Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 2

В это время из хлевчика стрелой выскочили маленькая свинка и кабанчик — и давай спешно жрать зерно, не подпуская кур. Молодая женщина сперва кричала на непрошеных гостей: "Аря, жирные! аря!", потом хлопала в ладони и пнула кабанчика ногой; а как увидела, что с такими обжорами не справиться ни криком, ни легкой дракой, — выдернула из метлы держа́ло — и ну молотить "ненасытную пожирательницу" и вдоль и поперёк, — пока держа́ло не треснуло... "Ах вы, проклятые! каторжные! Из-за вас сломала держа́ло..." — на весь голос закричала молодица и кинула в свиней надломленным черенком.

Как раз на этот крик во двор вернулся парень. Не успел он ещё как следует калитку за собой прикрыть, — как на него набросилась рассерженная мать.

— Где ты, Чипка, шляешься? Где бродишь? — упрекала она. — До каких пор шатаешься?! Ни корова, ни кобыла не напоены, а он по полям болтается...

— Я, мамо, был в поле... справлялся за яровыми, — ответил он.

Мать внимательно посмотрела ему в глаза, словно проверяя: правду ли говорит? Но сын уже отвернулся — пошёл прямо к загону, а она с пустой помойницей — в хату.

— Не мешкай, гони корову на водопой, ведь надо будет и подоить ещё! — всё ещё с упрёком крикнула из сени мать.

Сын уже не слышал упрека. Он вывел корову из загона, отвязал кобылу от яслей — и погнал к водопою. Быстро погнал — быстро и вернулся. Загнал скотину обратно, принёс охапку свежей травы. Зелёная трава напомнила ему зелёный корсет; словно замаячил знакомый силуэт; он скорей кинул охапку в ясли... показалось ему, будто из-под травы сверкнули, как два уголька, чёрные глаза... "Исчезни, наваждение! — вскрикнул он, вытаскивая руки из травы. — Прицепилась!!"

Быстро запер загон, пошёл в хату. Поужинали молча. Легли спать.

— Мамо, а вы не знаете: у москаля есть дочка? — спросил он немного погодя.

— У какого москаля, сынок?

— Который живёт хутором возле нашего поля.

— Не знаю, дитя моё. Знаю, что была, — да, говорят, вроде бы умерла. — А что такое?

— Та так, просто спрашиваю... ничего.

Разговор прервался. Мать уснула на полу. Сын лежит на лавке. Сон не идёт ему в голову. Душно, муторно, жжёт под боками, а перед глазами — всё она, да она. "Да чтоб ты пропала, сумасшедшая!" — шепчет он. Переворачивается с боку на бок, натягивает на голову покрывало — не спится, и всё тут... "Нет уж: не скоро ты дождёшься, чтоб я снова пошёл в поле!"

II

ДВУЖЁН

Лет за двадцать до отмены крепостного права, по тому же самому Ромодановскому тракту, по которому шёл парень, в село Пески заходил какой-то незнакомый странник. Видно — из дальней дороги. На нём была чёрная рубаха; штаны — выбойчатые, закатаны до колен; за спиной крест-накрест перевязана одежда; через правое плечо, на палке, — торба, видимо, с едой, и пара старых, стоптанных сапог. На вид — человек средних лет. Чёрные, как вороново крыло, усы уже по краям начинали рыжеть; борода топорщилась чёрная, колючая, давно, видать, не знала бритвы.

Шёл странник тихо, нога за ногу, и смотрел по сторонам. Сказал бы — с заработков, кабы не такая ранняя пора. Только-только весна началась. Воды сошли, зазеленела трава, зацвели сады и огороды, солнце ещё не пекло, как летом, а светило ласково, пригревало.

Подойдя к одному двору, где среди неухоженного огорода вросла в землю старенькая хата, странник остановился: "Вот она, кажется, и Окунева хата!" — сказал он сам себе.

В это время из низкой двери вышел молодой парень.

— Здрав будь! — окликнул его странник.

— Здравствуй.

— Это тут живёт Окунь?

— Какой Окунь?

— Карпо Окунь, старик.

— Нет: это Лимарь, не Окунь.

— А где ж Окунь?

— Да какой Окунь?

— Старик, с бородой ходил.

На их разговор вышла из-за хаты пожилая женщина. Видно, возилась с огородом, — чепец сбился набок, лицо в поту, руки в земле.

— Кого ты, человек, спрашиваешь?

— Карпа Окуня.

— Э-э-э... его давно уже и след простыл... Знала я того Окуня, знала... Лет десять, как помер... А зачем он тебе?

— Надо... Так умер, говорите?

— Умер, умер.

— А кто после него остался?

— Кто?.. — повторила женщина задумчиво. — Осталась Ганна-племянница, что за Соломенка вышла. Да и та уже умерла. Вот мы у неё и купили усадьбу. Ещё Грицько остался — вроде дальний родственник... В прошлом году его в рекруты взяли. Да, кажется, и никого больше...

— Понятно... А ваша волость далеко?

— Волость? — взглянула на него женщина и, помолчав, ответила: — На той стороне села. Вот как пойдёшь по этой улице, прямо и выйдешь. Сначала — гумна, а там сразу и волость.

— Ну, спасибо вам. Прощайте.

— Счастливо.

Пошёл человек по той тропинке, что женщина показала. А женщина с парнем ещё долго стояли — смотрели ему вслед, пока не скрылся странник за поворотом улицы.

— Ты не спрашивал, Грицько, — говорит женщина, — кто он такой? Зачем ему Окунь?

— Нет, не спрашивал.

— Гляди, не родственник ли какой... Там у него, на Дону, много, говорят, родни... Там и брат его жил. А ну как за имуществом пришёл?

— Бог его знает.

