Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 62

Так он и говорил Якиму: «Яким, голубчик мой! Я тебе уже отдам старый жилет, только молчи, не говори никому!» Яким посмотрит на него — и становится жалко старого пана, что когда-то всем заправлял, и самим Якимом, а теперь стоит перед ним согбенный, дрожит и так жалобно просит… «Идите, — говорит, — только не медлите, а то вот-вот молодые встанут…» Тогда он бегом к нам: «А где мать?» — спрашивает у меня. «На огороде», или где там, — отвечу. «Пойди, позови», — и сунет мне копеечку в руку. Я тогда на одной ноге поскачу. Придёт мать; сядет он напротив неё, смотрит, вспоминает былое — и заплачет, жалуясь на сына и на невестку. «Благородное, говорят, звание порочу… Дураки! Какое к чёрту звание, если мне жить худо, если мне ни в чём воли нет?.. Раньше, — говорит, — хотел тебя одарить: дать землю, построить дом, отвезти участок и выпустить на волю за твою службу… А теперь — нельзя… не дозволено мне… ни в чём нет мне воли…» И склонится на стол головой — и заплачет. Мать смотрит на него — и сама плачет… А я бывало прищурюсь в уголке, тихонько сижу и думаю: чего это они оба плачут? Впрочем, недолго пан и прожил после этого… Затужил — и умер. Как мать узнала, то целую неделю рыдала, как безумная, не своим голосом, а меня била, наверное, месяц, кто знает за что… Скоро нас снова в кухни забрали: мать — смотреть за детворой, и меня с ней… А в кухнях — нужда… голодно и холодно! Мать начала таскать всякое: сальца украдёт — мне даст, пупок или печёнку от жареной утки… Поймали её как-то на краже, раздели — и отдрали, как кошку, — еле на ноги встала… Однако не покаялась, не оставила своего ремесла… начала ещё и меня учить. И, спасибо ей, таки научила!

Слушает Явдоха такие байки и одобряет «доброго молодца», что не забыл материнской науки. Галя сидит грустная и печальная: ей жаль старого пана, жалко мать Лушни, страшно от такой неволи… А Мотря на печи тужит, что её сын с таким обществом водится; она тихонько шепчет: «Господи! и как такая дитина на свет родилась… вот так матери отплатить?! Сказано: нет у него Бога в душе… ирод!» А Лушня за то, что умеет языком трещать, угощает товарищей, приговаривая: «Чтоб паны были здоровы, чтоб нам скотинки нажили!..»

— А сами сдохли! — доканчивает Пацюк.

Иногда бывал на этих посиделках и Грицько. Да не по душе ему были такие кутежи, особенно те острые колкости, которые Лушня или кто другой из компании часто и густо вонзали ему прямо в сердце.

— Ну что, Грицько, уродилась ли пшеница? — начинал бывало издалека Лушня, намекая на вечные жалобы Грицька.

Грицько молчит, будто речь не к нему.

— Жаль! — вместо него отзывается Пацюк. — Теперь такие годы настали, что пшеница не родит…

— Почему не родит? — огрызается Грицько. — У такого, как ты, конечно, не родит, потому что черт знает на чём ей расти… Разве в пасти посеешь?

— Нет, Грицько, — снова Лушня: — теперь и земля такая пошла, что и на ней не родит! Обливаешь её потом, слезами молишь: уроди же, сырая земле! А она, чёртова, глухая и немая: не слышит — и не родит!

— Вот и приходится людям жаловаться на неё, — поддакивает Пацюк. — А кому на землю пожалуешься?.. Разве, глядишь, увидишь богатого соседа или кума — пожалуешься, может, сжалится хоть...

— А знаешь, Грицько, — встревает одутловатый Матня, — почему у тебя не родит? Не потому, что засуха — нет! Это Бог тебя наказывает… Надо было тебе тогда не отказываться от Чипкиного жита…

Грицько сидит — будто на углях тлеет. Хоть и огрызнулся бы, да боится скандал поднять, да ещё с такими гуляками. Хотя правда, что Чипка не давал товарищам обижать Грицька, прикрывал его.

