Уже даже арфочки достали из сумок и бандуры.
Вельможный
Нет, нет, как раз ещё не время. Окаменейте. Сейчас у нас большой праздник: и короли, и Ватикан прислали нам своих послов. «Держитесь!» — они нам говорят. «Держимся», — отвечаем. Хоть перед нами и есть опасность революций как на Западе, так и на Востоке, — однако через духовенство будем усыплять, будем усыплять. Итак… (К духовенству.) Приветствую посланников божьих! Да будет благословение и добро — над Европой, над всей Азией и над нами, дворянами!
Переводчики шепчут: «Так вельможный и говорит — пусть дворяне крепнут, тогда, может, и черни долго жить придётся, аминь». Все аминькают. Это мы и без переводов понимаем. Ведь капитал… само собой…
Минута гогота. Минута бормотания. Клобуки возле коричневых, твердолобых рассаживаются — кто на лавках, кто на ступенях. «Ну да, у вас дворяне, а у нас, сказать бы, лорды». — «Да не топчитесь хоть на ногах, — “лорды”.» — «Здравствуйте! — кто же по ногам?»
Вельможный
Ну вот, как скоро прибудет полковник — сразу и начнём. (Садится на скамью среди гостей и начинает забавлять их речами.) Наконец-то мы и собрались. А где же философы — неужели ещё не выспались?
Слуга по лестнице в палаты побежал.
И политики тоже. Вчера, видите ли, после диспута такую оргИю сочинили! С научной целью изнасиловали девушку-крепостную. (Клобук. Вот это я понимаю.) С благотворительной целью променяли на собаку двух её братьев и мать. (Подбрехач. Гав, гав! Это тот одновухий пёс, что по всему средневековью хвостом Аристотелевым махал?) Ведь не могли же мы, вправду, терпеть, чтобы бедное животное голодало у скупой помещицы-соседки. А потом плясали целую ночь, пили опиум, отрыгивали. И всё это на латыни. (Ксёндз. Латынь как символ могущества короля и папы? Похвально, похвально.) Кроме того, уж так у нас к старине охота. Хотите посмеяться? (Все. Ну-ка — да.) Роясь в архивах, я наткнулся на проржавевшую бляшку. Просто бляшка, вырезанная в форме голубя. Поплевал я на неё, мелом почистил — заблестела. Ах ты ж, думаю, чёрт! А что, если её на гетманский бунчук насадить? И впрямь. Насадили на бунчук жестяного голубя клювом вниз — и вышел (Все. Ну-ка — ну!) — и вышел герб. (Взрыв смеха: Ге-ге-ге-герб.) Если так повернуть — будет голубь мира, мол, никого мы не трогаем, а если вот так, — то будет трезуб, вилы, против черни крюк. (Общий гогот: Га-га-га-гак!) Против черни. Против вашей и нашей украинской. Так. Вы ведь знаете: я и сам украинского роду, но… (выпрямился гордо) тут-то и разница в людях. Милостью царицы Екатерины II; поддержкой родни, что выбилась в дворяне; вашими молитвами, отцы, я дослужился до вельможного. Гетманом хочу стать! Сяду я гетманом, а потом так: кивирк! — и вся чернь у меня в горсти. (Животное хихиканье: Ге-ге-гетмана! на го-голоту!) Кивирк! — и вся культура к чёрту. (К слуге, который несёт из дворца аптечку и зонтик.) В парк? Вернёшься, скажешь философам: уже все собрались, будем начинать. А нет, постой. Тупоголовое быдло разве можно к философии подпускать? Я лучше сам к ним схожу. (Идёт по лестнице на балкон, но не может не остановиться, довольный собой — он ещё раз через плечо забавно пальцем показывает.) Вот так — голубь мира, а вот так, мол… (От смеха начали валиться.)
