Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 24

...свою кровь проливает... Вот что такое солдат!

Такие слова растрогали всю пьяную компанию.

— Терёха? эй, Терёха! А ведь правду солдат говорит... У-ух, какую правду!.. Солдат — это, брат, беда! Солдат — это, брат, человек казённый, слуга царский... Это тебе не мы с тобой! Он, брат, грудь свою под неприятельские пули подставляет, кровь за нас проливает!

Терёха, видно, уж допился добела: глазами плыл, мутно глядел на своего собутыльника, мотал головой из стороны в сторону, а слова вымолвить не мог.

Другие кацапы и сами стали заступаться за солдат: начали бранить шинкаря, стыдить, грозить, что ни капли у него больше не выпьют. Шинкар стоял за стойкой, будто и не про него речь, — только покраснел, дымил трубку и всё гладил свою широкую густую бороду.

— Да что, братцы, на него глядеть? — крикнул Евпраксеев пьяницам. — Тащи, коли так, целое ведро! — И бросился за перегородку к бочке.

— Только тронь — убью! — зарычал шинкар, стиснув зубы, схватил здоровенный чурбан в руки и замахнулся... Пьяницы подскочили, вырвали обрубок из рук.

— Так ты ещё на жизнь мою посягаешь, борода козлиная?! — закричал Евпраксеев, впутав пятерню в бороду шинкаря...

Шинкар — в крик.

— Валите его, братцы! валите! Вот я ему задам солдатских штыков, чтоб знал, мироед эдакий, как с вами, братцы, обращаться, как солдата обирать! Валите!

Кацапы враз кинулись. Да шинкар, видно, был не из слабых: только встряхнулся — и все отскочили, как груши. Шинкар кинулся на солдата, сбил с ног и навалился, как коршун на цыплёнка.

Жаль проняла Максима, когда увидел, что своего бьют. Одним ударом кулака он свалил шинкаря на землю, зажал его голову между колен. Тут подскочил второй солдат и начал прикладываться кулаком. Шинкар не кричал, не сопротивлялся, только стонал. Хорошенько отлупили — и отпустили. Шинкар плакал, ругался...

— Ну что, теперь дашь по касушке? — снова спрашивает солдат.

— Бери... пусть тебя удавит! — сквозь слёзы проговорил шинкар и пошёл в другую комнату.

Пьяницы смеялись. Солдаты выпили по кружке, закусили хлебом.

— Ну, теперь нам не до того... Надо на работу спешить... Прощайте, честная компания! Прощай и ты, дядя!.. Не сердись и впредь поумней будь! — сказали солдаты шинкарю, поклонились честной компании и вышли из избы.

За ними вышли некоторые из пьяниц. Одного солдаты завербовали с собой — и пошли к нему на ночлег, расспрашивая, кто в селе богат, кто как с людьми обходится.

Утром слышно: то одного, то другого обокрали. Шинкар, почесавшись, и свою беду рассказал. Позвали старосту, кинулись за солдатами... да уж и след их простыл! В другом селе уже сбывали то, что здесь добыли.

Прошлялись «заработчики» целую неделю. Вернулись в город, неся с собой немалую сумму денег. Что положено — отдали ротному, остальное — прогуляли.

Такие походы, хоть сначала и будили в душе Максима какую-то тревогу и стыд — неправда, воровство, грабёж, а не честный заработок — но в такой компании, при гулянках и хвастовстве каждого своей силой, своей удалью — всё это стирало чёрную мысль. Максим быстро забывал о ней. Всё же для его неспокойной натуры это была работа, с которой одному польза, другому — вред... Не то, что нудная муштра, которая, по его мнению, никого ни холодом, ни жаром не трогает. И он весь отдался тому делу. Ни один случай не обходился без него. Тут он показывал свою силу и ум. Порой, если б не он — дело оборачивалось бы круто!

Зато равные любили его, как товарища, который не даст в обиду брата; старшие — как хорошую доильную корову; а начальство — как способного, ловкого солдата, которого не стыдно и в ординарцы послать, и на смотр перед высшим начальством показать. Вскоре Максима сделали унтер-офицером.

XIII

МАКСИМ — СТАРШИЙ

Что можно кукле — того нельзя матери. Что дозволено простому солдату, того, упаси бог, старшему. Теперь Максим уже не мог гулять, как раньше, — начальство чаще видит старших; и на «прокормление» не просился — старших туда не пускали...

Старшие держались далеко от простых солдат, чтоб те не зазнавались; за каждую провинность — упрёк, побои, презрение. Потому простые солдаты их люто ненавидели. Не было у старших мира и между собой: каждому хотелось выслужиться перед начальством, выказать себя лучшим. Потому один на другого ябедничал, клеветал, подставлял. Ни братства, ни товарищества — каждый за себя, каждый только и норовил, как бы самому было лучше!

И Максима перевернуло это старшинство. Сначала он загордился, стал презирать нижних, особенно земляков; начал их гонять, а то и подзатыльник влепит, чтобы унылый «хохол» голову держал ровнее; иной раз и палкой по руке или ноге стукнет — если ружьё не так держит, носки не так тянет... Ученики терпели. Хоть в душе и проклинали Максима, но слушались — его духа боялись... Такая уж служба!

