Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 32

будто какой-то ирод сверлит его изнутри… Так ещё мне — на?!

— Зачем ты пьёшь, сынок?.. Разве тебе от этого легче? Послушай этих дружков, которых с собой привёл, — они тебя и сгубят!.. Они с тобой, пока у тебя что-то есть; а как не станет — и след их простынет...

— Не ври, старая! — перебил её Петро Пацюк.

— Хай уж ты, молодой, будешь врать, а мне, старой, не пристало!..

— И что же это за мать, если идёт жаловаться на собственного сына? — подливает масла в огонь Лушня. — Разве это мать?! Какой порядочный человек скажет хорошее слово о ней?.. Не то что прикрыть сына… Видела что — молчи, не видела — молчи! Слыхала — не слыхала!.. А она сразу: вот, мол, мой сын... Берите его, добрые люди, сажайте в чёрную!.. Какая же она мать?!

— Слышишь, что говорят люди?! — кричит Чипка. — Слышишь, что говорят?!

— Люди?! — с болью и слезами прошептала Мотря, — да и не смогла больше ни слова вымолвить: заливаясь слезами, замолкла…

Долго ещё Чипка бушевал, долго кричал, а потом, вытащив из сундука новую белую свиту матери, помчался с дружками к Гальке.

Стояла уже поздняя осень. Холодный ветер врывался сквозь разбитые стёкла и прямо дул в распахнутые двери, которые за собой оставил Чипка. Мотре стало холодно. Она встала с печи, чтобы хотя бы двери прикрыть. Глянула — в хате, как в пустыне: стол опрокинут, горшки разбиты, сундук открыт... Кинулась Мотря к сундуку — и похолодела... Всё в нём перевёрнуто, перерыто, а свиты нет... Мотря так и рухнула на сундук!

— Господи! Боже мой! Сколько лет я трудилась, сколько ночей недоспала, сколько дум передумала, здоровья угробила, пока это добро насобирала!.. А теперь — родной сын всё по кабакам разнёс!..

Слёзы ручьями лились; горечь и досада давили обманутое материнское сердце... Еле поднялась с сундука.

— Господи! Великий защитник! — стала молиться, поднимая руки к небу. — Единственная надежда, единственная отрада — и та меня обманула... Покарай же его, святая твоя сила, где бы он ни ступил, куда бы лицом ни повернулся, если так оскорбил мать старую! Дай ему, Господи, дождаться такой же чести и любви от своих детей…

И, связав последнее своё добро в узелок, перекинула через плечо, перекрестилась — и пошла к соседке, старой бабке-повитухе, что жила недалеко от их двора.

Нет больше Чипке ни удержу, ни запрета, потому что в хате теперь никого… Так, с разбитыми окнами, стояла она на краю села, как пустка. А Чипка — только и знает, что гулять, шататься из кабака в кабак да таскать из дома всё, что ни попадётся на глаза. Пропил уже кобылу, корову, овец, свинью, даже всю одежду. Осталось только то, что на нём: латаная свита, драные штаны да одна-единственная сорочка — чёрная, как будто вымочена в дёгте. Босой, голый, без шапки, бродит он по селу от шинка до шинка, день за днём, ночь за ночью; а перед рассветом, словно домовик, идёт в свою пустую хату... Ничего нет!.. Только на току ещё стоги недомолоченного хлеба…

— Зачем у тебя хлеб гниёт в стогах? — раз спросил его Лушня. — Продай жидам: хоть деньги будут! А то пропадёт ведь…

— А и правда, — ответил Чипка.

На следующий день парни кинулись искать покупателя. Чипка пытался найти своего человека, да не нашёл. Лушня с Пацюком метнулись по жидам. Купца нашли быстро и повели на огород, где Чипка ходил возле стогов.

— Чипка! — закричал Лушня ещё за двором, — купца ведём.

— Жида?

— Ага.

— Жиду не продам!

— Ой-ой! Почему? Кто бы ни купил, лишь бы деньги дал.