Тут как раз вбегает вестовой. Вельможный пан! Повстанцы! Прикажете подкатить пушку? Цундра наступает — ох вельможный пан…
Все, утирая слёзы, тяжело переводят дыхание. Хху! Вот так кивирк. А они ещё говорят: с панами жить невесело. Да тише вы, вон тревога. Цундра? Как же это мы проскочили? Да и что ему сказать? Вельможного аж подкинуло: Как «что»! В ответ — в чёрно-жёлтых всполохах ненависть. Желчь.
Вельможный
Ты снова, смерд? Испугался, смерд? Это ты так служишь, смерд? (Голос поднимая.) Так это ж, верно, полковник со своим войском! Сейчас. Здесь. На цепи. Этого подлого Марка Черноземлю приведут, а ты… (Сбегает с лестницы.) Пушку подкатить! Быстрее!
Прошла дворовая стража, пробежала. Шум. Кто-то тревожно рукой махнул. Замаяло знамя со словом: ведут?.. Все посхватывались. Внимание. Но нет ни духу! Только пушку — видно — за кустами, надрываясь, подкатывают со скрипом.
А ещё на пригорке пришёл и встал какой-то высокий. В рубахе под пояс. Лицом куда-то. Говорит.
В просторах вселенной отчаянная туча. В сущности, это не туча, это основа, грунт. Вот так надо скапливать, громоздить бунт.
Высокий вознёс свои руки вверх, приложил флейту к устам, и вот в взлётах, в посвистах, в угрожающих блесках бунтарские слова знаменитой песни в мир заклубились.
Флейта
Одним — земля и роскоши, а другим — хоть подыхай: безхлебно, безводно, собакой подыхай. Ну, так хоть ты, свобода, хоть ты нас приголуби!
Учёные
Вы видите — это уже Сковорода на диспут явился. Нам нужно свой гимн создать, чтобы можно было противопоставить его черни. Ну-ка, кто там голосистей, запевайте: и ем, и пью, и люд давлю.
Все сбегаются в кучу. Гам как на клюшке накололся (тишина). Вельможный даже отшатнулся, защищаясь: предлагаю спокойствие! Да где там! Такая круговерть… А тут ещё новое раздражение.
На пригорке появилась косматая фигура: могучий взгляд, сильные плечи, руки рабочие. Стоит и смотрит, словно словами говорит: «С-собаки, а?!»
Учёный
Так ударьте кто-нибудь этого, чтоб не глядел так! Не надоел ли он нам вчера?!
Ехидный
Хм. Обросший, бородатый. А главное: одежда у него — до самой земли, и это летом! Он или юродивый, или же… тут что-то подозрительное.
Сковорода (оборачиваясь). А ты уже тут? (Понизив голос.) Ой Цундра, смотри, заметят, что борода подправлена. А то вон что под одеждой — сабля?
Но Цундра так же стоит, взглядом своим господ пронизывает: «Г-гадь! Вот уж настоящие собаки, г-гидь!»
Вельможный
Эх, плебей… (Плюнул.) Когда такие помощники у Сковороды будут, нам тогда на диспуте не страшно. Как быть с Цундрой (показал рукой на степь) — это чуть хуже.
Гости
Всё Цундра да Цундра, а кто он такой — так и не представляем до сих пор.
Вельможный
Неужели не все тут знают? О! тогда я с охотой расскажу. (Садится вместе с ними на скамью.) Вам известно: каждому помещику хочется, чтобы у него был собственный артист, собственный живописец. Вам известно: каждому дворянину хочется, чтобы у него был свой композитор, свой музыкант, архитектор. Хорошо. И вот как-то перемалёвывал что-то казачок у меня в передней. Гляжу — копия с нидерландского художника Брейгеля Старшего «Страна лентяев». А под копией карандашом приписано «Помещичья Россия». Щёлкнул я казачка за эту приписку, но подумал и в своих помещичьих интересах послал его в Лейпциг учиться. Благословил ещё раз кнутом на дорогу, фамилию ему подобрал подходящую: Цундра, что значит голытьба нещадимая. И представьте, какая неблагодарность! Эта голытьба нещадимая да снюхалась в Лейпцигском университете с вольнодумцами.
