Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 8

Вскоре и небо разрыдалось... Пошёл дождь — мелкий-мелкий да густой, словно сквозь сито... Сначала овцы как будто обрадовались — разбежались по выгону, щипля низкую, прижатую к земле травку; но потом — как дождь стал докучать — сбились в кучу, поопускали головы между ногами, и так простояли целый день. Гнать домой никак нельзя: что с ними дома делать? А дождь — всё льёт и льёт... На пастухах ни клочка сухого не осталось, а он и не думает прекращаться.

Сели они все трое под ивой. Сидят — пережидают дождь. Лиско и тот свернулся рядышком бубликом. Все — печальные.

— Так вот, деду, и вам пришла воля? — спрашивает Чипка деда, чтоб хоть словом развлечься.

— Кому воля, а кому неволя! — грустно ответил дед.

— Как это?

— А вот так... Много рассказывать, да мало слушать!.. Ещё мы мало работали, ещё с нас мало слёз и крови выжали... пусть ещё два года повыжимают!.. Ох, Боже, Боже! когда же твой праведный суд настанет?..

— Да вам же всё равно, деду: вы давно уже свободны, — вставил Грицько.

— Свободны?.. Были свободны, пока свободы не было... Ох!.. Работал, пока силы не вытратил да зуба во рту не осталось... Тогда и с двора — вон, на улицу! Не переводь зря барского хлеба!.. Спасибо, добрые люди сжалились, а то пришлось бы скитаться, пропадать, как псу под забором, — рукой Христа ради тянуть... А вот теперь опять помеха: плати десять рублей в год!.. За что?.. С чего?.. Ты, говорят, общественное стадо пасёшь — рублей с полсотни зарабатываешь... Каких? где? Я — старец, нищий... Спасибо людям — пожалели... Так — нет! И то отдай... а сам с голоду помирай... Проклятые! ни суда на вас нет, ни правды!.. — горько закончил дед.

У Чипки аж мороз по спине пробежал: он никогда не слышал такого деда голоса... Мысли его спутались, всколыхнулись; кровь прилила к голове; он молчал, боялся словом прервать дедово горе... Сам он такого не знал, но чувствовал с деда слов, что оно — тяжкое-претяжкое...

Минут десять молчали, будто воды в рот набрали. На душе — тяжесть, на сердце — тоска, аж муторно... Так бывает, когда сердцем чувствуешь беду, а назвать её не можешь. Мгновения кажутся за часы, часы — за дни, дни — за годы... Червяк быстрее ползёт, чем тянется такое время... И хочется заглянуть вперёд, увидеть — что из этого выйдет, а страх обнимает, аж волосы на голове шевелятся, сердце каменеет...

Дед снова заговорил, будто сам с собой: «Ещё мало людей убили, на тот свет спровадили? Ещё мало в странствиях пропало, будто земля проглотила?.. А с живых — только юшку поварили?!.. Так ещё и к старику... Что же с меня возьмёшь?! Я людям служу, общине служу — за хлеб, за спасибо... вот что! Ну, возьмите снова во двор, лежать буду, даром хлеб есть — и всё... Возьмите?.. Легко сказать — возьмите! А степь?.. А овцы?.. Я привык к этому, как к родному... Прощайте?! Чтобы вы со своей силой попрощались!.. Овца для меня — всё равно что человек: и ест, и пьёт, и болеет... только не скажет ничего, не выговорит!.. Разве я не вижу, разве не знаю, как им этот дождь досаждает?.. Мне он не так мешает: я уже старая собака, натерпелся всего... А вон — ягнёнок? Сгорбился, дрожит, замёрз. Вижу, вижу... Я бы тебя у сердца согрел, как ребёнка... Да не согрею! Враг наш берёт меня от вас, чтобы замучить... Ему ещё немного... Ещё, вот... ещё...»

Дед не смог дальше говорить... Две горячие слезы выкотились из его старых жёлтых глаз и разлились по изрытому старостью и невзгодами лицу.

