Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 5

Глубоко западали они в его горячее сердце, а в душе поднимали волну — с самого дна до вершины... Как рой, гудели в детской головёнке; как вьюга, крутились, вихрились... От былинки переходили к птице; от птицы — к скотине; от скотины — к человеку — пока не охватывали весь мир! И казался он ему весь живым, говорящим. И скотина, и травка, и даже камень — всё это имело свой голос, свой язык, — только говорил он как-то иначе... А когда-то, мол, всё это было людьми и всё говорило на одном языке... А теперь — никак не узнать, что за речь была!! А почему?.. Из-за людей... Всё из-за людей! Это они так сделали. Это они у травки, у птицы, у скотины — отняли человеческий язык! Это они людей — своих родных — превратили во всё это... И жалел Чипка по-людски — на людей. Казались они ему злыми, нехорошими... И просыпалась в маленьком его сердце маленькая злоба, росла, вырастала — и сторонился он людей всё дальше и дальше... А и люди его не жаловали.

— Бабушка! — спрашивает однажды Оришку. — А у меня был отец?

— Был, сынок.

— А где же он теперь?

— В солдаты пошёл.

— Вот как... А мальчишки говорили, что у меня отца не было... байстрюком, мол, называют.

— Так это глупые мальчишки!

— А разве?.. А что это — плохое слово?

— Будешь старше, сынок, сам всё узнаешь. Не думай об этом: это слово нехорошее! Выкинь его из головы... Это только злые дети так говорят...

— Я не буду злым, бабушка!.. — отвечает Чипка, — и задумывается.

Немного погодя снова спрашивает:

— А зачем мой отец пошёл в солдаты? Зачем он оставил маму?

— Люди отдали.

— А за что они его отдали?

— Так надо было... Подрастёшь, сынок, тогда сам всё поймёшь, а сейчас тебе рано это знать.

— Почему, бабушка?

— Да так. Мал ещё ты...

Такой разговор у них случался не раз. Чипку всё волновало, всё касалось. Он обо всём расспрашивал бабушку. Бабушка рассказывала, ей приятно было открывать ему мир, — радостно думать: с какой умной головой вырастет её внучек.

Щедрой рукой передавала бабушка из своей старой в молодую Чипчину голову всё, что хранила её шестидесятилетняя память. А Чипка не просто принимал — он впитывал всё это!

Это было летом, когда солнце уже закатится и вечер опускается на землю, выходят бабушка с Чипкой из хаты (в хате душно), расстилают покрывало у порога; ждут Мотрю с работы. Оришка садится, а Чипка — то сидит, то лежит... И так вот начинают разговор... Чипка больше слушает, — иногда и заснёт, слушая бабушкину речь, что текла тихо, как ручеёк... А иногда и сам разговорится... Уже и ночь настала: зажглись звёзды, замерцали, заискрились... Засмотрелся Чипка на небо.

— Что это, бабушка? — показывает на звёзды.

— Это? — Звёзды.

— А что это за звёзды?

— Это — ангелы глядят! У каждого есть свой ангел: он и наблюдает за душой, охраняет её, чтобы, не дай Бог, что-то плохое не случилось. Вот — как звёздочка упадёт, — значит, душа покидает тело... Душа уходит — и звёздочка падает — исчезает...

— И у меня там, бабушка, есть звёздочка? и у вас? и у мамы?

— И у тебя есть, и у меня, и у мамы.

— А где же моя, бабушка? — спрашивает Чипка, положив голову на бабушкины колени и не отрывая глаз от целого роя звёзд, что, казалось, двигались по тёмно-синему небу.

— Бог его знает, сынок! Человеку туда не дотянуться... Это Божье дело, вот Он и знает...

— Ай, Бог там?..

— Там, сынок...

— А кто такой Бог, бабушка?