Среди гостей движение.
Да, да! Например, студент-безбожник Александр Радищев.
Гости. Радищев? А кто ж он такой? Кто? Да это же один из тех двенадцати, которых царица послала в Лейпциг учиться. (Голос. Ну так пусть себе учится!) Так в том-то и дело, что вольнодумствовать он хочет! И будь то уже традиция тут сыграла роль, или что другое (в Лейпциге же учился сторонник коммунистических идей Томас Мюнцер), но в кружке Радищева, к которому принадлежал и Цундра тоже, читали, например, двенадцать тезисов Ганса Берлина; а то ещё обсуждали такие вопросы, как путь постепенного освобождения крестьян; или же попытка объяснить по Гельвецию общественное умственное развитие человечества его материальными нуждами.
Попы аж перекрестились, отплёвываясь.
Подождите. Главное будет дальше. И вот, по окончании университета возвращаю его обратно. (Вскочил с места.) Будешь служить — приказываю — Пані лакеем! А был при этом разговоре и Сковорода случайно. Цундра: никому служить я не буду! Ага, так ты забыл, что ты крепостной, что ты вещь, что ты моя собственность? Никакой собственности — кричит — тем более на человека!
Среди гостей возмущение.
В конюшню! Засечь его до смерти! Ну, тут уж и Сковорода на меня клюкой.
Гости. Сковорода в роли защитника? Ну подумайте, интересно, а дальше что?
Дальше? (Нахмурился.) Ночью… Цундра через окно ко мне… с топором.
Гости аж со своих мест повскакивали: ну-ну?
…и если бы не моя верная собачонка — говорю серьёзно: я бы не спасся. Теперь он там (рукой в степь) с остатками колиев, с повстанцами распоряжается.
Гости
А-а! Ну теперь всё нам ясно. Хху! аж вспотели. (Снова садятся.)
А на пригорке: «А-а! вот уж когда господа обнаглели, так обнаглели! Посмотри, Сковорода, какие рожи».
Профессор
Господа! Позволите?
Все замолкли.
Хочу вашему вниманию такую вот мысль подать… только подоприте меня, пожалуйста, гробом, а то я уже не в силах на одной ноге стоять.
Слуги его подпирают.
Ну вот, теперь будто немного легче стало… так я и говорю: а не поставить ли нам здесь перед окнами Вельможного памятник собачке, а?
Все так и захлопали в ладоши.
Если согласны, то что ж, позвольте мне сейчас же пожертвования на памятник собачке собирать. Кто первый, вы? (Записывает.)
Вдруг зык! трубы скрипят! рожки рыкают! Из дворца по лестнице сонно спускаются философы. За ними, по-собачьи чешась, политики и пророки. У последних — по зелёной веточке в руках.
Политик
Ну и чешется же, хоть сколько его не чеши. Например, пакт о всеобщем разоружении в Европе — его уж и чесать нет резону.
1-й философ
(безразличным тоном)
Мы — скептики, и мы говорим: всегда нужно воздерживаться от чесания, от приговора, от рассуждения. О-о! Склонили головы.
Пророк
Ведь всё одно: у каждого человека — своя ветвь на дереве жизни. Слушайте: вся беда от того, что на смену математической физике…
2-й философ
Своя или не своя, а мы — метафизики, и мы говорим: после изобретения Спинозой того проклятого эксперимента (для определения исследуемой вещи) что-то всё нас трясёт. О-о! Склонили головы.
Пророк
Предостерегаю — наступает период электричества от трения!
2-й философ
Нашёл кого вспоминать — Спинозу. Да он же еврей, ххе! Вы говорите — трясёт. А разве не так же трясло нас после ньютоновского: «Физик, берегись метафизики!»?
Пророк
О! Франклин идёт! А не дай же бог, да мне на голове громоотвод поставит.