Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 23

Бывая на всём казённом, не имея большой нужды в одежде, — он ничего своего не жалел. Если удавалось что-либо достать, всё шло в общее — на товарищеские попойки...

Товарищи души в нём не чаяли. Если с ним случалась беда, они всегда гуртом его выручали. Сломает, бывало, трубку в драке, а денег на новую нет, — скидывались по грошам или по копейке и покупали; или порвётся что-то из одежды — в драке или просто до износу, — брали у кого из запасливых уже отслуженное и отдавали ему... Уважение и почёт — Максиму!

Привык Максим к такой жизни. «Нет, — думал он, — Московщина куда лучше родного края! Что там? степь да степь, плуг да борона, да ветер по степи; а люди — каждый сам за себя... А здесь — чего душа ни пожелает — всё есть; а товарищи — родные братья: с ними, как за Божьей дверью — и помогут, и выручат... лучше, чем с отцом и матерью!»

Максим, как говорится, и горя покатил! Только одно его мучило, одно казалось хуже горькой редьки, вставало комом в горле. Это — жизнь в вонючей казарме и вонючая еда. Хлеб тот — чёрнее земли, с колючками, а как вспомнит Максим, глядя на него, что в тесте, может, ноги месили — так и подступает тошнота... Капуста — носу не поднеси; каша — прямо изо рта воротит...

— За всё, за всё у вас хорошо, — хвастался раз Максим кацапам-товарищам, — только одно скверно: есть нечего!

— Погоди! — отвечают, — дождёмся воскресенья, пойдём проситься на прокормление. Лишь бы только фельдфебеля задобрить, а то было бы всё в порядке!

— Куда — на прокормление? — спрашивает Максим.

— Да по миру пройтись. Авось найдётся добрый человек... даст заплатки на солдатские дыры!

Максиму стало неловко. Однако он на то ничего не ответил.

Дождались воскресенья. Только светать начало — прибегают товарищи.

— Брат! эй, брат! — будят.

— Ну?

— Вставай, пойдём к ротному.

— Зачем?

— Как зачем? разве забыл?

Максим встал. За ним проснулись и другие; начался разговор с товарищами.

— Ну, что фельдфебель? — спрашивает один.

— Сволочь!

— Как так?

— Да так... двадцать пять драл! Зверь, брат, настоящий зверь! Говорит: коли дадите, братцы, четвертак — скажу ротному; а не дадите — и рта не смейте раскрывать!..

— Старого, брат, воробья на мякине не поймаешь! Он, братцы, всю эту механику насквозь знает, — объяснял один с нар, посасывая трубку и плюя на потолок.

— Да пойми ты, Митрич: ведь это ж грабёж! Это ж с родного брата, а не с чужого!

— Поди ж ты... Разберёт он, где свой, где чужой... Ему — подай!

— Ну, не зверь ли?.. Зверь и есть.

Вот так рассуждали солдаты, пока Максим умывался, одевался. Пошли они втроём к фельдфебелю. Тот сразу повёл их к ротному.

— Ну что, Федосеич? — спрашивает ротный. — Всё благополучно?

— Всё, ваше благородие. Только одно худо...

— Что?

— Ребятам, ваше благородие, худо...

— Чем?

— Есть нечего, ваше благородие. Просятся на прокормление.

— Куда?.. зачем? — вскрикнул ротный. — Я им дам прокормление!

— Есть нечего, ваше благородие, — повторяет фельдфебель. — Говорят: помрём с голоду...

— Что ты врёшь, старый хрен?.. Как это — нечего есть? Верно, уж успел ободрать?..

— Никак нет, ваше благородие! Говорят: четвёртую часть — за разрешение!

Ротный замолчал, покрутил ус.

— Кто идёт? — спросил, помолчав немного.

— Да вот: Иванов, Евпраксеев да хохол Максим. Поди сюда, ребята! — крикнул он сквозь дверь в сени.

Ребята вошли в избу, встали, вытянулись струночкой — как вехи вдоль дороги. Ротный сразу — к Максиму (любил, видно, «хохлика»):

— Что, брат Максим, — тяжело живётся?