Но ни похвала старших, ни покорность нижних не удовлетворяли Максима. Старшинство стало ему хуже полыни... Ни с кем душу отвести; ни с кем по-братски поговорить; ни на чём силы показать... А она так и рвётся наружу... да воли нет ни в чём!

Наткнулся как-то Максим на грамоту. Накинулся на неё, как на врага; прижался, как к матушке — начал учиться. Нудно и трудно было запоминать аз и буки. Но что поделаешь? — учил. Как прошёл всю азбуку — развеселился: дело пошло спорее. Он видел, как из букв складываются слова, и дивился. Уже начал читать. И тут беда! Не найти такой книги, чтобы к сердцу пришлась. Перечитал псалтырь, часовник, житие какого-то святого... Раз — через слово понял, а в другой — и вовсе не вник. Такие книги его не удовлетворяли. Молодая душа, горячее сердце, вскормленные дедовыми рассказами о сечах, боях, ссорах, жаждали такого же пылкого, живого слова, таких же подвигов, а не монашеского смирения. Максим его не понимал и с куда большей охотой слушал солдатские байки какого-нибудь седобородого ветерана про походы с «светлейшим князем Суворовым» или о давних московских вылазках! Надоела ему и грамота — пустое дело. Ему хотелось гулять, драться, рубиться... А тут — тишина кругом, ничего, нигде ни звука.

Что делать? Волей-неволей приходилось мириться с судьбой, с таким скучным житьём. Максим смирился, стал думать только о себе, заботиться лишь о себе. Как грамотный, всех равных подминал под себя — у начальства был первым. А с простыми солдатиками обращался плохо: не только обижал, как другие, но и сам стал обкрадывать их бедные солдатские пайки... А чтобы хоть немного душу отвести — завёл себе какую-то гулящую бабу да и кутил с ней по мере сил...

Шёл 1848 год. Заворушились французы и свергли своего короля. За ними поднялись немцы, итальянцы... Дух свободы охватил чехов, австрийцев, ляхов... Подданные подняли голос против своих королей, императоров... Везде разгоралась пожаром воля... Пока это зарево было видно издалека — слава Богу! А вот загорелось у соседа, прямо на границе... не дай бог, огонь перекинется и к нам!.. Что тогда? — «К оружию! к оружию!» — загремели у нас, тревога... «К оружию, — защищать императора от его мятежных подданных». Для нас это было не впервые. Уже ходили мы как-то защищать турка от его мятежного раба — белого эфиопа... Вооружились наши и теперь, погнали полки за полками оборонять австрияка от мадьяра — тушить пожар, что тут и там вспыхивал по всей Славянщине...

Пошёл и Максим, повёл свой взвод. Здесь впервые ему довелось увидеть сечу и смерть своими глазами... Раз, в гущине кровавой битвы, где крик, шум, дым, реки крови, где то, что стремилось в небо, смешивалось с тем, что ложилось в землю, — чуть сам Максим не сложил голову... Напали на них троих — десять врагов; сеча, рубка... Они не сдавались... Когда вдруг откуда ни возьмись подскочили сзади трое своих... Как рубанули по венграм — только один уцелел, девятерых посекли в капусту... Поблагодарил Максим незнакомых солдат, что спасли от явной смерти, и снова побежал рубиться...

А потом — уже он спас троих солдат и знамя. День был знойный, к тому же солнце жарило, а пушки — с той и другой стороны — поддавали жару... Наши стояли на одном пригорке, венгры напротив — на другом. Палили из пушек, палили — толку нет! Тогда приказали кавалерии: «взять батарею!» То не вихрь понёсся по долине — то наши уланы полетели брать батарею. А навстречу им — венгерские уланы... Как схлестнулись — Господи! А пушки — палят, палят... аж земля дрожит... Не выдержала кавалерия ни с той, ни с другой стороны картечного града — свернули стремена в руки — назад... Что делать? — «Пехота — в штыки!» Пехота бросилась бегом... Картечь валит по дороге — а они бегут... Добежали... Взяли наши батарею, уже хотели назад возвращаться... Глядь! — в стороне замес — кучка сцепилась, рубится... А в центре — знамя: то опускается, то снова поднимается. Максим стоял сбоку. Увидел — и не дожидаясь приказа, как крикнет: «Взвод, за мной!» Понёсся взвод за Максимом. Подбегают ближе — а это наши с венграми за знамя дерутся. Как кинется Максим на врагов... Так только лев кидается на охотника! Те видят — не шутка, — и врассыпную. А Максим: «Огонь!» Солдаты приложились: бух! бух! бах! Один пошатнулся, двое как столбы... Максим прицелился: бах! — венгерский офицер рухнул лицом в грязь — ни крикнул, ни дёрнулся... Ни души из врагов не оставили. Тогда — к своим. Посреди свежей лужи крови лежало человек пять; спасли только троих и знамя. Максим глянул на живых — изрублены, изрезаны; глянул на мёртвых — и затрясся. В середине кучи лежал, залитый кровью, тот самый чёрненький солдат, что спас Максима от смерти, — лежал, дёргался, ещё живой... «Ой, беда!.. — кричал раненый: — Ой, спасите!.. Мотря!.. Хивря!.. Ой, простите... Простите меня!..» — И, захрипев, испустил дух...

— Кто это? — спрашивает Максим у недобитков, один из которых был без уха, другой без пальцев, а у третьего кровь хлестала с плеча.

— Знаменосец...