Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 57

Старое забылось, будто его и не было никогда: теперь он верховодит в громаде...

— Если бы, Галю, послушали моего совета, — говорит он жене ночью, — давно бы им конец пришёл! — И он ещё долго рассказывал Гале, как будет людям служить... Гале и самой становилось как-то радостно на душе, что её муж снискал такое людское уважение.

А в Чипкином сердце уже ворочалось желание командовать, жгло его, вырывалось наверх — в мыслях, в словах... Чипка носился с ним, как с находкой. Кого ни встретит, с кем ни заговорит — всё про земство, про выборы. И ни о чём другом. Каждому советует быть настороже, беречь громаду, не даваться снова в руки панам.

Его совет подействовал. Через неделю примчался в Гетманское посредник Кривинский, прямо в предводительскую канцелярию, где должна была собраться управа.

— Пропали мы... мужики наших избивают! — вскрикнул он, забыв и поздороваться.

— Как это? — вскочил, как ошпаренный, всегда спокойный Шавкун и остолбенел.

— В Песках — ни одного дворянина не избрали.

— Значит, и Дмитренко не помог!.. — еле вымолвил Шавкун и, словно кто ведро холодной воды вылил на него, опустился на своё место, подпер голову рукой — и притих.

XXVIII

СТАРОЕ — ДА ПОВТОРЕННОЕ

Выдался удушливый день как раз в самую жару жатвы. Солнце стояло над головой, как раскалённая сковорода, жгло словно огнём. Пшеница осыпалась: люди не успевали сжать. В такую пору каждая минута дорога крестьянину. А тут — бросай работу, езжай в гласные!

Паны съехались. В Гетманском, возле нового дома пана Польского, стояли в три ряда кареты, брички, тарантасы. Съехались не только гласные. Много набралось по уезду и просто любопытных панков — посмотреть на новое чудо да послушать, что оно за земство.

Прибыли и простые гласные, хоть и не все. В основном — это были писари и головы; только Чипка с Лозой ещё ни разу никакой службы не несли. Среди гласных-крестьян можно было заметить двух старшин: один — из Песков, другой — из Рудки.

Паны себе беседовали в покоях; крики и хохот доносились из дома на улицу. Крестьяне, приехав на общинных клячах (некоторые привезли с собой и подушные), расположились возле дома, отдельно от панских экипажей. Кто сидел под возом, кто под навесом: каждый прятался от удушливой жары, что нещадно пекла. Подальше от казачьей старшины, под сенями, сидел и Чипка рядом с Лозой, недалеко от крыльца. Справа — панские кучера, слева — «пиявки людские», как раньше Чипка называл сельскую старшину. Ему теперь было неловко... Кучера слезли с козел, кто-то подошёл к знакомым гласным; говорили то о том, то о сём, хвалились урожаем, жаловались, что в такую жару пришлось всё бросить. Чипка сидел молча, слушал, да и то — слышал ли? По лицу видно было, что в голове у него крутились немалые думы. Прервал их Дмитренко своим громким голосом:

— Эй, вы! — звал он с крыльца гласных, — идите сюда!

Гласные подошли к крыльцу, сняли шапки. Только Чипка с Лозой, как сидели, так и остались.

— А сколько вас? — спрашивает становый.

— Да сколько ж? — отозвался передний, волосный писарь, оглядев товарищей-гласных. — С нашего стана — трое, с вашего — пятеро, да двое из Свинок... Вот и все!

— Ага, вот, Никифор Иванович... Здоров! — кивнул становый Чипке.

— Здравия желаю, — ответил, поднимаясь, Чипка и снял шапку.

За ним встал Лоза, тоже снял шапку.

— А что это вы понаслали всякой шваль сюда? — спрашивает становый у Чипки.

— Какой шваль? — зыркнул Чипка и, чуть сбавив голос, добавил: — перед Богом все равны...

— Это — перед Богом, а тут — перед людьми...

— Да и перед людьми — одно... Всё-таки смелее, когда свой рядом... А то: вы в доме прохлаждаетесь, болтаете, а тут — жарься на солнце.

— Кто ж вам велит жариться? Зашли бы в коридор.

— Спасибо. Что громаде, то и бабе.

— А вы, капустные головы! — бросив Чипку, повернулся становый к казачьим гласным. — Уже вы нам одной пакости наделали! Чего приперлись? Что вы понимаете?.. Ну, ты, Свербинюх, что ты соображаешь?.. — накинулся он на краснолицего толстого казачьего голову, от которого несло самогоном. — Кис бы себе в шинке у Хайки. Нет, прётся в гласные. А ты, Ступо? Жёнкиной тени боишься, и двух слов связать не можешь, а тоже — среди людей... в гласные!

Ступа и Свербинюх молчали. Уставившись в землю, они и на станового не глянули. Тот бросил их и обернулся к крепостным:

— А вы, недобитки?.. Ещё и вас тут не хватало?! Давно с вас шкуру содрали?.. А теперь решили, что и вы — паны?!

Старая язва, разодранная грязными руками, заныла в Чипкином сердце. Из-под нахмуренных бровей сверкнул острый взгляд — то на станового, то на людей, что стояли молча, будто к земле пригнутые.

— Что вам от нас, добродей, нужно? — спросил Чипка сердито и глянул на Дмитренко. — Мы к вам не напрашивались?.. Нас громада прислала... мы громаде служим...