— Тяжело, ваше благородие: есть нечего!..

— На прокормление хотите?

— Точно так, ваше благородие, — забормотали все в один голос.

— Разве позволить, Федосеич? — спрашивает ротный, покосившись на фельдфебеля. — Позволить — не беда... Ну, а попадётесь?

— Никак нет, ваше благородие, — снова заговорили солдаты враз.

Ротный ещё подумал.

— Ну, разрешаю... Только смотрите: попадётесь — засеку! Слышите?..

— Слушаем, ваше благородие!

— Ну, с Богом, братцы... марш!

— Благодарим покорно, ваше благородие! — выкрикнули солдаты на прощание и вышли за дверь.

Скоро вся рота зашевелилась. Обступили «заработчиков»; расспрашивают, куда те идут; одни советуют — в одно место, другие — в другое. Гудят, как пчёлы в улье... А «заработчики» рады такие! Думают: хоть недельку поживём вдоволь — мясом полакомимся, а не тухлой капустой и хлебом с колючками; на воле побудем, не в вонючей казарме.

— Неплохо бы, братцы, — говорит кто-то, — пойти по купцам с образками!

— А что?.. Верно, братцы, неплохо! — откликнулись «заработчики».

Поговорили, посоветовались, собрались, пошли. К вечеру — несут с полсотни рублей! Рота радуется, шумит... Сразу решили: двадцать пять — Федосеичу, а остальные — на хранение старому унтеру.

Скоро «заработчики» снова ушли, а рота, надеясь на вкусную еду, загуляла. У кого осталась копейка на чёрный день — и ту вытряс. Сложились гуртом; купили водки; набрались, как синицы; поют, бранятся, вспоминают былое, заработки, потери... Водка языки развязала. Один вслух тоскует по своим: как там жена, дети? Другой рассказывает о неверной девушке, как он ей бусы оборвал; третий хвастается любовью своей... Каждый — о своём!

Солнце уже садилось, как вышли «заработчики» из города в чистое поле. Прошли верст пять... Перед ними сосновый бор стоял чёрной стеной; за ними город гремел — неугомонный крик и шум доносился до них... «Заработчики» всё шли и шли... уже и закат стал желтеть и бледнеть: ночь надвигалась; ясные звёзды сверкали на тёмном небе; мороз крепчал; дорога хрустела под ногами... «Заработчики» шли молча. Не доходя до леса, услышали они жалобный скрип полозьев по мёрзлой дороге, тяжёлую конскую поступь и цоканье человеческого голоса; вскоре показались и сани, гружёные доверху. Сверху сидел здоровенный мужик, в бороде, одетый по-купечески!

— Стой! — крикнул один из солдат — Иванов, перебежав дорогу и схватив коня за удила. Конь встал.

У Максима мороз прошёл по спине... «Что ж это будет?» — подумал он и отошёл в сторону посмотреть. Второй солдат, Евпраксеев, подошёл к купцу.

— Здорово, купец! А что, брат, за товар везёшь?

— А ты — что? Что ты, я тебе стану отвечать? Убирайся прочь!.. — И встал с саней.

— Глаза у тебя есть — сам видишь! — ответил Евпраксеев.

— Да вижу, что солдат... Но что тебе надо?

— А вот что, купец, — вот ты товар везёшь, а у тебя его и без того много...

— Ну-у?..

— Так ты лошадь гони, а не меня!.. Видишь ли: у тебя товару много, а у солдата — ничего... у солдата, сам знаешь — душа казённая... Пожертвуй, что твоя милость, на солдатскую долю!

— А ты откуда такой?

— Да уж откуда — не твоё дело... Мы просим... Дашь — за твоё здоровье брат-солдат выпьет; не дашь — не надо — катись себе!

— Катись? Глянь ты какой резвый! Так бы и сказал... а то, вишь, лошадь останавливает, словно вор...

— Да тебя, борода, не останови — так и слушать не станешь, вот что! — отозвался Иванов спереди коня.

