Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 55

А теперь: ума! труда! — только и слышно было, как выкрикивали на всех дорогах, на всех базарах жизни.

Кто сразу не испугался того крика и брался за дело, — того подхватывала жизнь на свои быстрые волны, несла всё вперёд, вперёд, — то бросала на дно, захлёстывала; то выносила наверх, подкидывала вверх, снова несла на гребенчатой волне, пока не выбрасывала на берег... Пусть иногда у нашего пловца болели ушибленные бока, но всё же он, хоть и неуверенными ногами, ступал на ту землю, где когда-то всё живое трепетало от его духа. Всё-таки он был на ней хозяином, а не поденщиком, не наёмником. Быстро он свыкался с новым своим местом на старой земле — и подминал её под себя: она ему плодоносила, рожала — хватало ему на жизнь! А кто испугался, — тот прятался у себя в хуторе, в селе, проклинал новый век, новых людей, день за днём тянул нищенское существование, проедая своё последнее добро — выкупные билеты, за которые барышники-евреи не давали и половины цены... Позади — весёлая, беззаботная жизнь, без труда, без хлопот; впереди — убогое доживание века, — может, тяжкий труд на старости лет, горькая забота вместо покоя, — без копейки денег, которые жиды умудрялись вытянуть, — без пяди земли, которую за старые долги банк продал с молотка... Как же такого не проклинать? как с ним мириться?!

"Сонмище", оставшись без вожака, как испуганное стадо овец, сначала было бросилось врассыпную... Навстречу ему выскочило земство. Стадо повернуло назад, вспомнило старое место, где было вдоволь пашни, где удобные водопои, и стало на пригорке... Посреди стада и "предводительский сынок" вертелся, но, видно, не ему быть впереди! Кто же поведёт? Кому не страшно? Кто привык ко всякому лиху? — Шавкун с детства ко всему привык. Шавкун известен давно. Жаль только — Шавкун боится идти первым: Шавкун сыздавна ходил позади... Так, может, он хоть пойдёт следом за ватагой? — Гайда! — Шавкун пошёл следом.

Шавкун — человек ни глупый, ни умный. Зато на своём веку повидал всего. Был Шавкун и верхом, был и под конём. Шавкун — попович. После бедного отца, служившего на небольшом приходе в Хитунах, он остался с сестрой старшей круглым сиротой. Опекун, какой-то дальний родственник, тоже поп, забрал сиротёнка к себе. Девочка бегала по сёлам, малой, потом, как подросла, присматривала, а вместе и игралась с малыми детьми опекуна, а как стала девушкой — выдали за какого-то пьяницу-дьякона. Мальчика же опекун отдал в бурсу за умом гоняться. Сколько страдала бедная дитина в той бурсе; сколько раз его калечили, били, — он и счёт потерял. Забили до того, что из шустренького, пухленького мальчика получился тупица, забитое существо, которое ничему не учится, а только и думает, как бы кому пакость сделать. Пакость за пакостью, разврат за развратом — вот что стало мыслью и идеей бурсака. Если не крадёт ножичек или чернильницу, то подзуживает товарищей на шалости, на озорство; а подрос — стал молиться стеклянному богу... Мучились с ним "святые отцы", мучились да и выгнали с философии... голого, босого и простоволосого! Куда ему теперь податься? Где голову приклонить? Кто-то, может, в шутку, посоветовал пойти в университет. Молодой Шавкун призадумался... Однако в университет не пошёл, а двинулся пешком домой, в Хитуны, где на отцовском месте поселился зять. Шавкун побратался с зятем — и стали вдвоём кутить по селу, обходя прихожан, а домой иной раз приползая на четвереньках. Сестра долго терпела. Потом стала ругать и мужа, и брата, упрекать, что он присосался к готовому, и последние крохи пропивает, последний кусок хлеба вырывает своими здоровыми руками изо рта малых её деток. Шавкун на ругань молчал, будто воды в рот набрал. Горькая правда, видать, колола ему глаза. Наутро он стал перед сестрой лазарем, жалуясь на свою несчастную долю; хвастался ей надеждой на университет, если б только рублей с полсотни... Сестра назвала его затею "дурью", посоветовала идти куда-нибудь в канцелярию "зарабатывать на хлеб". Шавкун не послушал. Собрал, какие остались, манатки, связал в узел, захотел пойти "на отчаянное" — искать судьбы. Сестра сжалилась, достала из сундука тридцать карбованцев — последние деньги, что она прятала на чёрный день от нерадивого мужа — и отдала брату. Шавкун попрощался, ушёл. Через три месяца написал сестре, уже из Киева, что добился-таки своего — стал студентом. Как и на что он жил, знают только он да Бог; однако продержался два года. Да старый грех снова проснулся, завёл его на третьем курсе в темницу, а из темницы — на улицу... Оказался Шавкун посреди большого города без гроша, без знакомых, без весёлых товарищей, которые теперь сторонились его, с одной бедой — "волчьим билетом" в кармане... Сказано: хоть в Днепр с моста! Но Шавкун в Днепр не кинулся, а покинул Киев, покинул товарищей, книги (в которые потом уже никогда не заглядывал — не любил, даже когда о них рассказывали) и пустился пешком в Гетманское. К сестре идти было стыдно. Шавкун пошёл к своему товарищу юности, знакомому нам Чижику, который тогда служил в опеке. Чижик посоветовал пойти к какому-нибудь начальнику, попроситься. Шавкун пошёл, выпросился в опеку, где ему пообещали, если прилежно будет, платить по десять гривен в месяц. Шавкун и этому рад. Стал он выводить строчку за строчкой, переписывая копии; сначала получал по десять гривен, потом по двадцать, а через год дошёл до трёх рублей. Стал барином — хоть куда! Тихий, послушный, к старшим вежливый, стал Шавкун кидаться в глаза начальству: завидит издали — снимает шапку, а как увидит Василия Семёновича — кланяется в пояс. Начальник заметил "покорного телёнка", велел перевести его из опеки к себе в канцелярию. Не было, пожалуй, для Шавкуна счастливейшего дня в жизни, как тот, когда его позвал гетманский царьок к себе в кабинет и стал говорить, что, если он будет вести себя, то сделает его человеком! Шавкун от радости и страха слова не мог вымолвить, — то бледнел, то краснел; а выйдя от большого пана, перекрестился и сел в канцелярии за стол. С того времени день и ночь Шавкуна можно было видеть только в канцелярии, где он сидел, согнув спину, над бумагами, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, будто на свете для него ничего и никого больше не осталось, кроме этих бумаг. Шавкуна хвалил писарь; к праздникам предводитель даровал ему по десять рублей, из которых Шавкун часть посылал сестре, а остальные прятал в кожаном кошельке на самом дне своего маленького сундука. Вскоре старый писарь умер, и Шавкуна посадили на его место. Стал он не последней спицей в колесе. Откуда только у людей взялись к нему уважение и почёт! Теперь уж перед ним так шапки снимали, как он когда-то.

