Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 30

Одна неправда и утрата — утрата самого милого, самого любимого — жгла ему сердце... Он шёл, еле переставляя ноги...

Под вечер добрёл до московского хутора, до своей земли... Его обдало холодом, потом обожгло жаром... Поравнявшись с хутором, он остановился... "Не слышно... нет... всё пропало!.. Ещё вчера видел... ещё вчера... Наверное, и она знает... Чтоб вас покарала лютая смерть, проклятые..." — Он прибавил шагу.

Прошёл мимо своей земли, даже не глянув на неё... Всё дальше и дальше... Уже солнце совсем зашло... Уже стемнело, когда он дошёл до Песков... С неба мерцали яркие звёзды; по селу тут и там в маленькие оконца пробивался свет; а в Гальчином шинке пылало в печи — казалось, изнутри горит вся хата... Вот и его двор. Кругом тихо; в хате темно, не светится...

"Наверное, мать спит, — подумал он. — Пусть спит!.."

И повернул к шинку.

— Наливай водки, Галька! — крикнул он жидовке.

— Шо это такое будет?! — усмехнулась жидовка, глядя на Чипку.

Он прямо прошёл к столу, в уголок...

— Не спрашивай... давай быстрее!

— Не кричи, не испугалась... Скажи, сколько хочешь?

— Та лей, что хочешь, проклятое отродье!

— Ты, часом, не спятил?.. Ну?.. Лей... Давай сначала деньги!

Чипка пошарил в карманах: ни кисета, ни денег... Он скинул свиту:

— На! давай скорее! — и швырнул через стол свиту.

— А шо мне с твоей свитки?.. Она мне не нужна...

Один из мужчин, что сидели в шинке и молча наблюдали, что происходит с Чипкой, встал с лавки, поднял с пола свиту, отряхнул, повернул в руках с разных сторон.

— Лей, Галька! — говорит. — Я за свиту кладу карбованец...

— Шо ты, карбованец?! — закричала жидовка, вырывая свиту из рук... — А шо ты лезешь не в своё дело! Она твоя?.. Он заложил...

— Так чего ж ты взъярилась? Парень говорит: лей! Ну и лей...

— Лью... лью, — прошипела жидовка. — Сколько лить?

— Да так, чтобы дышать тебе не дало, проклятая душа... Лей! — крикнул Чипка на всю хату и ударил кулаком по столу — аж окна задребезжали.

— Ну, четвертушку налью...

Жидовка мотнулась со свитой в другую комнату, кинула свитку на хлам, а сама вернулась с четвертинкой водки, поставила её перед Чипкой и снова ушла к себе. Она была сердита, что свита ей досталась так дорого.

Выпил Чипка одну рюмку, вторую, третью. В голове зазвенело, в глазах потемнело. Люди молча смотрели, но никто не осмеливался заговорить первым.

Как вдруг — в хату вошёл Яков Кабанец.

— А что это, Чипка? И ты уже?.. — заговорил он. — Выпьем, значит?

— Выпьем, — угрюмо ответил Чипка. А потом смелее: — Выпьем! — А это уже на всю хату: — Выпьем, дядька, так, чтобы аж в лбу закружилось!

И — трах! кулаком по столу... Загремели бутылки и рюмки, чуть не попадали на пол...

Тут уже и другие заговорили. Слово за словом, рюмка за рюмкой — полилась изо ртов беседа, а в рты — водка... Подтянулись ещё люди. Пришёл старый Кулик, что один на всё село носил ещё оселедец. То был уже старик, крепкий ещё на диво... Его в селе знали, как человека грамотного: он всегда, бывало, на криласе поёт, посреди церкви апостола читает... А язык у него — разговорчивый, особенно под чаркой... Да и любил выпить. Бывало, в воскресенье, после обеда, придёт в шинок, и начнёт разговоры точить — всё по-грамотному, по-церковному... Соберутся в шинке люди отдохнуть, с кем-то посидеть, поговорить; возьмут полкварты, кварту — горло промочить — и деда не обойдут. Тогда он хоть до утра сидит и рассказывает, лишь бы слушали. Иногда так насмешит, что животы держат; иной раз и посмеются над ним, над его седым оселедцем, что за ухом закрутился, — а чаркой всё равно не обойдут. И Кулик каждое воскресенье, каждый праздник — в шинке.