— Бог?.. Бог — это отец. Он всё держит на свете: всякую букашку, всякую скотину и всякого человека... Он за всем следит, всё видит, от зла оберегает... Вот, если увидит, что сатана вмешивается в Его святое дело — начинает мир мутить, — тогда и посылает святого Илью на огненной колеснице — убить сатану... Вот когда Илья мчится, — это гром гремит; а как выстрелит огненной стрелой — то молния сверкает... Вот какой Бог! Он страшен для злых, а для добрых — он добрый. Бог — отец... он нас на свете держит и хлебом кормит...

Задумался Чипка. И встаёт перед его глазами разгневанный Бог, окутанный чёрными тучами... и зовёт Илью — карать злого!.. Мчит Илья — небо и земля дрожат, как перина от ветра, от его бега... Вот сверкнуло... огненная стрела разрывает небо... Страх охватывает Чипку! На улице совсем темно; луны не видно; белеет, мерцает Млечный Путь через небо; сверкают, мерцают звёзды... Прижимается Чипка к бабушке и тихо шепчет: «Я, бабушка, буду добрый... я не буду зла делать, тогда и Бог меня не побьёт... А тех детей, что меня били да гнали — тех Бог побьёт, потому что они злые! Я буду добрый, бабушка...»

Замолчал Чипка — затаил дыхание: думает про страшного Илью, про доброго Бога... Чуть погодя спрашивает бабушку:

— Вы говорили, бабушка, что Бог нас хлебом кормит?

— Он, деточка, — он нас кормит...

— А почему же мама хлеб зарабатывает, — вот до сих пор с работы нет. — Говорит, если бы не работала, то и есть нечего было бы?..

— Глупый ты, мальчик! — говорит бабушка. — Человек на то и родился, чтоб работать, а не лежать. То только, говорят, сначала, когда люди ещё в раю жили, — то ничего не делали, — как святые были... Там, мол, всего было вдоволь — и есть, и пить! Вот они и ходили себе, да ели... А сатана — позавидовал их счастью, — стал наущать, чтобы согрешили... Они и ослушались слова Божьего... Тогда Господь выгнал их из рая огненной розгой — и рай закрыл, и велел самим работать... С тех пор и начали люди трудиться. А до того — не работали, — как святые были!

— И зачем же те люди согрешили, бабушка?.. Вот бы теперь и мама дома была, не плакала бы так часто... и хлеб бы был: когда захотел — поел бы!..

— На то Божья воля, дитятко!..

Недаром Чипка жалел о хлебе: он у них был на вес золота... Одними руками что заработаешь? Только с голоду не умирали... Словом — нищета! Однажды из-за хлеба был случай.

Мотря была в поле. Оришке надо было полоть на грядках. Тут как назло Чипка взвыл: «Есть, бабушка, есть!» — тянет одно: «Есть!» Взяла Оришка краюху хлеба, отломила кусочек, дала ему, а остальное положила на стол: «Не бери этого, — приказывает Чипке, — гляди: глядит Боженька! Придёт мама, спросит, — кто хлеб съел? — так Боженька и укажет пальцем, — мама и отшлёпает... Гляди же, не бери!» — и пошла. Сел Чипка посреди избы; смотрит на образ — глаз не спускает — ест. Съел тот кусочек, что бабушка дала, — а есть хочется! Хлеб на столе лежит, — так и тянет. Глянет в угол — Боженька глядит! Вот и начал он украдкой руку к хлебу тянуть, всё на образ смотрит... Тянет руку, не отводит взгляда — кажется ему, что Боженька смотрит на него, — хочет погрозить пальцем... он и отдёргивает руку... Ляжет головой на стол (взобрался на лавку), снова подкрадывается. Глянет на образ: глядит Боженька, и всё тут! И есть хочется, и хлеб перед глазами, — а Боженька глядит!.. Задумался Чипка. И вдруг — как бросится от стола... Глаза горят, губы надуты... К стулу, который бабушка под ноги ставила, когда пряла. Схватил стул, поставил на лавку, нашёл нож, влез на стул — и выковырял глаза у образа! Потом взял — весь хлеб съел и побежал к бабушке на грядки. «Бабушка! бабу-у-у!» — зовёт. «Чего, Чипка? Иди сюда!» — откликается из бурьяна бабушка. Прибегает Чипка. «А я, бабушка, и тот хлеб съел!» — хвалится. «Зачем же ты, сынок, съел? А если мама придёт и спросит: “кто хлеб съел?” — то Боженька скажет...» — «Э... э... Боженька, бабушка, не видел... я ему глаза повыковырял, чтоб не глядел!..» — И беззаботно себе, забылось. — А потом, перед Рождеством, нужно было побелить хату, обмыть образы. Глянула Мотря на образ — аж глаз нет! Она аж онемела. «Кто это глаза выковырял?» — спрашивает у Оришки. «Где?» Глянула — и вправду без глаз... Тогда к Чипке: «Ты выковырял?» — Смеётся: «Я... Чтобы не видел, как я хлеб ем!» Вспомнила тогда Оришка, что Чипка ей хвастался. Да что? Видно — дитя: глупое, малое!.. Поругала его Мотря, напугала, что Боженька побьёт, если будет такое делать, да и всё.