Но Шавкун не полагался ни на почёт, ни на уважение, а держался поговорки: за свой грош — каждый хорош! Потому, видно, и не было у него другой мысли, как только о деньгах. Богатство, деньги — вот что ему снилось! Жил он тихо, скупо; женился на такой же скупой барышне, как и сам, — и копили они добро, не зная, кому — ведь детей у них не было. Ни большой радости, ни малой беды не знала их жизнь.

Так вот этот-то настоящий вол, которому ничего не стоило просидеть, не разгибаясь над бумагами с раннего утра до поздней ночи, этот проныра и подхалим, которого научила жизнь, кому и когда надо поклониться, — держал теперь целый уезд в своих руках, распоряжаясь им по своему усмотрению вместо недалёкого и ленивого "предводительского сынка". Тот и лапки сложил: мол, делай что хочешь, как знаешь!

А тут — одна новость за другой, одна работа за другой. Не успели с "выкупными грамотами" управиться, кое-как наделили крестьян землёй, которой те теперь, как огня, боялись, чтобы, не дай бог, с землёй не вернулось рабство, как появилось земство, с выборами, с радами.

— Вот до чего дожились!.. — жаловались помещики, где бы ни встретились. — Там — свобода... крестьян отняла, земли прибрали... А теперь, поди ж ты, хотят из мужиков бар сделать... какое-то земство выдумали!!

— Ага, к тому и идёт, — поддакивали другие. — Где ж не так? В гласные выбирать будут и дворян, и мужиков... Вчера Омелько у меня кизяки резал, а завтра, гляди, будет рядом со мной сидеть, за одним столом... Я — гласный, и он — гласный...

— Нет! Не дождётесь, не дождётесь, хамское отродье! — злилась старенькая барыня, ударяя кулаком об кулак, и начинала на все лады костить "отродье" и тех, кто довёл дворянство "до такого бесчестья".

Шавкун не ругался, не злился. Он будто даже повеселел, когда заговорили о земстве. Он хорошо знал, что без него это не обойдётся, — а может, и погреет...

Настала новая пора и для нашего Чипки. То было тихое, счастливое житьё дома, с любимой женой, со старой матерью, а то и в обществе, среди людей Чипка — не последний... Люди стали его знать, уважать и почитать, потому что иногда Чипка становился кому-то и в помощь. Хоть он теперь не любил разбрасываться, но при нужде человеку поможет. Где крестины: кого в кумы? — Чипку, человек он добрый, согласится. Правда, сам Чипка никогда в кумы не ходил; зато Галя по селу имеет чуть ли не целую сеть крестников. Раз Бог своих деток не даёт, радуется крестными. У Лободы дочку выдавать, а в сундуке всего-навсего десять карбованцев — не хватит и на водку. Что делать? Где бы рук достать? "Ты бы, милый, — советует Лободиха, — пошёл к Варениченку: может, он даст взаймы до нового урожая?" — "А и правда", — откликается Лобода и прямиком к Чипке. Чипка посоветуется с Галей — и случается у Лободы свадьба, — целую неделю гости пьют да гуляют.

— Нет человека добрее, чем наш Чипка! — хвалятся песчане и снимают шапки, завидев Чипку издали.

Да разве только песчане?

Шастая то и дело по ярмаркам, торгуя полотнами, стал Чипка известен на весь уезд. У тестя как-то встретился он с становым Дмитренко — тем самым, что прозвали "лошадиная башка", за то, что уж очень любил возиться с лошадьми. Чипка и становому понравился. Вторично встретились они на ярмарке — и стали сватами. Становому приглянулся молодой Чипкин жеребец, которого подарил тесть. Дмитренко и пристал: меняй да меняй! Долго Чипка не соглашался, — да ничего не поделаешь: поменял. Становой себе взял хорошего молодого жеребца, что аж кровь сквозь кожу просвечивала, а отдал Чипке старого-престарого кособокого гусарского коня, которого продали из полка, когда тот сбил себе ноги.