— Да я про вас ничего и не говорю, — уже тише заговорил становый. — Вы человек торговый: везде бываете, людей, свет повидали — где надо, и слово умное скажете... Я не о вас! С вас гласный — то и вправду гласный... А это что? — с отвращением посмотрел он на последних гласных. — П-ху-у! Да теперь уже не переделаешь... Гляди ещё, как бы и в управу своих не напихали!.. Слышите?

Гласные молчали, будто речь была не к ним.

— Слушайте, — начал становый, — смотрите на меня... Крутану правый ус — кладите билет направо; левый — налево... Смотрите мне!

Сказав это, Дмитренко погрозил пальцем, повернулся, хлопнул дверью прямо перед носом у гласных и скрылся в коридоре.

— Смотри ты, какой грозный! — заговорил Ступа. — Будто перед дураками... Нет уж, держись! А мы так, братцы: он нам — правый ус, а мы — налево... Пусть лопнет с досады!

— Беда нам с ними! — говорит кто-то из писарей. — Скоро нашему брату и места не найдётся...

— А нашему брату, — грозно оборвал Чипка, — надо стеречь своего брата, а не только за себя думать...

Он хотел ещё что-то сказать, но их позвали в горницу.

Посреди длинной и широкой залы стоял длинный стол, покрытый красным сукном, обшитым золотой бахромой с кистями... За столом, на почётном месте, сидел предводитель. Справа от него — Данило Павлович Кряжов — потомок того самого гетманского полковника Кряжа, что прославился не боями и походами, а тем, что, когда прикрепляли подсоседков к земле, он прикрепил не только дальних родичей, но и родного брата с сестрой... или не он, а его жена — та самая полковница, что людям глаз да зуб выбивала сапогами... Слева от предводителя сидел Шавкун — гласный от города. К нему всё время склонялся предводитель, а он ему что-то шептал. Вокруг стола сидели прочие гласные — горожане и землевладельцы. Здесь было целое "сонмище", целое кодло Польских. Тут были Совинский, Кривинский, Гаецкий, Митиль, — не было только Макухи: Порох добил его до суда своими доносами. Среди горожан можно было заметить Лейбу Оврамовича, арендатора пана Польского, а рядом с ним — отца Дмитрия, благочинного, что так вертелся с прошениями, как Дмитренко с лошадьми, за что, говорят, не раз судился в консистории. Дмитренко, как не гласный, сидел отдельно — среди тех панков, что приехали поглазеть на «чудо». На всю хату остались только два пустых стула — и те, вероятно, ждали кого-то из панских гласных. Чипка смело сел на один, за ним Лоза — на другой. Паны-гласные переглянулись. Хоть наши «синие жупаны» были чистыми и добротными, всё же такая уверенность колола панские глаза. Для остальных крестьян-гласных за столом мест не нашлось: пришлось им подпира́ть стены спинами.

После молебна и присяги начались выборы. Советовалось выбирать Кряжова, хвалили Совинского, распинались за Шавкуна, намеревались протолкнуть Гаецкого, Митиля. Как ни крутил усами Дмитренко, как ни посматривал на каждого, кто подходил класть билет — не в сюртуке, а в свитке — а получилось так, что еле-еле провели трёх первых. На Шавкуне сделали небольшой перерыв.

Когда собрались снова продолжить, гласный Саенко, сын сотниченка, попросил слова. Панам это было не в диковинку. Саенко — с давних пор человек беспокойный. Ещё при Василии Семёновиче он не пропускал ни одних выборов, чтобы не выложить, как говорили, "семь мешков гречневой шелухи"... Да только эта шелуха для Польских панков была горше горькой горчицы. Умный, острый, как бритва, Саенко не упускал случая, чтобы не прижать своих знатных родственников. Простые люди любили его за то, что он не молчал перед сильным и всегда заступался за слабого... А вот паны да жиды духа его боялись — и не зря. Насолить пану, прижать жида — стало его отдушиной. Так вот этот самый «либерал», как его называли, поднял теперь речь о земстве... Обращаясь к панским гласным, он доказывал им «всесословность земства», долго и красноречиво говорил о «интеллектуальной деятельности», которую они, за «прежние грехи», должны отдать на «алтарь общественного блага». Потом он обернулся к простым гласным, напомнил им о «равноправии», убеждал самим заботиться о своих «интересах», о «народном благе». А в заключение всем гласным советовал избрать в управу хотя бы одного гласного из крестьян.

По зале прошёл шёпот. Паны пожимали плечами, качали головой, шептались между собой. Мужики завозились у стены, затопали на месте, переглядывались, будто спрашивая глазами: «А что? кого ж теперь?»

Предводитель, пошептавшись сперва с Шавкуном, потом с Кряжовым, позвонил в колокольчик и, оглядывая крестьян, громко спросил: кто хочет быть избранным?

Шорох потихоньку утих. Предводитель спросил во второй раз. Все молчали, только переглядывались.

— Разве вот Варениченко... — как-то неуверенно, сквозь зубы, пробурчал старшина из Песков.

На него глянуло сто глаз; глянул и Дмитренко — и прикрыл рукой рот: «Молчи, мол, несмытый!»

— Какой Варениченко? — поневоле переспросил предводитель.

— Вот!.. вот!.. — послышалось из-под стены несколько голосов, указывая пальцами на Чипку.

Он покраснел. Все уставились на него.

— Вы желаете? — спросил предводитель.

— Да коли людская милость и панская воля, — ответил Чипка, поднимаясь, — так я не прочь...

Голос его дрожал; лицо пылало; глаза сияли радостью.

Пустили по голосам: Чипку выбрали.