— А я жиду не продам…

— А почём, Овраме, за копу дашь? — не слушая Чипки, начал торг Лушня.

Жид обошёл вокруг стогов. Выдёргивает колоски изнутри, разминает в ладони, рассматривает.

— А по чём будет? — спрашивает.

— По рублю дашь? — говорит Лушня.

Чипка стоял в стороне у одного стога, глядел в землю, о чём-то размышлял.

— Ой-вей! за этот навоз? — вскрикнул жид.

— А почём ты думал?

— По копе с сагом… больше нельзя дать…

— Иди ты к чёрту! — отрезал Чипка и пошёл в хату.

Лушня и Пацюк остались с жидом.

— Нет, Оврам, — говорит Лушня, — за такую цену ты нигде не купишь.

— Это не тот хлеб, что ты думаешь, — вставил Пацюк. — Это хлеб хозяйский. Мы знаем. Мы видели, как он сеялся, как складывался... Тут разве что сверху подмокло, а так — как порох сухой... Вот смотри! — и выдёргивает изнутри стога пригоршню ржи.

Рожь и правда была хороша: колоски толстые, длинные, полные сухого зерна.

— Вот, смотри — какая рожь!

Жид хоть и сам вымял уже колоски, хорошо разглядел, что это за рожь, но снова взял колосок в руку, вымял, осмотрел зерно. Лицо его ничего не выказало — ни похвалы, ни упрёка; только слабые искорки на миг вспыхнули в его чёрных глазах, да и те потухли… Он почесал бороду.

— Не скупись, Оврам, — уговаривал Лушня, — мы тебе и вымолотим, всё доведём до ума.

— Ну, сцо ж — не скупиться? За вісцо давать больше?!

— Как — за что? За хлеб! Смотри, какое зерно! Чистое, полное... сырым ешь! — Лушня и в самом деле бросил несколько зёрен в рот и начал жевать.

— Та сцо ж — по рублю?!

— Да нет, не по рублю, — отвечает Лушня, — он дешевле отдаст.

— А где хозяин? Чего он сам не торгуется?

— Он в хату пошёл... может, воды попить... Беги, Петро, позови его!

— Чипка! Чипка-а! — крикнул Пацюк, идя к хате.

— Что? — откликнулся Чипка из хаты.

— Иди же договариваться, или что.

— Я сказал: жиду не продам.

— Почему?

Чипка молчал. Пацюк подождал немного — Чипка не выходил.

— Идите сюда, в хату! — позвал он Лушню с жидом.

Те пошли, продолжая говорить о ржи.

— Нет, ты, Оврам, не скупись, — говорит Лушня. — Хлеб, скажу тебе, такой, что вот сколько молотим, а такого в селе не видели!

— Та сцо хлеб? Хлеб — как и везде хлеб.

— Да нет! Это не с той земли. Это хлеб с целинной, да ещё с такой, что лет десять ни плуга, ни соха её не трогали… Это сытная земля, — расписывает Лушня.

В этот момент они подошли к хате.

Чипка сидел в хате, молча, будто загрустил. Пока товарищи с жидом ещё не пришли, он осматривал стоги, собранные тяжким трудом. Чёрные снаружи, они задели его за живое, унесли мысли в недавнее время, когда он, весной, любовался этим самым хлебом — зелёным, как рута, буйным, как дерево, когда встретился с Галей — говорил, шутил с ней... Когда жался, рано вставал, поздно ложился; вязал в снопы, возил, укладывал на току, чувствуя себя хозяином, лелея в сердце надежду жить вдвоём этим добром... А теперь та надежда почернела, как и его зелёное и золотое жито… Брови нахмурились, у сердца — будто чёрная змея свернулась...

«Нет, не продам! Пусть сгниёт у меня на глазах... но не продам!» — думал он.

В это время Лушня с жидом уже подошли к хате. Чипка выскочил на порог и грозно сказал:

— Зачем вы его сюда ведёте? Хлеба я не продам!

Все изумились, аж онемели.