Пришёл он и теперь. За ним — другие, третьи. Уселись кругом стола возле Чипкиной водки; пьют себе, болтают, люльки курят. Больше всего там было дворовых. Освобождённые на волю, как птицы, без жилья, без земли, без приюта, — они искали себе приюта по шинкам, чтоб поскорее пережить те тяжкие два года, которые должны были отработать. Ещё в панских дворах они привыкли киснуть в водке, её пьяным хмелем подслащивали свою горькую жизнь: не бросать же теперь своей радости! И они быстро оставляли панские дворы и ходили от шинка к шинку. Когда не было за что выпить, поджидали — может, кто угостит рюмкой-другой. Шинковое братство всегда найдётся. Пришли и теперь — Чипка не обошёл и их чаркой...

Когда уже подпили, тот запел с пьяных глаз, тот вздыхал — куда ему податься, как с паном распрощается... А Чипка не слушает. В одной рубашке, расстёгнутый, одну кружку за другой, кричит, бранится, кулаком по столу стучит — словно помешанный...

— Что это за знак, Чипка? — спрашивает его Кабанец, когда Чипка немного устал, — ты ж, вроде, не такой был?..

— Не пил? — Нет!.. А теперь буду...

— Почему ж это так?

— Потому что нигде нет правды... нет добра... и земли нет... пропала! Ну и гуляй!

— Так где ж твоя земля делась?..

— Где?.. забрали... отняли проклятые пиявки... пропала!.. А земля пропала — всё пропало.

— Так, так, — подхватили дворовые, — без земли — что?.. Без земли — жизни нет!

— Рыба без воды, а человек без земли — гибнет, — вставил Кулик по-грамотному.

— Ага, ага... А коли так — пей, пока пьётся, гуляй, пока дышится! Без земли... всё неважно! На что оно? На что теперь корова, кобыла, овцы?.. А?.. Зачем?.. Гуляй, душа, без кунтуша! — И, бух! кулаком по столу...

Стол заходил ходуном; рюмки и бутылки загремели, одна рюмка даже упала на пол, под стол, но никто не полез её доставать: все смотрели на Чипку... А он снова своё:

— Дядька Яков! Никто не знает... о-ох! никто не знает... Проклятые! Пятьдесят рублей хотели за землю... Не в земле сила, не в земле она была... нет! Земля — что?.. Земля!.. Хлеб родит, как за ней ухаживать; хозяином делает... Сказано: земля! А без земли — всё пропало... всё! — Чипка с нажимом произнёс последнее слово, строго оглядел хату, скрежетнул зубами, положил руки на стол, склонил на них голову — и затих...

Люди дивились, поглядывая на Чипку, — удивлялись его непонятным речам, а всё равно пили его водку, пока до капли не выпили. Тогда кто-то стал собираться.

— Ну что, Микита, пора домой! — говорит, едва держась на ногах, один крепостной другому, что сидел и слушал, как Кулик рассказывал о Иосифе, проданном братьями... — Слышал, Микита? пойдём!

— Подожди немного, — отвечает Микита.

— Чего?.. Пошли, говорю, а то оставлю!.. ей-богу, оставлю!.. Так и останешься с этим оселедцем ямы считать, хоть он и по-грамотному говорит...

А Кулик глянул на крепостного, покачал головой и забормотал:

— Аще, аще, егда... егда... бо... созда... мир... Сатанаил позавидовал. Согрешил Адам с Евой... да будет царствие! Люди! зла не убоимся...

