Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 26

Да где там! Чистой Максиму не дали. В тот самый год началась последняя война с турками. Погнали Максима под Силистрию, а потом перевели в Крым. Явдоха с маленькой Галей и сама увязалась за полком, всё-таки не бросая своей торговли. Тут ей хорошо удалось заработать, потому что у неё покупали не только простые солдаты, но и небогатые офицеры. Совсем бы было хорошо, если б не одно — страшно, что вот-вот Максим сложит голову, защищая других. Но страх не оправдался. Максим теперь знал цену жизни — не бросался, как в молодости, прямо в самое пекло. Только один раз штык какой-то француз вонзил ему в руку. Максим обрадовался и сразу в лазарет... Там перешептался с доктором. «Не годится, — говорят, — к службе: в отставку!» Полежал Максим ещё месяц; выдали ему «чистую», вручили новую медаль — и отпустили на все четыре стороны. Забрал Максим жену с дочкой и потянул на родину — отыскивать родные края.

Возвращаясь домой через тридцать лет, он думал застать Пески такими же, какими и оставил. Потому и советовался с женой, что, как приедут домой, продадут родовое место, поселятся где-нибудь побогаче, люднее, и устроятся торговать на те деньги, что заработала Явдоха. А как приехал — и удивился. Уже не те Пески! Никаких землян — всё мазанки; село большое, широкое, длинное, и кругом край весёлый, людный, хоть и небогатый... «Значит, есть где развернуться человеку с деньгами!» — подумал Максим.

— Нет, жена, — говорит Явдохе, — видно, здесь уж кости и сложим... Глянь, какой край хороший!

Явдоха и сама то видела. Поселился Максим в родительском доме.

Явдоха торговала дома. Максим ездил по ярмаркам — купил себе лошадёнку. Жили тихо, мирно, растили-пестовали дочь Галю и торговлю любили. Через год родительскую хату перестроили, выстроили новую — просторную и светлую, с горницей и комнатой для проезжих.

Песковцы диву давались, как то солдатская служба человека меняет! Ушёл Максим в солдаты — буян, бродяга, — сказано: Махамед, а вернулся — уважаемый человек, с богатством и заслугами... Простой люд с завистью глядел на Максима Ивановича, уважал его, почитал, хоть сам Максим Иванович высоко задирал нос против «неотёсанного мужичья». Батюшка, волостные заходили к нему «чайку попить» да чарочку-другую «живицы-водицы» пропустить; сам становый Ларченко, если ехал через Пески — всегда заезжал во двор к Максиму.

Так он и прожил года три-четыре в Песках. А потом вдруг — продал двор, дом, собрался — и переселился на хутор, на отцовскую землю.

Поп, волостные так и жалели:

— Не бросайте нас, Максим Иванович, — не оставляйте наши Пески сиротами!

— Там мне, — отвечает, — будет лучше, просторнее... Здесь в селе много завистников! Ни один не пройдёт мимо двора, чтоб не позавидовал...

На хуторе сразу же летом выстроил дом — словно барские хоромы, а не крестьянская или солдатская изба. На второе лето — обзавёлся тройкой коней; выстроил конюшню, срубленные амбары; обнёсся высокой, густой изгородью с остриями, и с такими воротами, как в трактирах. Пошёл слух — будто хочет открыть постоялый двор...

Песковцы рты поразевали. Одни думали, что Максим в службе деньги заслужил; другие — что, может, где в Турции чем поживился, может, грохнул какого-то богача, да деньги себе прибрал; а третьи говорили — то за женой досталось.

Однако никто не знал, не видел, как Максим живёт на хуторе. Как переселился из Песков — ни к кому, ни от кого: словно умер! Если бы не попадался песковцам на ярмарках — никто бы и не знал, жив ли он, или уж помер... А так — с ярмарок бывало привозили весть про Максима: мол, построил то и то, а теперь вроде бы ещё что строить собирается! Так пересказывали люди то, что слышали, а сами — никто своими глазами не видел... Знали только, что у него всё на запоре — заперто, замкнуто...

— Солдат себе крепость построил! — смеялись иногда песковцы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XIV

НЕТ ЗЕМЛИ!

Жизнь, говорят, прожить — не поле перейти. Жизнь — как погода. Словно среди ясного летнего дня, когда солнце жарит, греет, светит, — смотришь: налетел ветер, нагнал со всех сторон чёрные тучи, — заклубились, нахмурилось небо... спряталось солнце — померкло... загудело, закрутилось, взвилось пылью по дороге... Молния сверкнула, гром грохнул... бац! треск!.. Вот так и в жизни. Только что тихо и мирно, хорошо и светло... глянь! — не успел оглянуться, как и буря налетела...

Осенью, только Чипка свёз хлеб с поля и собирался молотить, сам себе прикидывая, как бы теперь увидеться с Галей, — на его току вдруг нагрянула беда... Стоит он на току с цепом, а тут приходит десятник из волости. «Чего ему надо?» — подумал Чипка и неприязненно глянул десятнику в глаза.

— Пойдём-ка в волость! — говорит десятник издали.

Чипка снова глянул на него, подумал немного и тогда уж спросил:

— Зачем?

— Не знаю, — отвечает десятник. — Зовут... какой-то человек с Дона пришёл...

— Что за человек? Зачем я ему понадобился?

— Не скажу, — сказал десятник. — Пришёл, что-то поговорил с писарем — меня вот и послали...

— Хорошо... приду, — ответил Чипка.

Десятник повернулся — и пошёл не спеша по улице.

Не просто пошёл, а побежал Чипка в волость; даже в дом не зашёл, матери ничего не сказал.

Незадолго после того вернулся домой — и прямо в хату. В это время Мотря хлопотала у печи.