— Дашь, спрашиваю? — настаивал Евпраксеев.

— А вот тебе! — отозвался купец, показав кулак.

— Ну, Бог с тобой! Пусти его, брат, — сказал Евпраксеев Иванову.

Тот отпустил коня. Подошёл и Максим — и пошли они в лес. Купец пристально смотрел им вслед и о чём-то думал. И вдруг закричал:

— Эй, ты? слышь?.. как тебя?..

— А что? — спрашивает Евпраксеев, обернувшись к купцу.

— Вернись!

— Да что? катись себе!

— Вернись, говорю!

Солдаты гуртом вернулись.

— Вот вам, братцы, «красненькая»... помяните раба Божьего Парамона, — сказал купец, подавая в руки десятирублёвую бумажку.

— Спасибо, купец. Не забудем. Парамона, говоришь?

— Парамона, братцы! Парамона!

— Ну, прощай. Счастливого пути!

— Прощайте, братцы. А далеко идёте?

— Да по сёлам.

— В отпуск?

— В отпуск.

— Дай вам Бог удачи!

— Спасибо. Прощай, батюшка!

Разошлись. Купец поехал в город; солдаты пошли дальше по дороге. Максим удивлялся. «Попробуй ты у нас такое взять! — думал он. — Разве черта б выпросил...»

— А добрый, братцы, купец, — обратился он к товарищам.

— Что ты, брат! Купец — свой человек. Он сам знает солдатскую нужду — всегда поможет... Вот барин, брат! Эт тот — прыткий, плут! У того просьбой не возьмёшь: дух разве вышибешь... ну, тогда так!

Вот так, разговаривая между собой, и шли «заработчики» лесом. Уже к полуночи добрели до села и прямо — в шинок. Там ещё светилось. Слышно было: пьяными голосами тоненько бородачи тянули «Лучинушку».

«Заработчики» вошли в шинок, сбросили с плеч котомки, сели рядком на лавку.

— А ну-ка, хозяин, три касушки служивому брату... косточки согреть, — сказал Иванов шинкарю.

— А с чего бы я дал?

— Как с чего?

— А вот с чего: деньги есть?

— А зачем тебе деньги? Разве ты с мира не надрал? Поди — никого в кабаке не было!..

— Ну и что?.. Были... спасибо, заходят добрые люди!

— А то-то! Они вот и внесли свою копеечку на солдатскую долю, — отозвался Евпраксеев.

— Как бы не так! Держи карман!

— Да верно!

— Да, верно... Только вот теперь народ что-то расфуфырился: водки мало пьёт.

— Ну, не ври!

— Как же? Стану я тебе врать...

— Ну-ну! давай... наливай!

— Что ты?.. Давай деньги — вот и разговор! У меня, видишь, водка не своя — купленная.

— А мне-то что до того, что купленная?.. Ты с народа надрал... А солдату где взять? Ты знаешь: солдат — человек казённый!..

— Филиппыч! эй, Филиппыч! — кричит на шинкаря один из пьяных кацапов, — налей уж им... право дело, налей! Люблю солдата... Солдат, брат, человек казённый... Глядишь — завтра все туда пойдём... Вон, говорят, турка-плут царя-батюшку не слушается... Налей!

— А ты, что ли, мне заплатишь?

— Будет — заплачу... Налей!

— Ага! С тебя своих не выдерешь, а ты ещё и за других...

— Ты что — не веришь честному человеку? борода ты козлиная! — крикнул Евпраксеев и полез к его бороде.

— Да бороду не трожь! — ответил, отталкивая его руку, шинкарь. — Сам бы носил, да, поди — сбрили...

— Стал бы я твоей козлиной щетиной своё благородное лицо марать?!

— А ты кто такой?

— Разве не видишь? мироед ты этакий! Разве не видишь, кто я?

— Да видно, что солдат. Ну и что?

— Как что?.. Ты знаешь, что такое солдат? Солдат за тебя, дурня, грудь свою под неприятельские пули подставляет...