Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 6

Бог страшен злому, а Чипка думает, что он добрый, а злые люди его только злят...

Вот Чипке исполнилось двенадцать лет. Осенью Мотря советуется с матерью:

— Может, отдать Чипку хоть за еду в услужение?

— Я уже и сама об этом думаю, — говорит Оришка. — Да куда он годится? Какой-то нелюдимый, молчаливый, будто туча над ним... И с детьми он не водится, как другие, — всё один, всё себе дома...

— А что же делать в этом мире? — уныло отвечает Мотря. — Все же видят, как я работаю... Да что моя работа? Силу потратила, здоровье истощила, а всё только что не голодаем... Отдать бы его в люди — хоть бы меньше еды уходило... может, хоть на одежду осталось бы!

— Как знаешь, дочка.

Пошла Мотря искать место. Вскоре и нашла. Богатый казак Бородай искал мальчика для присмотра за скотом. С ним она и договорилась.

— Ну, собирайся, Чипка, — говорит, вернувшись вечером, Мотря, — завтра идёшь в наймы. Хватит сидеть дома да хлеб переводить — пора и самому зарабатывать!

Чипка — руками и ногами упирается! Но тут Оришка начинает его уговаривать: рассказывает о нужде и бедности. Послушал Чипка, пошёл. Принял его Бородай на зиму за еду и одежду. Вернулась Мотря домой довольная и весёлая.

— Ну что, дочка? — встречает её Оришка.

— Оставила... Лишь бы бывал послушен!

— А может, привыкнет... Дай-то Бог! — утешает и молится Оришка.

Остался Чипка у Бородая. Хозяин сперва с ним — миром да лаской, показывает и рассказывает — что и когда делать... Но Чипка ничего знать не хочет! Хозяин приказывает: «Пойди, Чипка, загон почисть». А Чипка — на тік (на гумно), заберётся в стог соломы и давай из неё то венчики плести, то кресты вязать...

Раз как-то рассердился хозяин за то, что Чипка не слушается, — взял да и избил его. Рассердился и Чипка... да чуть было не спалил хозяина! Когда никого не было в доме, залез он в печь, вытащил угли в крышке и понёс в хлев... Хорошо, что люди увидели — потушили.

Прогнал его Бородай. Пошёл Чипка домой, насупившись, с горечью в сердце — с ненавистью к судьбе, что разделила людей на хозяев и работников... Мотря плачет, — уже не бьёт, а плачет... Её страшит, как бы Бородай не подал на него в суд... Оришка уговаривает Чипку, а тот только мрачно смотрит, молчит, будто воды в рот набрал... Так и остался зимовать дома.

Весной снова Мотря советуется с матерью:

— Опять бы Чипку нанять?

— Так и нанимай.

Снова идёт Мотря искать хозяина — и снова быстро находит. Дед Улас, пастух, что пас общественное стадо, подыскивал мальчиков себе в помощь.

Дед Улас — бывший барский: ходил к пану Польскому со скотом. Но как постарел, ослаб, да ещё захворал — его и выгнали со двора, чтоб зря барский хлеб не ел... Еле-еле вылез Улас за ворота, задумался: «Куда теперь?!»

Близких родственников нет, а дальние — в барщине... Пришлось Уласу — хоть под насыпь! Но община сжалилась: построила ему землянку в царине и назначила пастухом.

Вот к нему и поступил Чипка подпаском. И — чудо! — сразу согласился... Работа пришлась ему по душе.

Встаёт он рано, ещё до солнца, наберёт хлеба в торбу, возьмёт малахай, что дед дал отгонять овец, — и идёт в царину, к землянке, ждать, пока соберут стадо. Приходит. У деда всё ещё заперто. Только Лиско лежит у двери, вытянув передние лапы, положив на них голову... Дремлет с утра.

— Лиско! — зовёт Чипка.

