Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 25

хохол Хрущов, — ответил безпальцевый...

— Ну, пущай его! Брось, Захарыч!.. Понесём знамя, — говорит безухий.

— Понесём...

И все пошли.

Повёл и Максим назад свой взвод. Оглянулся — нет их Федосеича, фельдфебеля. Где он? Там, наверное, где и другие... Доложили ротному; тот — полковнику. Нельзя в такое горячее время роте без фельдфебеля! Кого же? Кто больше порубал, кто бросался в самую гущу?.. А кто же, как не Максим? Он и знамя отбил. Быть Максиму фельдфебелем! Сделали его фельдфебелем. Вскоре и Георгия за знамя повесили. А тут и война — конец! Погасили у соседа свободолюбивый пожар — теперь и самим безопаснее. Хватит! Возвращайтесь домой!

Вернулись.

Ещё большее старшинство ещё сильнее тяготило Максима. Теперь нужно было быть каждую минуту наготове, ждать, что вот-вот вызовут к ротному или даже к самому полковнику. Надо остерегаться, чтобы и запаха водки не было.

Бросил Максим пить совсем; расплевался с девицей; стал только ещё усерднее заботиться о себе. Что ж, дело разумное. Теперь удобнее глубже запустить пятерню в московские достачи: не взвод там, а целая рота в его руках! С миру по нитке — голому рубашка. Максим запомнил, что это самое мудрое правило в мире, — и стал жить по нему. Ни одна вещь не проходила мимо его рук, чтобы он не отколупнул себе кусочек; ничто не проходило через его руки, чтобы он не придумал, как урвать остаточек.

Насобирал он и денег, и одежды... Зачем? Сам не знает, куда деть, где приткнуть. Была бы семья — другое дело! А то — сам, как палец. «Семья? — думал Максим, — вот было бы дело: знал бы, для кого живу, кому оставить... Да и душу бы отвёл...»

Часто Максим, задумываясь о своём бродяжьем житье, так размышлял. Одно плохо: никак себе пары не найдет. Кацапки ему не нравились. Светловолосые, хоть и бывали хорошенькие, но всегда казались Максиму неуклюжими, неповоротливыми: ляжет тебе, как колода, — ни обнять, ни поцеловать! Жалел теперь по своим Маруськам, Горпинкам, Прискам, Мелашкам — черноволосым, горячим девушкам, которых в молодости сводил с ума без пощады...

«Проклятая сторона! — думал он. — Хоть бы поскорее вырваться домой, — хоть бы пару найти, а то тут и поседеешь!»

К его утешению, пара себя ждать не заставила.

На самом краю того города, где они жили казармами, на большом распутье, куда свозили навоз, нечистоты, выбрасывали всякую падаль, — стояла одинокая хата, как говорят, на куриной ножке. Стены прогнили, осыпались — труха сыпалась с голых брёвен; весной текла всякая нечисть — слизь, пена; окна побиты, затыканы тряпками; крыши почти не было; жилище наполовину сгнило до тла. Руина, а не дом! Вокруг — пустырь, навозная куча. Один бог знает, сколько этот дом укрывал всякой тёмной и дурной швали, что скрывалась здесь и хранила своё нажитое «легким» трудом добро.

Жил теперь в этой хате какой-то солдат со своей незарегистрированной половиной. Солдат с бабой только и знали, что ругались да дрались, пили и гуляли, прятали всяких бродяг, сбывали краденое.

На беду или на счастье, росла в той хатке девочка — Явдошка, появившаяся через год после того, как косоглазая Мелания сошлась с кривоногим Терёхой. Росла она сама по себе, без всякого присмотра, без заботы отца-матери, как будто была не их дитя. Ела ли она, голодала ли, мёрзла ли — им всё равно! Пока была мала, только и делала, что выла на всю избу, если голодна; как на ножки встала — стала по дворам ходить, просить Христа ради... Что клали люди ради спасения души в детскую протянутую руку, — всё она несла в своё логово. Деньги тут же пропивались, проедались, а одежонка — на старое лохмотье, и носилась, пока не рассыпалась тряпками и клочьями.

Скитания с детства по дворам, постоянные попрошайничества у окошек приучали девочку не к труду, а к беготне, к пренебрежению к чужому добру, добытому часто тяжёлым трудом. А ещё — дурной пример! Девчонка каждую ночь видела, как в дом приходили какие-то люди, приносили добро и тайно сдавали его на хранение. И она привыкала к такому... стала подбирать всё, что плохо лежит...

Однажды, прося милостыню, заметила Явдошка во дворе на верёвке два больших платка. Недолго думая, стянула, спрятала под юбку и унесла домой. Отец с матерью не спросили: откуда? — а начали её по голове гладить, называли «умницей» — и дали немного водки. Явдошке она понравилась. После неё стало тепло и весело... С того дня девочка уже не упускала случая: за это получала ласку и водку...

С каждым годом, взрослея и умнея, Явдошка становилась всё хитрее и ловчее; к водке привыкла, как к воде. Отец с матерью теперь уж не гнушались дочерью, как раньше: приваживали её то тем, то этим, особенно — водкой. Видели в ней хорошую помощницу — и радовались, что такая помощь под рукой.

