и Демид Попович, крепкий казак, давно уже обитавший на Сечи, бывал и под Адрианополем, не раз битый жизнью: горел в огне и явился на Сечь обугленный, с почерневшей головой и опалёнными усами; но снова набрался силы, отпустил чуб за ухо, вырастил густые, как смола, усы. И был знаток Попович в едком слове.

— Красны жупаны на всём войске, — сказал он, — да вот бы знать, красна ли сила у войска?

— Вот я вас! — кричал сверху толстый полковник. — Всех свяжу! Сдавайте, хлопы, оружие да коней. Видали, как я ваших связал? Выведите им на вал запорожцев!

И вывели связанных верёвками запорожцев. Впереди всех был куренной атаман Хлеб, без штанов и верхней одежды, — как схватили его пьяным. Понурил голову атаман, стыдясь своей наготы перед своими казаками и того, что в неволю попался, как собака, во сне. И за одну ночь поседела его крепкая голова.

— Не горюй, Хлеб! Освободим! — кричали ему снизу казаки.

— Не горюй, дружище! — отозвался куренной атаман Бородатый. — Невелика вина, что тебя схватили голым: беда может случиться с каждым человеком; а вот позор им, что выставили тебя на посмешище, не прикрыв хоть чем-то наготу.

— Знать, что храброе у вас войско — на спящих людей! — сказал, глядя на вал, Голокопытенко.

— Подождите, мы вам чубы пообстригаем! — отвечали сверху.

— Хотелось бы мне поглядеть, как они нам чубы обстригут! — сказал Попович, оборачиваясь к ним на коне, а потом, взглянув на своих, добавил: — А что, панове! Может, и правду ляхи говорят, потому как выведет их тот пузан — и всё войско за ним укроется.

— А почему, думаешь, им будет надёжный заслон? — спросили казаки, зная, что Попович сейчас что-нибудь отмочит.

— А потому, что за его брюхом спрячется всё их войско, и ни чёрта лысого ты кого-то оттуда копьём достанешь! — Казаки рассмеялись, и ещё долго некоторые покачивали головами, приговаривая:

— Ну и Попович! Уже если завяжет кому словцо, то только держись…