Так проходили эти колкие насмешки, пока однажды Чипка не подарил Грицьку сто рублей на крестника.

— Ну, Грицько, теперь знаешь, что тебе осталось делать? — говорит Лушня.

— А что? — спрашивает довольный Грицько.

— Теперь тебе и хлеба сеять не надо, — всё равно земля не родит, — а всё возле Христьки ворожить: пусть каждый месяц по ребёнку рожает! Чипка — добрый человек: за каждым кумовьём пойдёт…

— Своему лысому батьке расскажи! — огрызнулся Грицько.

— А, ей-богу, угадал ты, Грицько, что лысый… Я бы ему и сам с радостью сказал так, да жалко — умер! Только что с того, что я бы ему сказал? Если он мне ничего не оставил — одному… А что было бы, если бы моя мать каждый месяц рожала по такому, как я!

— Пожрали бы друг друга… пока не подавились, — с яростью сказал Грицько.

— Что, может, и пожрали бы — и то, может, правда… Зато чужого хлеба и денег бы не ели!

— Так что? Я у Чипки просил, что ли? — заорал, разгорячившись, Грицько. — Ползал у него в ногах?.. Его добрая воля была, а тебе — зась! Не твоё дело — вот в чём суть!

— Та я и не лезу, Боже упаси. Я только совет даю… А не хочешь — пусть твоя Христька и вовсе никого не родит… Мне-то что? Я просто говорю: если бы чаще — было бы выгодней!

— Нет, Чипка, не могу я через твоё товариство бывать у вас, — жалуется Грицько, когда Чипка вышел из кладовой с горилкой в хату.

— Почему же? — спрашивает Чипка.

Грицько рассказывает ему. Лушня начинает оправдываться и тут же, между добрыми словами, глядь — и вставит какую-нибудь колкость. Остальные аж за животы хватаются, хохочут. Чипка мирит, угощает. Грицько вроде бы утихомирится, посидит ещё, чарку выпьет — и вскоре домой торопится.

После этого раз навсегда порвал с Чипкиной хатой; сказал и Христьке, чтобы не ходила. Однако она иногда украдкой выскальзывала на минутку да и бежала навестить куму да Мотрю: Явдохи Христька не взлюбила.

Говорят, горилка — всему злому подруга. А у Чипки в доме теперь горилка — хозяйка. Редко когда день проходил, чтоб пьяная гульба не собиралась, не гудела, не орала... А если не гулянка — так женская ругань: матери словно грызутся… Такая свара Чипке была горше полыни. Он стал услаждать душу гулянками и горилкой… Без пьянки ему было тоскливо, скучно. Шатался по двору от хаты к воротам, от ворот к хате, хмурый, насупленный, как с креста снятый, — за целый день ни слова от него… А вечером придут товарищи, появится бутыль — прощай, разум! Наедятся, напьются, погуляют — и с двора… и Чипка с ними! А под утро — везут полную повозку всякой всячины…

— Что это ты, сынок, творишь? — со слезами упрекает его Мотря, а сердце у неё чуть не разрывается от горя. — Другие кровавым потом добывают, а ты... Сынку, сынку! Бога побойся, коли людей не страшишься! Вспомни, в какой нищете мы жили, в какой нужде гибли, а никто про нас не сказал дурного слова... А теперь — и достатки…

— Не твоё дело! — резко перебивает её Чипка. — Лежи себе на печи, коли лежится!..

Застонет Мотря, обольётся горячими слезами — и замолчит. Даже заболела от того, аж почернела… Её родное дитя, её единственная надежда… «Лучше бы я тебя не рожала или малым задавила, чем теперь вот такое видеть!» — и начнёт проклинать то общество, что доводит её сына до такого.