Когда ей исполнилось пятнадцать, они заметили ещё кое-что. Бросились им в глаза тонкие брови-ниточки, серые, но блестящие глаза, волосы, как лён, светлые, и личико, как роза, румяное... Запомнилась им её красота, девичья стать... Посоветовались — не упустить, не дать зря пропасть.

Решили... Вымыли, причёсанную, обули, одели в новую одежду, как барышню, — и одной тёмной ночью мать сама отвела её в город, в большой дом...

Пустилась девка, как пёс с привязи: днём и ночью — гулянки! Тут нашёлся какой-то офицер, забрал её из сырой лачуги, перевёл в свой тёплый, светлый дом. Прожила Явдошка там с полгода, в тепле и достатке, купалась в роскоши; да несносный её нрав не удовлетворился: украла у офицера серебро и золото... Офицер выгнал её, ободрав, как белку. Впрочем, недолго она горевала: вскоре объявился другой. Украла и у того — сама сбежала. После того уже ни к кому не переходила жить, а стала принимать к себе — кто больше платил. Зная цену своей красоте, она торговала ею, как жид товаром, не упуская случая содрать побольше, а то и обмануть. Слава о вороватой Явдошке отбила у господ и офицеров охоту к ней наведываться. Деньги, что она скопила, пошли на шикарные наряды, деликатесы и дорогие напитки... А тут, беда! красота начала тускнеть, увядать... Нужно было что-то решать! Искать заранее защиту, приют... О родителях она давно забыла — не знала, живы ли... Однажды она поняла, что через них и потерялась.

В то самое время встретил её Максим. Со своим весёлым и беззаботным нравом, при своей, хоть и помятой, но всё ещё видной внешности — Явдошка пришлась ему по сердцу. Максим начал ухаживать. Явдоха, заметив это и разузнав, что Максим — не последний человек среди солдат, — стала к нему ещё усерднее липнуть. То словечком кольнёт, то молчанием обидит, то приласкает, то, наоборот, передразнит — с другими погуляет.

Максим бесился, а влюблялся ещё сильнее. Иногда она разжалобит его разговорами о своей горькой доле, о нужде. Максим на вторую ночь тащит ей и то и другое; дарит, балует.

Не обошлось без того, чтобы и она не задумалась о Максиме. Его карие глаза заглянули и ей в сердце; его чёрные усы казались красивыми; осанка — бравой, крепкой; да и сам человек не без достатка, не без денежки...

Сошлись они. Прожили год, другой; привыкли друг к другу, как муж с женой. Детей не было. Ни забот, ни тревог... Только и делали, что пили и гуляли втихаря, чтобы начальство Максимово не узнало.

В это время перегнали их полк из одного города в другой. Ушёл Максим — и заскучал. Осталась Явдоха — и тоже тосковала. Через месяц шлёт ей Максим поклон, целует «сахарные уста» и «белоснежную грудь», шлёт денег, просит приехать: хочет — и обвенчаются. Тогда уж разлучит их только «сыра-земля».

Явдоха собрала пожитки — и поехала. Вскоре они и поженились.

Получилась из Явдохи настоящая московка. Не страшны ей ни марши, ни переходы; всегда бойкая, весёлая, к гулянкам охотная.

Чтобы не терять времени зря, она взялась перепродавать то да сё. Купит рублей на десять всякого товара — и толкает солдатам. Иногда какой-нибудь молоденький солдатик что-то чужое прихватит — и тащит тётке Явдохе. Явдоха принимает и солдатика, и подарочек... Правда, иногда доставалось ей от Максима за эти «подарки»: не раз, не два ходила с синяками. Но — плевать! Солдаты это знали, а всё равно к ней ластились, а Явдоха смеялась с ними и хохотала... Московка есть московка: побьют — а ей хоть бы хны!

Так они прожили лет десять. Постарел Максим; постарела и Явдоха — красота её увяла, поблекла, отцвела... Уже и молодёжь не особо к ней тянулась... Хочешь не хочешь, а надо бы взяться за ум. Десять лет разгульной жизни вытянули все деньги, что Максим собрал до женитьбы. Надо было о будущем подумать... Спохватилась Явдоха — а через год качала на руках маленькую Галю.

Галя всё перевернула. Гулянки отошли, шутки — тоже: впереди встали заботы и горечь за впустую прожитые годы. Маленькая Галя скрепила Максима и Явдоху навсегда, связала их мысли в одну, заставила думать о деле. Максим хотел вырастить дочь в достатке и роскоши; Явдоха — тоже... Она верила, что богатство и уют уберегут её дитя от той тяжёлой судьбы, какая выпала ей... И оба они заботились об одном — о наживе, о добыче... Так или иначе — надо разбогатеть!

Снова Максим с Явдохой, хоть и по-разному, взялись за старое ремесло. Максим — за «прокормление»; Явдоха — за воровство. Максим, докладывая ротному, что солдаты просятся «в отпуск», — брал с них мзду, как и покойный Федосеич. А когда возвращались с «прокормления» — несли Явдохе награбленное, наворованное добро, а она уже сама сбывала... За это тётка Явдоха, как тайник и скупщица, получала половину всего...

Так и втянула их «чистая»...