Грицько сидел, разинув рот, — сам не знал, что сказать...

Чипка пристально смотрел на деда — не отрывал глаз... Лицо аж побелело; по спине мурашки бегали; верхнюю губу подёргивала мышца, а глаза сухие-сухие — горели, налитые слезами пополам с кровью.

— Кто? кто?! — заикаясь, вскрикнул он. — Кто отберёт у нас деда?.. Нет!.. Мы деда не отдадим, пока нас не положат!

Дед взглянул — и встретился глазами с горящими Чипкиными.

— Барин отнимет, Чипко!.. Он отберёт, сынок мой!.. Во двор пойду — коротать старость в неволе... покину вас... Всё покину: степь, овец... Лиска-сиротинку...

— Не отберёт он... нет! Пусть только попробует!.. Я ему такого петуха пущу!! — грозно говорит Чипка.

Дед аж опешил.

— Что это ты говоришь, сынок? Есть ли у тебя Бог в сердце, а царь в голове?! Опомнись! Его сожжёшь, а через него и другие погорят...

Ему-то что? — вреда наробишь, а он вскоре снова отстроится; а вот бедные сгорят, у которых, может, одно счастье — свой приют... Опомнись, Господь с тобой!

Ещё печальнее, ещё тяжелее стало. Дождь, как из ведра, лил. Каждый пошевелился и натянул капюшон на глаза.

Лиско подполз ближе к деду; лёг у самых его ног. Дед покачал головой: «А ведь точно отец! как две капли воды...» — промолвил вслух.

— Кто? — спросил Грицько.

— Вот он! — дед указал на Чипку.

— Так вы знали отца? — спросил понуро Чипка.

— А как же не знать, когда мы с одного двора.

— Так мой отец был барским? Ведь он — солдат! — удивлённо сказал Чипка.

— Ну и что, что солдат... Разве солдаты рождаются солдатами?.. Видно, тебе ещё никто о нём не рассказывал...

— Нет.

— Вот то-то и оно! Люди до сих пор не забыли...

— А что же там? — спросил Чипка, навострив уши и не сводя глаз с деда.

— Гм... смотри! — Дед вынул лубяную табакерку, понюхал табаку.

— Расскажите, деду! — настаивает Чипка.

— Хорошо. Если никто не рассказывал, я тебе расскажу... Давно это было, — начал дед. — Мне было лет двадцать, как привели твоего отца лакеем к паничу в горницу... Говорили, что твоей бабке старый пан хотел добро сделать, вот и приставил к сыну твоего отца... Он был какой-то маленький, худой, болезненный... но шаловливый, как кот! Ходит за паничем — не ходит, слушается — не слушается. Панич его то ли ущипнул, то ли зацепил... А тот как махнёт, как стукнет его со всей силы по лицу... так паничу нос и размозжил! Прибежала на крик паня; вошёл сам пан... «В конюшню его!..» Взяли его лакеи в конюшню, да так отдубасили, что ни лечь, ни сесть... Тогда ему и пожаловаться было некому: отец в винокурне в чан упал и сварился, — упал как-то в чан, — а мать от холеры умерла... Вот, как отделали его, — с тех пор он больше не дрался, — только на хитрости пустился. Всё обманывал панича и выманивал у него всякое... пока и за это не выдрали! Как проучили, он хотел утопиться, но люди не дали... А пан снова избил — чтобы не топил крепостную душу, ведь за неё подушное платить надо! Так он, как Шамрай ушёл в отставку — был кучером со двора, — вот он и потянул за ним аж на Дон. Там он вырос, женился и поселился... Да только лукавый подтолкнул его повидаться с Хрущом, сыном казака, что был с ним ровесник, уехал к дядькам на Дон, — так вот там бы он, говорят, и умер... Но не столько за Хрущом, сколько за родным краем... Вспомнит его — кажется, сейчас бы сорвался и полетел, кабы не неволя... А тут, как назло, подоспел Хрущ. Он и достал где-то паспорт Хруща да и бросил жену, детей и дом — и сюда притащился. Его приняли в казачью громаду. Хрущ да Хрущ! Казак, свободный... А может, он думал на Хрущево добро покуситься, да добрые люди его и разобрали по кусочкам... Тогда он пошёл в услужение, заработал денег, купил дом и женился на твоей матери. Лет два, может, прожил — и снова потянул на Дон к первой жене. Вот там его и схватили! Привели сюда... суды да пересуды... Кто он такой?.. Что натворил?.. А, говорят, наш всё же шепнул кому-то там: отправьте, мол, его куда подальше, мне он не нужен! Так его особо не трогали, а в первый же набор и зачислили в солдаты... Вот он какой солдат! Понял теперь?!

