Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 39

Ругали крепостные казаков; ругали бар; ругали попов: не было на свете того, кого бы они не бранили, как злейшего врага... за эти два года! Однако, наругавшись, насоревновавшись и накричавшись вдоволь, вернулись снова к работе. Хотя какая уж там работа?! Каждый норовил сделать поменьше, а урвать побольше: как бы барина обмануть.

Паны глядели на эту работу — вздыхали, охали и тайком меж собой перешептывались... А крепостные между собой шептали: «Заплатят ли нам, как думаешь, за эти два года, что работаем, или нет?»

Но — так или иначе — отработали два года. Подошла горячая пора: пахота, сенокос, сгребание, жатва, вывозка, молотьба нового хлеба — и вздохнуть некогда, не то что...

Уже подходило к Рождеству. Великое празднество загружало каждую семью привычной предновогодней суетой. Там кололи свиней, и их отчаянный визг разносился по всему селу; там собирались ехать в город на ярмарку, продать хлеба, накупить нужного к празднику — и ладана под кутью, и рыбы — к богатому ужину, и соли — на всякий день; а тут женщины взялись за побелку, и привычный уклад жизни всколыхнулся.

Одному только Чипке с товарищами нет забот. Как-никак позатыкали разбитые стёкла то тряпьём, то обмотками; кинет в печь гнилой соломы — тлеет она себе да дымит, будто бы и греет... Все равно, тепло им или нет; еда им тоже даром: еврейская водка их согревает, а едят — сухой хлеб с солью — тоже от жида. А как кто из компании стянет с насеста у соседа курицу или петуха, распотрошат, зажарят, насадив на прут, съедят — и сыты! Хоть и видел Чипка этот разгул — временами ему становилось отвратительно такое житьё и такое общество, — но зальёт глаза вином — и молчит... Иногда и ему хотелось горячего. Тогда он лез в разваленный погреб, наскребал прошлогодней репы, что осталась по углам, чистил, варил похлёбку — и только всего!

Люди смотрели на такую жизнь и качали головами.

— Не будет добра с такого! горбатого только могила исправит... Хоть бы не компания, может, и то... А то подождём набора: хоть этих курокрадов куда пристроим, коли иначе нельзя...

Вот и праздники наступили. Люди радуются, что дожили; гостят, веселятся то дома, то в шинке. А Чипка с компанией и вовсе из него не вылезают; людей зазывают, угощают... Мужики — что ж, любят они дармовщинку — рады такому случаю: пьют да восхваляют добрых молодцов... Некоторые и из баб, любопытные посмотреть на сборище да игрища, да где ещё пение да пляска — завернули туда... А жид, как знал, где-то и музыкантов достал... Музыка гудит-режет; пьяные мужики чуть ли не на головах скачут, выбивают гопака у баб под носом; а те тоже — глядят-глядят, так вот одна и не выдержит — и пошла мелко боком, будто по воде плывёт; а какая похмелее — схватит подол, приподнимет да — ай-ай по хате, как коршун за цыплятами... Смех, хохот, крик... А Чипка знай к жиду: давай то! подавай другое! неси третье! Лушня в пляске, как не порвётся, саму музыку переплясывает; Пацюк на языке, как на балалайке, отстукивает; один только Матня — раздутый, красный, как уголь, с сонными, пьяными глазами — сидит в углу, клюёт носом: очнётся, выпьет, заревёт, как бык, на всю хату — и снова притихнет, клюёт носом...

Гулянка развернулась во всю ширь. Забыли про праздник, забыли про Бога, забыли про дом. С утра до вечера, с вечера до утра одно и то же — пьют да веселятся. Бабы, не видевши мужей в лицо третий день, подняли такой крик, будто Божья кара на село пришла или пожар выжег полдеревни.

— Вот это беда Господня! вот это напасть! — голосили они. — Такого отродясь не бывало!.. Бог дал праздник — в церковь пойти, Богу помолиться, а он в шинке молится! Бог дал праздник, чтобы дома, с женой да с детьми, тихо-ласково провести, а он в шинке с пьяницами да волоцюгами куражится! Надо бы хоть к батюшке — пусть покаяние наложит на распьяницу...

Некоторые и вправду пошли — не к батюшке, а к матушке жаловаться. Матушка угостила их водкой и пообещала, как встанет, сказать батюшке. Женщины вернулись домой, а мужей всё нет... Они уже и дьяка туда затянули. Дьяк этот старенький был, — в пост, бывало, и «аллилуйю» не вытянет. А хряпнет чарку-другую этой живицы — так сразу повеселеет. Сила где-то берётся, бодрость приходит! Поёт с бабами тоненько и громко, как молоденькая девушка. А потом, ещё выпив, подбирает полы балахона, хватает пышную румяную бабу и — ну гопака! Только борода да коса развеваются, а он — так и скачет, так и скачет... Уж и взмок, и пар с него валит. Мужики хохочут, а бабы кругом, чтобы ещё пуще завести, вьются, как змеи: одна устанет — другая на её место...

— Что ж всё плясать да плясать, — крикнула одна хохотушка, — повозите бы нас, дьяче, ещё!

— Гляди ты, чего сучьи дочки захотели! — в бока упёршись, дьяк отвечает. — Сани ищите, повезу… Время такое — сам в плахте, как батя!

Где-то и сани нашлись. Вытащили дьяка из шинка, запрягли; баб понавалило полные сани, да ещё сверху; дьяк аж гнётся, но тащит сам, а бабы — поют да веселятся, как на свадьбе... А одна как вскочит, как подбежит:

— Нет, дьяче, местечка! Я верхом сяду! Повези и меня!

