Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 54

Христя уже и радовалась тому. Она чувствовала себя матерью, а после Рождества Бог действительно послал ей второго сына. Галя стала крестной матерью. Грицько не просто согласился — он обрадовался, когда услышал, что Галя будет кумой. Он надеялся, что крестнику будет хорошо с такой крестной. А Христя смотрела на кумовство как на союз пожизненной дружбы с Галей.

И в самом деле, после этого они стали ещё ближе. Начались доверительные разговоры о тяжёлых мыслях и мечтах, ласки и признания светлых надежд. Не проходило дня, чтобы Христя не зашла к Гале или Галя не забежала к Христі.

Галя полюбила своего крестника, как родного. Шила ему рубашечки, вышивала шапочки. А возьмёт его на руки — так и носится, любуется, как своим. Иногда её взгляд останавливался на милом взгляде ребёнка... долго она смотрела в его глаза, словно хотела съесть его своими… И вот блестела в глазах у неё искорка — то ли слеза, то ли радость — и она прижимала дитя к груди и осыпала поцелуями.

Христя смотрела и тяжело вздыхала. Она видела и чувствовала, чего не хватает Гале и чего Бог ей не даёт...

— А если у вас будут дети, — заходила издалека Христя, — как же вы будете за ними смотреть? Вот — чужой ребёнок, а как вы радуетесь!.

— Если у меня будет дитя, Христе, то, кажется, я его или съем, или задушу в поцелуях и ласках... Я не дам и пылинке на него упасть, никому взглянуть! Я бы его в сердце своём носила. Ты только посмотри: вот такое крошечное, без словечка, без речи — только глазёнками сверкает... Ты ему что-то говоришь, а оно смотрит, мычит, ручки тянет, словно хочет обнять... А ты знаешь — это твоё тело, твой плод... — «Рыбонька!.. сердечко!..» — обращалась она к крестнику, покрывая его горячими поцелуями.

То были бурные волны ещё девичьих ласк, в которых уже ясно проступало чувство матери. Это сердце матери отзывалось в горячем девичьем порыве любви. Так думает и чувствует каждая молодая женщина, пока ещё не знает ни тяжёлых болей, ни материнских мук, ни бессонных ночей, что приходится пережить, ухаживая за младенцем. Тяжёлая сторона материнства ещё неведома, а материнское чувство зарождается в сердце каждой женщины ещё в пелёнках, — тогда, когда она, совсем малюткой, носилась с куклой, как с настоящим ребёнком, — когда девочкой ласкала котёнка, как дитя, когда девушкой прижимала любимого, сама не замечая, как в сердце лелеяла надежду на счастье матери…

Проходит зима. Яркое солнце светит и греет; тают снега; бегут с гор быстрые ручьи талой воды; ранние чумаки возятся с возами; а там и хлеборобы зашевелились... Наступает весна. Всё оживает, радуется. Вот и пасхальные праздники пришли и прошли; зазеленели поля; зацвели сады; защебетали соловьи... После долгого зимнего сна всё просыпается, продирает сонные глаза и, оглянувшись, любуется землёй, что, как писанка, сияет под золотыми лучами ясного солнца; а солнце, глядя на неё, улыбается…

Едва Чипка дождался тепла — сразу купил дерева, нанял мастеров и заложил у самого тракта не хатку, а настоящий небольшой дом. Пока люди только собирались к жатве, у него во дворе, вместо покосившейся хаты, уже стоял светлый дом, гордо глядя на улицу большими окнами с зелёными ставнями. Давняя мечта Чипки сбылась. Теперь была не одна тесная хата с сенями, а целых три: одна — для матери, вторая — для себя, а через сени — светлица для гостей. Неподалёку строили рубленую кладовую. Чуть дальше, как закончили кладовую, взялись за сарай с конюшней; а там — и новый загон плели, и весь двор обнесли новой лозовой изгородью с остриями… Старые ворота Чипка сломал и поставил новые, панские — двустворчатые; а над воротами, посередине, на круглом щите была вырезана мужская морда: рот — как у сома, глаза — как у совы, нос — как у кота, а волосы с пробором — как у женщины… Со всего села сбегались дети глядеть на то диво и не могли надивиться...

За одно лето то когда-то подозрительное дворище, известное каждому как пустошь, полностью преобразилось. Былое проклятое место стало теперь предметом удивления для всех, щекотало завистливые глаза, а ещё больше — завистливые мысли…

Когда Мотря иногда глянет на своё подворье, то и сама диву даётся. Раньше — пустая хата, теперь — дом; был пустырь — теперь грядки с цветами; бывшее навозное дворище — теперь зелёный чистый двор, окружённый кладовыми, загонами, сараем, хлевами... Даже слёзы радости у Мотри выступают.

— Как раньше жили... А теперь?.. Слава тебе, Господи!

Чипка перестал молоть хлеб, стал ездить по ярмаркам, скупать и перепродавать полотно. От него и пошли в Писках полотняные торговцы. До него никто и не думал об этом: он был первым, кто начал.