Чипка слушал, слушал, да и голову на грудь опустил, продолжая слушать... Не заметил, как и вечереет стало... Дед с Грицьком отару загнали.

— А ну, пошли! Домой пора! — крикнул дед уже с дороги.

Чипка глянул на деда, поднялся и поплёлся сторонкой, позади отары, как пьяный, словно окуренный... Голову на грудь опустил, глаза в землю вперил... Ничего не слышал, не видел... Не знал, как и в село пришёл, как домой добрался... Очнулся уже в хате...

— Так вот какой мой отец был, мама?

— Какой?

Чипка начал рассказывать...

— Такой же...

— А почему вы мне раньше этого не говорили?

— А что бы, сынок, это изменило?

Чипка замолчал. О чём-то задумался...

— Ничего... — не сразу ответил он, и снова замолк.

Тоскливо стало в хате, как в погребе... Чипка сидел на лавке, свесив ноги, голову опустил почти до колен... Если бы его так нарисовать — сказали бы: это не человек сидит, а сама тоска! Мотря, глядя на него и вспоминая прошлое, тихо плакала...

— Нет! Нехорошо отец сделал, — глухо, протяжно начал Чипка... — Нет... не по-людски!.. Почему он их не вырезал, не выжег?..

— Кого, сынок?

— Баринов! — ответил твёрдо Чипка.

— Что это ты, сынок, говоришь? Пусть им Господь за это воздаст, а не люди!

Чипка молчал. Мотря перекрестилась и снова заплакала. Тихо разносился тот плач по хате в темный вечер; тихо стелился по полу, по потолку, по белым стенам — и сжимал, как щипцами, сердце и матери, и сына.

Он сидел задумчивый, немой, как стена. В его мыслях, перед его глазами, кружил чёрным вороном отец...

«Бедный мой тату! — думал он. — Не знал ты счастья с самого детства — может, и до самой смерти... Гнала она тебя с одного края света на другой, от панского двора на Дон, с Дона — в солдаты... Где ты теперь? Что с тобой?.. Гниёт под землёй измождённое тело? Или разорвал тебя на куски московский нагай? Или враг пронзил пулей в бою?.. И закопали твои кости с лошадиными в одну яму, в один высокий курган?! И никому он не скажет, не поведает, что под ним лежит твоя измученная душа без отплаты... А может, судьба занесла тебя куда в далёкую чужбину, на другой край света, ты думаешь-гадаешь, ночей не досыпаешь, о матери: как она тут, бедняжка, вертится, что с ней люди делают... О Боже наш, Боже! Ты — всевластный Царь: ты всё видишь, всё знаешь... ты один над землёй сторожишь и волей обладаешь... Почему же ты не караешь злого — хоть бы не трогал доброго?! Почему не ударишь по злодею гневом своим праведным?.. Нет... ты молчишь... молчишь, как глухая ночь... До тебя не доходит наш плач... наши слёзы... Их заслонили от тебя наши враги... Ты не караешь их... нет?!...»

Обессилел Чипка. Как колода, повалился на лавку и только стонал. Придавила его тяжёлая, неожиданная тоска; мысли спутались, метались в голове без порядка, как метель зимой...