Явдоха слышала всё это и видела, но нарочно шла наперекор Мотре: подзуживала Чипку, хвалила его дружков. Прожив всю жизнь такой жизнью, она и сама к ней привыкла, радовалась всякой удаче, помогала в разбойных затеях... Чипка с каждым днём становился всё озлобленнее и озлобленнее. Как зверь, бросался он теперь на всякого зажиточного человека... Сперва «карал» только пана и жида, а потом стал «отбирать своё» и у своего брата — зажиточного казака: обдерёт, как липку, живую душу на свет пустит...

Галя, хоть от неё скрывались и прятались, всё это волей-неволей видела, но не имела сил что-либо изменить... Она отбивалась слезами. «Вот и мне, как и матери, приходится привыкать к этому, — думала она среди ночи, в одиночестве, когда Чипки не было. — Неужто и я стану такой, как мать? Или, может, она родилась такой?.. Нет, видно, стала от такого замужества... Горюшко моё! Видно, и мне не лучшая доля выпала: разбойничья дочь — разбойничья и жена! Господи!» И гадким и страшным казался ей Чипка: она тогда его пугалась… А как, в добрый час, в счастливую минуту просыпалось в его сердце добро, признавался он Гале, обнимал, ласкал её — она не верила тому, что думала вчера. «Нет!.. Разбойник не умеет так ласково нежить, не умеет так искренно прижимать, так горячо целовать… Нет! Мой Чипка не разбойник... Нет... нет! Он милый, добрый… Он карает неправду… карает?… кто ему велел карать?.. кто??... Нет, он не такой!..» — и впивалась в это счастье, пусть боязливое, зыбкое, но всё же — счастье...

А Явдоха ссорилась с Мотрей, не давала ей покоя. Придёт в её комнату, всё перевернёт, отругает. Сначала Мотря огрызалась, не молчала, а потом, как увидела, что Чипка поддакивает тёще, обижает её, свою мать старую, то сказала себе: «Иродова порода! Ты же моё добро украла, над моей надеждой насмеялась!» — и как замолчала, так уже и молчала, что бы Явдоха ни говорила, ни делала. Только слезами обливая изрытое нуждой и годами лицо, молила Бога о смерти. «Господи! — часто молвила она, — прими меня, безталанную, к себе! сколько ещё мне мучиться на этом свете?..»

Думала Мотря о смерти, ждала её, надеялась… А случилось так, что Явдоха неожиданно умерла. В воскресенье, после обеда, вдруг её прихватил приступ. Душит, к сердцу подступает, в груди давит, дыхание перехватывает…

— Ой, горе мне... умираю! — вскрикнула Явдоха — и испустила дух.

Галя как прибитая ходит из угла в угол. Бледная, с заплаканными глазами, она не замечает, что и волосы выбились из-под чепца, — такая растрёпанная сновигает, белыми руками ломает, голосит на весь дом... Как же! Утром ещё Явдоха такая весёлая была, шутила, смеялась; а к вечеру — один труп, без дыхания, от неё… Страшно и тяжко! Чипка ходит, как в тумане, не знает, за что браться: то ли Галю утешать, то ли с покойницей управляться?.. Одна только Мотря в уме. Не то чтобы радовалась — нет! Жалко ей было Явдоху: она видела в этом Божью кару. «Вот и умерла — без исповеди, без святого причастия… прости, Господи, как…» Однако не очень и убивалась... А за Чипку радовалась. «Может, хоть теперь одумается... теперь некому будет настраивать... может, опомнится...»

На третий день, как похоронили Явдоху, устроил Чипка по тёще пышные поминки. Сошлись люди не только из Песок, пришли и с хуторов. А нищих-старцев — как на пещерах в Лавре! Люди обедали в хате; для нищих соорудили скамьи во дворе. Понаварили больших котлов всякой еды: на поминки Чипка заколол свинью, зарезал трёх овец, убил большого бычка.