Лиско нехотя поднимет голову, посмотрит на Чипку — и снова кладёт её на лапы, зевая во весь рот... Мол, «рано, мальчик, пришёл: дед ещё спит!»

Садится Чипка у землянки, достаёт черствый хлеб из торбы, начинает завтракать. Тем временем люди сгоняют овец в царину. И расходятся они вдоль рвов, щиплют зелёную травку.

Вот и второй подпасок — Грицько, сын Чупруна, мальчик тех же лет, что и Чипка, да, видно, не в лучших достатках... На нём рубашка — чёрная-чёрная, не поймёшь, из чего, да ещё и рваная; штанишки — одна тряпь висит на поясе — закатаны выше колен.

Грицько — казачий сын, сирота. После смерти отца и матери (они оба умерли от холеры в один год) община отдала сироту дальней родственнице — вдове Вовчихе; а как подрос мальчик, то дед взял его к себе помогать со стадом.

Садится и Грицько возле Чипки, развязывает свою торбу, достаёт из неё сухари — чёрные, как земля, — и завтракают оба вместе, перебрасываясь словом.

Вот заскрипела дверь — показался дед на пороге.

— Уж вы, хлопцы, здесь?

— Здесь.

— А что ж это овец так мало?

— Сгоняют.

— А вы завтракаете?

— Завтракаем.

— Ну, ешьте, пока овец не сгонят. А я пока умоюсь да соберусь — и тронемся!

Идёт дед в сени; наливает воды в ковш — умывается...

Тем временем — светло, как днём, только солнце задерживается... Закрасив весь восток горячо-розовым светом, оно ещё не поднялось из-за горы, не блеснуло ни одним лучом над землёй... А земля уже готова его встречать: зелёные травы расправили мелкие листочки, умылись свежей утренней росой. Как девушка, дожидаясь милого, умывается и наряжается, дрожит, как в лихорадке, и пылает, как в огне, — замирает в ожидании и оживает в нетерпении, — так земля ждёт ясного солнца... и меняется, не дождавшись. Подует лёгкий ветерок — потемнеет и нахмурится её зелёный наряд; утихнет ветерок — убранство засверкает, улыбнётся...

Уже и овец согнали, и дед собрался. Вышел из землянки. На голове — соломенная шляпа; на плече, на палке, висит торба с хлебом и свита — на случай непогоды; в руке — малахай.

— Ну что, хлопцы, трогаемся! — говорит дед.

Хлопцы поднимаются, прячут в торбы своё чёрнохлебное угощение и бегут сгонять овец, что разбежались по всей царине, лакомясь росистой травой... Вот уже и овец согнали в кучу.

— Агу-у-у... тю-у-у! — крикнул дед. — Треш-тереш-тереш!

Свистнул малахай в руке... Отворяет Чипка или Грицько ворота в царине — и тихо-потихоньку, склонив головы, потянулись овцы по дороге в поле... Хлопцы по бокам, дед сзади, а Лиско, подняв хвост и голову вверх, гордо шествует за дедом, будто верный джура за атаманом.

Отара движется неспешно, блеет — то «бе-е!», то «ме-е!» — похрипывает, как старые бабы зимой на печах, когда мнут прядиво... А пыль, как туча, за овцами...

— Агу-тю-у-у! — крикнул дед, хлопнув малахайкой.

— А ну, рыжая! — кричит Грицько на овечку, что отделилась от стада и понеслась к зелёному обочину. Овца не слушается — спешит схватить свежей травы да хоть немного промочить душу после этой страшной пыли, что аж до самой печени добирается, душит.

Видит Грицько, что за рыжей и другие тянутся с дороги, — пускается бегом, то и дело выкрикивая «тереш! тереш!» да щёлкая малахайкой. Блудницы нехотя возвращаются к стаду.

