Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 61

Бывало, заплачет бедная, одна, сидя в уголке на печи, — и всё...

Такие беспрестанные ссоры и брани доливали яду в и без того уже отравленную жизнь Чипки. В своей хате он был как чужой: она ему опротивела. Ему было в ней душно, тесно, сердце жаждало свободы, душа — простора. Он начал вспоминать старое товарищество...

Грицько со своими вечными жалобами на убытки, со своими разговорами о скудости, о скоте, со своей женой — тихой и доброй молодицей, — со всем направлением своего спокойного пахарского быта, — казался ему теперь скучным, унылым. Он слушал его жалобы, зевая, а мысли параллельно с разговором рисовали ему другой образ жизни — ещё до помолвки... Там хоть и лилась горилка, как вода, хоть и несли пьяным языком что попало, — но всё это жило, страдало, любило, кляло... Там была жизнь, хоть и под пьяной оболочкой. А тут — тихо и тоскливо, как в болоте; сонно, немо, как в царстве мёртвых, а дома — хуже, чем в аду!

Чтобы хоть немного отогнать эту одинокую тоску, Чипка стал налегать на выпивку... Да только хорошо пить тому, чей хмель спит... А у Чипки хмель не спал; он ещё сильнее жёг, как огнём пёк и без того пылкое сердце... Он тогда злился на всех и на всё. Тёща ему не угодит; мать боится; одна только Галя ещё имеет над ним власть; он всё ещё её любит и уважает. Однако и ей иногда доставалось. Он придирался к ней: то почему она не хочет нанять работницу, то почему то да сё ещё не сделано, то зачем она портит глаза над шитьём: и то ему не так, и это не этак — придерётся и цепляется...

Галя всё это выслушивала, иногда возражала, иногда молча плакала, а иногда чего-то боялась... А в глубине, тихонько-тихонько, сердце ей что-то недоброе подсказывало, болело, ныло...

— Чипка! — иной раз ночью, когда все засыпали, она тихо обращалась к нему. — Что с тобой случилось?.. Ты на всё стал ворчать... Всё тебе не по нраву, всё опротивело... Неужто правда, что всё тебе опротивело?..

Этот вопрос был ему горьким упрёком. Он чувствовал свою вину перед Галей; знал, что придирался к ней зря... Теперь её печальный голос и ласкал, и упрекал его.

— Галю, рыбонька моя! — шептал он, — тяжко мне... трудно... Сам не знаю, куда бы деваться, куда бы себя деть?.. Хоть бы дети были... Может, они развеяли бы мою тоску... может, прогнали бы мой сум...

— А чего ж тебе тяжко?.. Разве и со мной тебе тяжко?.. И со мной тоскливо, Чипка?

— Нет... нет, Галочка!.. с тобой мне весело... возле тебя мне легко... Хоть бы матери не ссорились, хоть бы они жили в мире... А то — каждый день брань, ежедневная грызня...

— Разве я виновата, Чипка? Я бы и сама рада, если б они помирились, сговорились... Но, видишь... я ничего не могу поделать! У обеих такой характер: ни одна ни в чём уступить не хочет.

— Ой, нет... Нет, Галю, не в том дело... Я боюсь, как бы не загубил я твой век, — перескакивая на другое, шепчет Чипка. — Я бы отдал половину своей жизни, лишь бы ты была счастлива... А вот, видишь: ни счастья, ни покоя! Какое-то горе с самого детства меня гложет, — с самого детства оно вцепилось в меня, никак не отобьюсь, не избавлюсь! Как тот ирод, влезло в самую душу и душит, и мешает, и всё каламутит... Вон — прежнее товарищество (недавно видел) — весёлое, счастливое...

Галя поняла — откуда ветер дует, куда клонит... Она видела, что чем дальше, тем Чипка всё больше отдаляется от неё... Она чувствовала — сердце говорило правду, — что не удержать ей больше Чипку возле себя, что ему опротивела такая жизнь — она его больше не устраивает... И она тихо-тихо, украдкой от Чипки, втайне плакала... То она мысленно возвращалась к своему недавнему счастью, оглядывала его, рассматривала без того горячего порыва первых чувств, который раньше мешал ей ясно взглянуть на их жизнь, — разбирала её взглядом постороннего человека. После таких раздумий и подсчётов наедине с собой она пугалась собственных мыслей... Она ведь и вправду не была счастлива, не принесла и Чипке счастья: она не стала матерью — да и станет ли!.. И, падая перед иконой, молила Пречистую взглянуть на её слёзы...

А тем временем Чипка становился всё мрачнее, злее, нетерпимее...

— Ты бы, Чипка, если тебе опостылела такая жизнь, позвал бы товарищей, погулял бы с ними: может, хоть немного развеял бы свою тоску, — сказала ему однажды Галя, видя, как ему худо.

Она захотела войти в то общество тихим ангелом-спасителем, научить ожесточённые разбойничьи души, пьяные головы любви к людям, к их мирным обычаям, к однажды заведённой тихой жизни. Да где там! Этим ожесточённым душам надо было куда-то девать свою силу, которая рвалась, вырывалась на волю, переступала обычаи, тонула в гульбе, в горилке; пьяным головам радостна была безумная вольница, не знавшая ни в чём ни границ, ни запрета, буйная и шумная, как сам хмель... Их не свернёшь на проложенную тропинку тихой, прозрачной жизни! Не с её мягкой, склонной к покою, к тихому счастью натурой, не с её женским умом, тонким и гибким, было разрушать ту башню крепкой воли... Туда нужен был не женский сердечный жар, любящий, тёплый, а камень — тяжёлый и холодный, что никакая искра любви не растопит, не согреет... Ту волю не одолеть слабой женской рукой!