— Так если не продашь, — зашумел жид, — зачем же было меня водить? Мне некогда, у меня дел — вот сколько, а они водят!.. — И убежал со двора.

Чипка снова ушёл в хату; Лушня с Пацюком, опустив головы, вошли за ним.

— Ты что, с ума сошёл, Чипка? — спустя немного спрашивает Лушня. — Такого хорошего купца да отослать… Кому ж ты хлеб продашь?

— Я сказал: не продаю!

— А что же? Пусть гниёт у тебя?.. Как собака на сене...

Чипка грозно взглянул на него… Лушня умолк. В это время в хату вбежал Матня.

— А-га, братцы! Есть! Гуляй! — кричал он, держа в обеих руках бутылку с водкой.

— Где достал? — обрадовался Пацюк.

— Нашёл, братцы!

— Где?

— В шинке…

— Как же?

— А вот так… — Матня показал руками, как он схватил бутылку.

Разговор перешёл в другое русло.

— Так ты что — украл, или отнял? — допытывался Пацюк.

— Не спрашивай как, а спрашивай — хороша ли! — сказал Матня, угощая Пацюка.

Тот похвалил. Матня — к Чипке:

— Вот, братец, попробуй! Вот — на! Сказано: губы слипаются — такая добрая!

Чипка выпил. Выпил и Лушня. Водка развязала языки, начались разговоры, байки...

Лушня снова пристаёт к Чипке: мол, чего хлеб не продаёт?

— Не продам я жиду, — отвечает Чипка.

— А кому же продашь?

— Никому!

— Жалко же! Сгниёт — ни за грош, и рюмки не выпьем! Продай, говорю. Продай, братец! Знаешь, как загуляем?

— Не хочется, братцы! Если бы ты знал, Тимофей, как не хочется!.. — лепечет Чипка, уже под хмельком.

— А зачем оно тебе? Всё равно сгниёт!..

— Ну ладно, погодите: пойду завтра к Грицьку… Если уж ему не продам, так хоть так отдам...

— Вот ещё! Так уж лучше мне отдай, — говорит Лушня. — Я знаю, как обернуть. А Грицько — что? Богач: возьмёт себе, проживёт — и спасибо не скажет...

— Другому никому не продам... не годится!

Далеко за полночь товарищи уговаривали Чипку — то продай, то хоть не даром Грицьку отдавай. Чипка не соглашался.

— Мы с ним дружили; мы с ним ещё детьми вместе овец пасли... Пусть ему будет на новое хозяйство. Пусть хоть он по-честному мою работу проживёт, если уж так суждено!

XVII

ИСПОВЕДЬ И ПОКАЯНИЕ

На следующий день, ранним утром, Чипка пошёл к Грицьку. Новая хата, белая, аккуратная, приветливо выглядывала из-за облупленных осенней непогодой груш и ряда гибких верб. Двор был просторный, чистый, обнесён плетнём; сзади, на току, стояли скирды соломы; слева чернели грядки и молодой вишняк; справа — хлев, загон и погреб. Возле ворот, над перелазом, белел новой обшивкой колодец, смотрел на дорогу новым высоким журавлём…

Чипка вошёл во двор. Большая, чёрная, лохматая собака кинулась на него из-под загородки. Чипка отступил назад к лесине, начал выламывать хворостину. На лай выбежала из хаты молодая, как девка, женщина — низенькая, аккуратная — и закричала на собаку. Собака отбежала на огород и завыла. Чипка подошёл к женщине, поздоровался.

— Добрый день!

— Здравствуйте.

— А Грицько дома?

— Нет, нету…

— А где же он?

— В пивнице.

— Давно там?

— Нет, недавно... Кажется, на той неделе… Нет, уже на третьей… Приехал жид и нанял его.

— А когда он дома бывает?

— В пятницу вечером всегда бывает… А вчера что-то не было. Сегодня должен быть. А он вам зачем?

— Да надо… Хочу хлеб ему продать.

— Не знаю, — говорит она, задумавшись. — Загляните попозже, ближе к обеду, может, он и вернётся…

— Хорошо…