— Садись, бесова! — орёт дьяк, сгибаясь.

Баба вскочила; дьяк не выдержал, покачнулся, упал; баба сверху... Другие послетали с саней, да и сами туда — толкаются, валятся... А мужики: «Мало кучки! мало кучки! на кучу! на кучу!..» Навалилось баб столько, что чуть дьяка не раздавили. Вытащили его — еле дышит... Смех, гам... Село обезумело!

Гулянка развязала языки, пробудила оцепеневшие, подавленные души, распалила те чувства, что прятались глубоко в сердцах... В разгар веселья вспомнили песчане и про два года...

— А что ж это, братцы? — зачиняет кто-то из крестьян: — это мы, значит, два года работали да задаром?!

— А как же! Задаром!

— Почему ж задаром? Царь же дал волю: живи где хочешь, делай что знаешь... Ну, чтоб, значит, не совсем им отрезало жирок, — мол, «поработайте, люди добрые, ещё два года — пусть они за это время привыкнут к мысли, что вас не будет!» Так как же он думает: мы ему эти два года задаром отдали? просто так время потеряли?.. А если б я пошёл к хозяину, то рублей сто заработал бы... А у него как?

— А так: работал-работал, да и выгнали с двора ни с чем...

— Нет, чёрта с два! Давай расчёт... вот что! Знаем мы ваши выкрутасы... Хватит с того, что над нашими дедами и отцами издевались, из нас воду варили... Заплати хоть за эти два года!

— Заплачу... карман подставляй! — смеётся другой, трезвее.

— Чего ты смеёшься?.. И заплатит! Пойду, скажу: давай расчёт! — и даст...

— По затрещине...

— Почему по затрещине?.. А в Побиванке? э, в Побиванке?.. Ведь дал! Дома дал, земли дал... Упёрлись: давай расчёт! — и дал... Брат родной дал, а наш бы не дал?.. Ещё бы! Если б мы не такие дураки... А то — сидим молча, будто речь не о нас... Расчёт давай! одно слово: расчёт!

— Речёшь, речёшь...

— Дурак ты, а не речёшь!

— Ты сам дурак... Залил глаза и сам не знаешь, что болтаешь...

— Что ж я болтаю?.. скажи: что? — упирается пьяный.

— А то… что как услышит кто, да нашепчет куда… Знаешь, какая он сила?.. Будет ещё хуже!

— Что ж мне будет? Ничего не будет, потому что правда! А ты всё равно дурак...

— Не баламуть, а то сам сдуришь.

— Что, бить будешь, может? Бить будешь? Ну, бей!

— Пусть тебя лихая година побьёт без меня! Отстань, сатана!

— Нет, бей!.. Такой-сякой сын, бей!..

И подставляет лицо. Противник отступает назад, выставив обе руки, чтоб, чего доброго, с пьяных глаз не двинуть нечаянно... Люди сбегаются со всех сторон: обступают, смотрят — что дальше будет.

— Бей, говорю!.. — кричит первый и — шлёп второго по морде... Тот — сдачи. Завязалась драка... Крик... гвалт... Еле-еле разняли да и повели снова в шинок «мировую пить», чтоб не дошло, не дай Бог, до беды... Кто виноват, кто прав? никто толком не знал... У каждого в голове была мысль, что хорошо бы и вправду расчёт получить; но был и страх... «А как не даст, да ещё... не дай Бог, хуже выйдет!»

Однако водка взяла своё. Чем дальше — тем громче звучала правда первого; а страх второго высмеивали как трусость. Загудело село, как пчелиный улей: и смелые, и робкие сбивались в кучки, гомонили, совещались, спорили... И ходили к жиду в шинок «на могорыч»...

Прошло Крещение. Время бы за работу браться... Да какое там — если день за днём собирались то в шинке, то просто где-нибудь, и одно только слышно: расчёт да расчёт... Поймали как-то одного из Побиванки. Расспрашивают: давал ли дворы? дарил ли дома?.. — Давал, дарил!..

— Видишь!.. — в один голос: — значит, наш дурит! Коли так — не дождётся!..

Наутро, как только начало светать, собрались у волости, взяли старшину с собой и пошли к барину в Красногорку.

Пришли; стали во дворе у крыльца — двор полон, яблоку негде упасть; послали лакея сказать барину; пообещали даже «на табак» лакею, если быстро передаст барину.

Василий Семёнович ещё спал и с постели услышал гомон, топот. Он позвонил лакею; расспросил, что там. Тот сказал. Будто кто иглой уколол вельможного — он вскочил, велел поспешно подать одежду; залпом выпил стакан чаю и, несмотря на то, что жена, ломая руки, умоляла не выходить, выскочил из дома — красный, сердитый...

Он догадался, что не зря вся песчанская громада пришла, — и решил сразу напором усмирить её.

— Чего вам надо, песчане? — сказал он, грозно, но сдержанно.

Песчане сняли шапки, кланяются.

— К вам, барин...

— Зачем?

— За деньгами, барин...

— За какими деньгами? — вскричал барин и остро глянул на толпу.

— За два года службы, барин...

— Дураки! Вы же обязаны были эти два года отслужить...

Молчат передние, кланяются.

— Как обязаны? — отозвался кто-то из середины. — За плату ведь служили...

— За какую плату?.. Закон велел!

— Закон? — опять выкрикнул кто-то из середины, — так вы сами такой закон и придумали!..

— Кто это там говорит? — спрашивает барин. — А ну-ка, выйди сюда, поговорим...

— А чёрта! давай деньги!

— Кто там болтает, сякие-такие сыны?! — кричит барин уже во всю глотку.