Микита послушал. Но как понял, что это уже не о Иосифе, встал, вышел с соседом из хаты... Кто был трезвее — стал шапку надевать. А остались одни пьяницы. Один хрипел, свалившись под лавку; другой сидел, прислонившись к оконному косяку, да вздрагивал — мёрз; а кто-то не своим голосом выводил какую-то пьяную песню — то ли про "горькую судьбу", то ли про непослушную "долю"...

Только под утро приполз Чипка домой, еле стоя на ногах — пьяный-пьяный, пьянее земли...

Как глянула Мотря на него, так и перепугалась...

— Что это, сынок?!.. по какому такому случаю?..

Чипка сел на лавке, склонил голову...

— Где ж твоя свитка, шапка?.. Пропил, значит, не только деньги, да и это...

— Свитка?.. шапка?.. Нет!.. На что они?.. Зачем всё, когда... у-у... у... — завыл на всю хату, тряхнул растрёпанной головой, глаза засветились слезами.

Материнское сердце словно в кулак сжали... Стала она его уговаривать:

— Зачем ты, сынку, сам себе беду творишь? Ты ж сам себя со света сживаешь!.. Плюнь ты на ту землю!.. Что уж поделаешь? Жили ведь и без земли несколько лет, да хлеб ели... и теперь не умрём с голоду... Ты тогда мал был — я одними пальцами да ручками зарабатывала, — и не умерли... А теперь — не то, что тогда!.. Теперь и ты заработаешь, и я помогу... Что ж поделаешь? На всё его святая воля!

— Эх, толкуй!.. Нет у меня теперь ничего — ни-чи-го!.. Что я теперь?.. Чужой холоп, наймит?.. Пропало... всё пропало! И добро, и душа пропала... потому что правды нет в мире... нет среди людей... Моё счастье — вот-вот было, да... утекло!.. — Чипка развёл руками — и задумался...

— А всё люди, всё люди... Они и отца у меня отняли, людоеды; они меня с детства ненавидели — из игр гнали, мимо хаты шли — крестились... Я мал был, а всё видел... За чертёнка держали... Я чёрт... э-э... Я чёрт... над чертями чёрт!.. А баба учила меня прощать людей, а дед — любить... Дураки дурные! не стоят они доброго слова... Их мучить... му... морр...

И — бух! на пол... Так и захрипел...

Мотря встала, вытащила из-под себя рядно, накрыла им Чипку, перекрестила его, сама перекрестилась, легла на голом полу, да сон к ней уже не шёл... Припомнились ей давние тяжёлые годы; вспомнила она свою кровавую работу; перескочила мысль на своего мужа-москаля... Где он? что с ним стало?.. Может, спился, пропал, да где-нибудь под шинком и отдал душу богу... Глянула на сына, что, как сноп, лежал на полу — хрипел, и тихо прошептала: "Господи! сохрани его и заступи!"

Проснулся Чипка — солнце уже высоко поднялось. Голова кружится; у сердца жжёт, будто змея сосёт из него кровь... Походил он по хате; даже не взглянул матери в глаза; вышел — вроде бы к скотине — да и пошёл — не во двор, а прямо к Гальке... На третий день — снова на лавке в шинке. На четвёртый там же его и праведное солнце встретило, там и тьма ночная приветствовала...

XVI

ТОВАРИЩЕСТВО

Пьянствуя и гуляя, подобрал себе Чипка трёх верных товарищей: Лушня, Матня и Пацюк — одна мысль, одна забота. Все они примерно одного возраста: не то старики, не то молодёжь, — уже обтёртые парни.

Лушня был широкоплечий, рослый парень, пригожий, с барским лицом, с чёрными красивыми усами, с карими весёлыми глазами... Они у него и говорили!.. Казалось, и кожа его говорила — такой был разговорчивый.

Пацюк был худощавый, низенький, мышастый, настоящий Пацюк, да такой шустрый; говорун, певец — в селе первый голос.

Матня отличался от всего товарищества и характером, и видом.