— Надо бы разузнать, Грицько. Не сбегал бы ты за ним в волость, расспросил бы: что за человек.

— Хорошо, мамо, — говорит парень. И пошли оба в хату.

Женщина и вправду догадалась, зачем страннику понадобился умерший Карпо Окунь. Тот, кто расспрашивал, назвался в волости племянником Окуня — Остапом Хрущом, который лет пятнадцать назад ушёл на Дон. Его уже и из ревизии вычеркнули, не то что забыли. Только старики помнили ещё — как бородатый белобородый Окунь отправлял на Дон к своему брату племянника. А теперь вот он вернулся и просился обратно в песковскую громаду.

— А чего ты оттуда вернулся? — спрашивает его голова. — Разве там плохо стало жить?

— Так и там уже трудно, — кланяясь, отвечает Остап. — Порядки не те стали: много нашего брата... пропадает...

— А тут, думаешь, лучше? — спрашивает писарь.

— Всё ж, видите, — родная сторона.

— А как же мы тебя примем теперь, если у тебя ни документов, ни доказательств? — снова голова.

— Так вот же у меня старый паспорт. — И, вытащив из кошелька засаленный, с обтрёпанными краями клочок бумаги, подаёт голове.

Голова развернул, прочитал — и снова сложил.

— Что ж с этого?! — говорит. — Почему ж ты не объявился, когда ревизию писали?

— А бог его знает, — почему... Не знал.

— С каких пор ты паспорт не менял?! — не выпуская бумаги, удивлялся голова.

— Да меня и с этим везде принимали.

— Гм... Что теперь, Василий Васильевич, будем делать? — спрашивает голова писаря.

— А что? Надо громаду собрать; пусть поставит обществу могорыч — может, и получится дело, — отвечает писарь. — А то как бродягу ещё посадят в тюрьму.

— Сделайте милость, — говорит, кланяясь, Остап, — уже потрудитесь! Если не могу ничего дать — так хоть отслужу за это.

Писарь только подкрутил рыжий ус и вместе с головой ушли в другую избу.

Через три недели Остап косил у писаря сено. Такой он был косарь: живой, работящий — неустанный! Всем даёт лад, первым берётся — заправляет. А через месяц ему объявили, что он теперь — песковский гражданин, казак Остап Макарович Хрущ.

Даже перекрестился Остап, как услышал это. А осенью прямо подался в город наниматься. Недолго и работу искал: жид его заприметил и сразу взял в почтальоны.

Хорошо Остапу. И одежда, и еда — жидовские, и плата хорошая, да ещё от проезжих перепадает. Отслужил он год, а на второй уже и участок с хатой купил. Прямо на краю села, на пригорке, стояла себе в стороне чья-то сиротская избушка: не оштукатуренная, крыши нет, забор завалился, огород зарос — в общем, сиротское, да ещё и за селом.

Купил Остап хату — и недолго думая, послал старост к Мотре Жуковне — бедной, некрасивой девушке, уже в возрасте, что жила по соседству вдвоём со старой матерью.

— Ну что, Мотря, — говорит мать, — иди! Хоть хата будет своя; хоть не будешь, как я, по чужим углам на старости...

— Да если идти — так идти! — отвечает дочь. — И так натерпелись...

Обменялись хлебом, а в воскресенье и свадьбу сыграли.

Как вошла Мотря в свою хату — будто снова на свет родилась. Украшает, убирает. Дождались весны — вскопала огород, посадила; хату обмазала, побелила; призьбу — жёлтой глиной подвела; вокруг дома — вымела веником. Чистота кругом — любо посмотреть, и зелень на огороде...

Да только в огороде и всё своё, а больше земли — ни пяди. Приходилось у чужих косить, хлеб зарабатывать, не разгибая спины, не зная отдыха... Хоть как ни старались Мотря с Остапом и с Оришей — своей старой матерью, — а всё бедно жили. Порой и зимой не было из чего галушки сварить — приходилось давиться сухим хлебом...

Остап — сначала повеселел: такой разговорчивый, ласковый — Мотрю жалеет, с тёщей ласков. А потом — всё хмурился и хмурился. Тоска стала выглядывать из его глаз, немая печаль гнобить душу и сердце... Ходит бывало осенью или зимой по двору, опустив голову на грудь, и целый день ни слова ни до кого...

Прошёл год; идёт второй; а они — всё трое (детей не было) — мрачные, невесёлые... Нет счастья — нет и радости!

Наступила зима. Снег мелкий, как водится в мороз; резкий ветер мёл позёмкой и выл, как зверь в лесу, — в Остаповой трубе. Ночь уже опустилась на землю. Мотря с Оришей сидели на полу; перед ними на табуретке едва тлел каганец — вот-вот погаснет. Пряли молча; каждая думала тяжёлую думу. Остап лежал на печи... Тихо, — только веретёна посвистывают...

— О-ох! — тяжело вздохнул Остап. — Надоело мне по этим местам горевать, — сказал он, будто сам себе. — Дожду весны, пойду на заработки. Может, найду там место хорошее — и вас переведу...

— А если не найдёшь? — отвечает ему Мотря. — Лето потеряешь... а я одна что тут заработаю?.. — добавила она с грустью и поморщилась.

— Да вы уж тут с матерью кое-как до зимы дотянете... А я, если что, там и перезимую. Сил нет терпеть здесь!

Дождались весны. Посоветовался Остап с женой и тёщей, взял паспорт — и ушёл. Мотря со старой матерью остались вдвоём хозяйствовать.

Отправили Остапа на Дон в Великий пост, а уже к Троице приходит оттуда бумага: есть ли у вас, мол, такой-то казак Остап Хрущ? и откуда он у вас взялся? Потому как тут он назывался вовсе не Хрущ, а Притика...