XXVII

НОВАЯ ЭПОХА

Время не стояло на месте. Пронеслась воля, порвала вековые цепи, которыми ещё со времён прадедов приковали к панам вольные когда-то хутора и сёла; расправились людские руки; неуверенно, будто чего-то боялись, принялись за землю, что когда-то была «божья и людская», потом стала «панская», а теперь, хоть и насильно роздана, снова стала «людская». Очнувшийся от неволи народ начал открывать глаза… и ничегошеньки не видел вокруг себя, кроме — панов и мужиков!.. Всё, что не носило серую свиту, считалось панами. Всё, что приросло к земле, копалось в ней, поливало её своим потом — всё это звали: «наш брат Савка…» Неволя разделила детей одних отцов и матерей; вырыла между ними глубокий яр, которого ни перейти, ни переехать — разве что засыпать… Но разве можно засыпать за год, за десять, за двадцать тот ров, что копался не десятки, а целые сотни лет?.. С одной стороны стояли потомки казацкой старшины; стояли пришельцы, которых прельстила своими богатствами обманутая Украина — среди них были и ляхи, и недоляхи, и москали с московскими недобитками, и осиротевшие дети Иуды, что вместо разрушенного царства устроили новое на чужой земле; тут можно было встретить немало полупанов, которые из дёгтярей, чумаков, приказчиков вывели детей в «люди», нацепили им на плечи мундиры с медными пуговицами, а на головы — фуражки со звёздочками… Всё это была ватага, выкормленная чужим трудом, обутая и одетая чужими руками… Теперь она стояла и, как голодный волк, скалясь, зло смотрела на другую сторону яра, где потомки казаков копались в сырой земле, обездоленные, обнищавшие, тёмные — какие-то калеки, а не люди, без памяти о славной былой доблести дедов, что кровью добывали «славу и волю», без памяти о самих себе, с яростью в горячем сердце, с пылающими на устах проклятиями, что бросали на ту сторону… Казалось, если бы не глубокий ров, одна ватага бросилась бы на другую — и хлынула бы чёрная кровь, затопив правых и виноватых… Глаз, затуманенный яростью, не различил бы, где свой, где чужой — кровь лилась бы, тела гнили бы, питая и без того сытую землю… Но, слава Богу, этого не случилось… Зато сколько страха натерпелись те, кого когда-то боялось всё, что попадалось им на глаза!

Да и самому царку Гетманскому, Василию Семёновичу, всё это даром не обошлось. Последнего сечевика, как косой, скосила мысль о вольности: Василию Семёновичу Польскому «безумная воля», да требование денег от песчан вырвали душу… Ярость и испуг разом встряхнули старые кости вельможного пана, уложили его в постель, с постели — на стол, со стола — в гроб… Оплакивал род тело своего владыки и над могилой, и дома; оплакивал доморощенный писака Озерский своего былого врага, а теперь друга, в «московских» газетах. Не стало вожака — загрустили его подручные… Что теперь делать? с чего начать, чтобы не потерять насиженные места? Кто посоветует? кто заступится?..

Первым делом заговорили: кого теперь в предводители? Чужого страшно, а из своих — никого подходящего нет, да и никто не хочет. Когда-то за то место чуть не дрались, а теперь — каждый ищет себе тёплое местечко с деньгами, а о таком и слышать не хочет. «Что толку в титуле, если в шкатулке пусто!» — не раз, не два тогда слышалось. А шкатулка действительно всё дальше пустела — наполнить теперь её было ни сил, ни способа. Однако предводитель, да ещё свой, — нужен!

Уговорили как-то «предводительского сынка», того самого Василия Семёновича-младшего, что не разобрал — живой или мёртвый был отец Чипки. Тот сынок был человек ни вида, ни опыта, ни ума. Хотя где-то и учился, вроде бы и курс закончил, а был человек крайне малого ума, ещё меньшей смелости и слабой воли. Всё, что в нём было от отца — это панская гордыня, с которой он вырос и которой не оставил: она и погнала его на должность, от которой теперь все шарахались.

Но времена были совсем не те, чтобы одной гордостью жить. Вся молодёжь словно «сошла с ума»: сторонилась не только «дворянских прав», сторонилась рода… Нередко сын враждовал с отцом, называл его «крепостником, деспотом»; покидал родной дом и, насмехаясь над привычками и надеждами родителей, бегал по Харькову или Киеву в поисках заработка! За братьями потянулись и сёстры: перестали слушаться родителей; днями и ночами сидели, как под субботу еврей, за книгами — забыли про хозяйство, забыли и про гулянки… А у Кривинского, говорят, младшая дочь ночью сбежала с каким-то студентом-поповичем — подалась в Киев учиться… Дворянская гордость страдала от такого унижения.

А тут ещё, как назло, «бешеная воля» привела за собой и своих своевольных детей: земство, где нет ни мужика, ни пана; мировые суды, где не спрашивают — чей ты родом… Мир совсем перевернулся! Про старое и думать было нечего: надо как-то подстраиваться под новое, чтобы хоть здесь не упустить своё. Что же делать? как приспособиться? Руки к труду не приучены с малолетства — не заставлять же их на старости! А разум… кто раньше думал, что пану нужен рабочий ум? Пану нужен был род знатный, богатство; надо было уметь себя показать, уметь жить, есть, пить, а иметь деловой, способный к труду разум, а не выдумки — пану не нужно было…