— Вот тебе, мама! — заговорил он.

— Что, сынок? — спрашивает Мотря, не оборачиваясь, не заметив ни боли в голосе, ни грусти на лице.

— Пришёл какой-то пройдоха... говорит: племянник Луценко... Хочет землю нашу отобрать.

Мотря мигом обернулась, посмотрела на Чипку — и остолбенела... Хоть смотрела, а ничего не видела, не понимала.

— Говорит: не отдашь — в суд подам...

Мотря побледнела — и едва выговорила:

— Какой племянник... откуда?..

— Говорю же: с Дона! — ответил Чипка.

— С Дона?! — как-то испуганно переспросила Мотря и опустилась на лавку...

Одно маленькое слово «Дон» — как молотом по голове ударило... Память тут же пробудилась, напомнила, что уже раз пришло к ней несчастье с Дона, которое перевернуло всю её жизнь и оставило бедствовать на старость... «Не новая ли беда опять с проклятого Дона?» — думала Мотря, глядя на сына, хоть и не видела — в глазах у неё потемнело, затуманилось...

Чипка посмотрел на мать — печальную, испуганную — и опомнился... Он понял, что его весть ударила громом в голову старой матери.

— Не бойтесь, мамочка!.. не пугайтесь! — стал он успокаивать. — Пусть подаёт в суд... Землю ведь нам община присудила... Ничего! Никто теперь из моих рук её не вырвет...

— А хлопоты... суды... — сказала Мотря, задумавшись.

— Пусть хоть так... А землю не отдам! Зубами держаться буду — не отдам!

— Оступись, сынок, за своё добро... Ведь у нас только и богатства, что земля... Сколько я хаживала, сколько страдала, пока тогда нам её отдали!.. — вспоминала Мотря, как она выбивала ту землю.

— Говорю ж: не бойтесь! — ответил Чипка и вышел из хаты на ток молотить.

Мотря ещё немного посидела на лавке; перебрала в голове одну думу за другой... может, сидела бы и дальше, да зашипела в печи вода — убегала через край... Тогда Мотря поднялась, вынула воду и снова принялась за работу у печи.

Поговорили они в тот день о земле за обедом; поговорили за ужином; долго ещё говорили, лёжа в постели вечером — и оба забылись... Жизнь у них шла по натоптанной тропке: как сегодня, так и завтра; как завтра, так и послезавтра... Мотря — у печи и в доме или с коровушкой... Чипка — на току, с хлебом управляется: молотит, веет, вяжет снопы...

И вот — недели через две, может, после того, как Чипку вызывали в волость, — снова прибегает десятник, зовёт опять идти в волость, но уже не одного Чипку, а с Мотрей. Чипка не послушал: матери велел сидеть дома, а сам скорее отправился.

Не успел он переступить порог волости, не успел сказать «здравствуйте», как писарь подаёт ему бумагу:

— Вот из суда бумага — насчёт вашей земли!.. Велено отобрать у вас и отдать племяннику Луценко...

Чипка — сам не свой. Смотрит то на писаря, то на бумагу: бумага врёт, или писарь?

— Как же это? — спрашивает писаря. — Ведь община нам землю присудила...

— Присудила — присудила, — говорит писарь, — да, видишь ли, парень, над общиной тоже есть старшие. Община присудила, а суд — отсудил!

— Так что ж — теперь и отдавать землю?!

— А как же!

— Да нет, не будет этого!

Больше Чипка ничего не сказал, не поклонился даже волостному начальству, а повернулся — и пошёл, опустив голову, домой...

— Ну что теперь, мамочка, делать? — спросил он у матери, едва открыв двери.

— Что, сынок?

— Пропала земля!

— Как пропала?

— Говорят: суд отсудил...

Будто кто-то вонзил нож в сердце старой Мотре. Как сидела она на лавке, на гребне, прядя тонкую нитку, — так и застыла на месте: замерло веретено в одной руке, а прядь в другой...

— Лучше бы мне, сынок, в гробу лежать, чем такую весть услышать! — едва вымолвила Мотря сквозь слёзы...

А Чипка — не слышал, не прислушивался к её словам. Сам себя не чувствовал, земли под собой не чуял... Меряет избу — то вдоль, то поперёк, бьёт себя по коленям, будто себе приговаривает:

— Да нет, не будет так!.. Врут они... Я вас знаю... знаю, проклятые сутяги!.. Подмазал писарю плут... и есть земля! Да нет!.. Меня этим не возьмёшь... Я своё знаю... добьюсь своего... Хоть вот — по горло! — а землю не отдам!..

Подойдя к матери, встал, упёр руки в бока, взглянул на неё...

— Доставайте деньги, какие есть! — крикнул в пылу.

— Какие деньги? — удивилась Мотря.

— Какие есть, все доставайте... в город пойду — в суд подавать.

— Где ж у нас деньги? Разве те пять рублей, что за овечек выручили... Там в сундуке, в свитке спрятаны... Возьми, если нужно.

— Пойдите, принесите, я не знаю где.

Мотря, стонучи, встала, открыла сундук, долго рылась, пока нашла деньги.

— На, — сказала она Чипке, подавая деньги правой рукой, а левой закрывая сундук.

Чипка взял деньги, подумал, повертел в руках синюю бумажку, спрятал в кисет с табаком, сунул в карман, вздохнул — и потянулся за шапкой.

— Прощайте, мамочка! Сегодня меня не жди, разве только завтра вечером вернусь.

— Счастливо, сынок. Ты бы хоть хлеба взял в дорогу.

Чипка не слышал: он уже запирал за собой двери.

Осталась Мотря одна — одна, как перст, со своей невесёлой думой...