А бывало такое, что не Боженька, а Мотря била Чипку, — и крепко била! Синяки порой по месяцу не сходили. Нельзя сказать, чтобы она не любила Чипку. Нет. Она его любила — как всякая мать своё дитя. Не дай Бог, заболеет Чипка, — Мотря сама не своя. Всю ночь глаз не сомкнёт: сидит над ним, плачет, молится... «Одна у меня радость и надежда! Всё-таки вырастет своё дитя, станет хоть на старости подмогой... Может, хоть тогда не придётся до кровавого пота работать, страдать от холода и голода, да от летней палящей жары!..» Так думала Мотря. И недосыпала ночей, прислушивалась, как дышит её единственная «надежда и утешение»... А только, здоровый, сделает Чипка что — съест лишний кусок хлеба, или в лужу свалится... Беда! То не огонь пышет, то лицо у Мотри; то не искры летят — то её ругань, проклятья да оплеухи... Иная мачеха руку над пасынком сдержит, а Мотря, разгорячившись, и над родным сыном не сдерживалась.

Да и не таков Чипка, чтоб его можно было битьём удержать. Сначала-то боялся матери, а потом — привык и к побоям, хоть как они глубоко иногда впивались в сердце, до самой печени доходили... Ой, зол он тогда был! Ой, лютый! Уж если бы мог — выцарапал бы матери глаза или сам бы себе чего наделал, если бы не бабушка... А то она, её тихое слово гасило в нём ярость. Как начнёт его уговаривать, — так словом, как пелёнкой, его обовьёт... Потому-то и любил Чипка бабушку: души в ней не чаял. Что бабушка скажет — всё послушает. А мать не любил и не слушал... От битья — то спрячется, то сбежит; а слушаться — не слушался. Не раз Мотря от сердца горько плакала...

IV

ЖИЛ-БЫЛ!

Вот так жил Чипка, рос, подрастал в голоде и холоде, в бедности и лишениях. И всё сам по себе, как перст. Другие — к детям, к гурту, а он всё один, один... Заберётся в бурьян, нарвёт цветов, насобирает букашек — и играет с ними втихомолку. А к людям, к ребятне — ни ногой! У Чипки была хорошая память: никогда не уходила из неё мысль, что он «выродок»; никогда он не забывал бабушкиного совета... К своему несчастью, рядом с добрыми мыслями в малом сердце шевелилось что-то тёмное, беспокойное... Разбуженное, оно не давало ему забыться, никогда никому не прощало, если замечало ошибку... И росла злоба в его сердце — и вырастала до пылкой мести, которая не знала ни удержу, ни преграды... Не было тогда ничего, перед чем бы он отступил; какой бы страх перед ним ни встал — не устрашить ему отважного духа, упёртой мысли, пылкого сердца... Такому нет на свете ничего, чего бы он испугался. Ни Бог, ни люди ему не страшны...