Солнышко начало подниматься из-за горы — играет, улыбается... Как лёгкие искры, побежали по земле его лучики — и кристально засверкала роса на зелёной траве... За солнцем всё живое пробудилось. Там кузнечики кричат и стрекочут, как не разорвутся; там перепела «хававкают», словно в колокол бьют; тут овцы блеют, мекают, хрипят... Лёгкий ветерок подует — и всюду разносит тепло раннего летнего утра... Прекрасно, весело!

Чипка идёт сбоку отары, опустив голову... О чём он думает? Что у него на уме? — Ничего он не думает, не гадает... Он прислушивается, что у него в сердце, в душе... Хочет понять — и забывает... всё забывает... Ему так хорошо, весело; ему так свободно, просторно... Идёт себе не спеша. Торба на плече, малахай в руке... Всё ему нипочём!.. Шагает, не думая: где он, кто он, зачем он... Сердце трепещет легко; странная радость — то ли сон, то ли дрема — обвивает его душу...

Дошли со стадом до места. Дед свистнул малахайкой — овцы разбежались по зелёному полю...

— Ну вот теперь, хлопцы, отдохнём!

И садятся наши пастухи втроём под деревом. Дед достаёт кусок хлеба и щепотку соли, начинает завтракать...

Грицько, сядь не сядь — а глядишь: уже верхом на баране, скачет, посвистывает...

Чипка лежит на спине, глядит в синее небо. Небо — синее, чистое — ни облачка, ни пятнышка — глубокое, широкое, без края. Глаз не может достать глубины, взгляд тонет в этой лазурной бездне, как в сизом тумане... только мысль растёт и ширится...

«Что там?» — думает Чипка. — «Наверное, красиво там... Ай, как синеет!.. как солнышко сверкает!..»

— Дедушка!

— А что, сынок?

— Что там?

— Где?

— На небе!

— Бог...

Задумывается Чипка... Глядит в небо — ему так хорошо смотреть в него...

— А есть там, дедушка, люди?

— Где?

— На небе...

— Нет, сынок! Там святой Бог, его ангелы и праведные души...

— А кто-то там был?

— Так говорят. Батюшка так в церкви читает.

— А, наверное, красиво там... Видите: как синее, какое красивое!..

Дед, закончив завтрак, молился Богу.

— Красиво, сынок! — прошептал после молитвы дед. — Красиво!.. Не то что тут, на земле... Там всё хорошее, святое... А здесь — всё грешное и злое...

Замолчал дед. Немного погодя покашлял и снова начал:

— Вот один только милосердный Бог держит нас на свете, а так бы нас давно нужно было выкорчевать, как нечестивую тварь. Гляди: овца!.. Что она кому сделает?.. Никому ничего!.. Ходит себе, щиплет зелёную травку... овца и всё!.. А мы её режем, мы её едим, как голодные волки... И чего мы только не едим?.. А ведь это всё — грех! Всё нам воздастся на том свете, всё... Мы грешные, проклятые души! Мы не только над скотиной издеваемся, — мы и брата своего иной раз ударим... Гляди: у брата то и другое, а у меня ни того, ни сего... зарежу, мол, брата — да добром его поживу! И режет человек человека... Режет — забыл и думать, что его на том свете ждёт?!. Лукавый путает его — вот и режет... Ох, грешные мы, проклятые души!

Чипка слушает — и страх, холод пробегают по его душе... и шепчет он тихо за дедом: «Грешные мы, проклятые души!.. И мама моя — грешна, — думает он, — потому что она меня била маленького, зимой на дорогу выгоняла, чтобы хлеба не просил... А бабушка — не грешна: она меня никогда не била; всё мне давала, жалела меня, уговаривала — как и дед... И дед, наверное, не грешен... А Грицько? Грицько — грешен: вон он как на баране скачет!..»

— Грицько! Грицько! — вскочив, крикнул Чипка, — не езди на баране — грех!

А Грицько — кричит и «тпрука!» на всё поле...

— Это он на баране едет? — спрашивает дед.