Галя поняла, что попала с Чипкой, как рыбка в невод, и... запуталась... Стала она биться, вырываться, трепетать... Скользнула, как плотвичка, в первую щёлку — и выскочила на чистую воду... а Чипка остался в неводе!.. Она за ним убивалась, тосковала, плакала. Но он уже не слышал, не видел этого. Он теперь знай себе поёт о людской неправде; клянет земство, которое не досталось ему; ругает грабёж, который ругали все небогатые; скорбит с крестьянами, пробуждает в них жалость, что их обманули, что им отвели никуда не годные земли; помогает им деньгами, когда за подушный налог взымают; пирует с ними — и иногда, залив глаза, выкрикивает, что давно бы пора и наказать... А домой придёт — и пьяными руками прижимает к пьяному сердцу свою Галю, не замечая жгучих слёз в её глазах и печали на её похудевшем лице...

Настали другие времена, установились новые порядки в доме Чипки. Приветливый и тихий своим семейным укладом, он стал теперь притоном пьяной гульбы, неистовых хохотов, песен... Явдоха, привыкшая к пирушкам в молодости, вспомнила о них на старости, помогала зятю в его затеях.

Вот в субботу, под воскресенье, или в праздник завернут к Чипке старые товарищи: Лушня, Пацюк и Матня. Принесут бутыль горилки, всякую закуску. Явдоха хозяйничает. Галя забьётся куда-нибудь в угол, сидит молча; смотрит, как её муж гуляет; слушает, что несут его приятели. А Мотря — так та и вовсе на печь заберётся, лишь бы ничего того не видеть...

Чипка сидит с товарищами за столом: чарка летает за чаркой, дурманит головы; крики, песни и хохот наполняют всю хату, вырываются через окна наружу... Иногда кто-нибудь начинает плести небылицы, рассказывать о своих похождениях. Явдоха слушает, смеётся, радуется; Галя — грустит; Мотря — только сплёвывает с печи молча... «Хоть бы смерть скорее пришла, — думает она, — чтоб ни слышать, ни видеть такого!..»

Больше всех рассказывал Лушня. Как музыкант, что только поведёт смычком по струнам, — и те запоют то весело, то грустно-слёзно, так он своим языком играл на людских душах. Расскажет одно — все за животы хватаются да смеются; начнёт другое — сердце больно сжимается, слёзы на глазах... Чаще всего он любил вспоминать свою молодость, свою мать. Вот и начинает бывало:

— Мать моя учила меня воровать с самого детства. Посадит меня, малого, возле себя, положит перед глазами кусок хлеба — и крадись, чтобы она не заметила! А заметит — сейчас вломит... А прут у неё в руках красный и гибкий, аж свистит... Я уж и так, и эдак... она увидит — да как треснет по руке, аж синяк, как пиявка, обовьёт ладонь... Я заору не своим голосом и к ней: и «мамочка»! и «голубушка»! «не буду... не буду!» Обнимаю её... одной рукой за шею тяну, а другой — глядь, уже хлеб в пазухе. Оглянется — хлеба нет... Тогда и пожалеет, и покормит... А так — целый день не ешь...

— Когда-то и в этом была своя правда! — грустно проговорит Галя, качая головой.

— Вот пусть меня крест побьёт, если неправда! — А потом говорит: «Ты не думай, сынок, что я тебя зря бью: это я тебя на добро учу! Вырастешь — спасибо скажешь... Всё, говорит, воруй, где только лежит легко... А у пана — высмотри, да укради!..»

— Потому что пан с людей содрал, — вставляет Чипка... — У пана своё отбирай...

— А то ж... Пан всё награбил у людей, пан и сам людей брал... Вот и мою мать — ведь взял! Да, спасибо ему, и меня на свет пустил...

И начинает рассказывать, как мать его привели в двор, в горницу к пану, как она всего боялась, пока не познакомилась с паном, как пан радовался, когда появился он, «Тимошка — добрый молодец...»

— Пан рад — и мне рад, и матери рад... держит нас в горнице, никуда не отпускает. Меня иной раз балует, качает. А как я стал на ноги подниматься, всё медяниками да конфетами кормит, да гривны дарит. Мать глядит и радуется. Такая тогда добрая была! Чаем меня поит; в панские пуховики спать укладывает: закутает в тёплые одеяла; склонится надо мной — и долго-долго смотрит, а потом — ещё дольше целует... Была мне роскошь! Как вдруг — приезжает сын домой из школы: отучился — выгнали... Как увидел нас: «вон! вон из двора! чтоб и духу вашего не было!» Пошли между ними ссоры да ежедневная брань: мать моя каждый день плакала, всё меня прятала от панича... Всё наше добро вдруг оборвалось!.. Мучился-мучился старый пан — да и переселил нас из горницы в новую хату за кузницей. Там нас и поселили. Вот как переселили — немного утихло в горнице... Ничего! Живём себе вдвоём с матерью; к нам часто и старый пан заходит; матушку жалеет; мне гостинцы приносит... Как вдруг, говорят, панич женится. И женился. Взял себе дочь вашего, чёрную-чёрную, как цыганку в плаще, тонкую и высокую, с огромным носом, что аж через губу в рот заглядывал, с языком острым... Как поженился, так сразу и омрачилось всё. Ни дня не было, чтоб на дворе плача не слышно было!.. И старику, видно, тоже не мёд стал: поседел, из тела вышел, лицо изменилось, начал сам налегать на выпивку... Было, встанет с утра, рано-рано, выберет такую минуту, пока сын спит, и к ключнику Якиму. А Якиму велено: как только увидит, что пан пошёл за кузню, — чтоб сейчас бежал и сообщал ей...