Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 20

Он всю ночь не спит — лишь бы пораньше встать, разбудить братьев, гнать в поле. Но и насытится ему быстрее всех: два-три раза что-то сделает — и уже не хочет, уже подавай ему что-то новенькое. Ни заставить, ни припугнуть! Такую неугомонную натуру вырастил старый дед — на беду Ивану — и закалил её своими страшными рассказами про неумирающее запорожское удальство и своими гневными жалобами на то, «как теперь стало на свете»... Сечевые предания о запорожском характере, о казачьей воле западали в горячее внуковское сердце... Как в гнёздышке, так и в сердечке Максимовом, вылупилась воля, о которой дед рассказывал: поднимала парня на бунт, на тревогу — кидала от одного к другому, — жгла ненавистью ко всему, что гнетёт или мешает, не даёт делать так, как хочется, как задумалось... Живые картины из древности вставали в мальчишеской голове: Максиму хотелось самому сражаться, рубиться, баламутить... С кем же? Где же?! Мысли полетели одна за другой...

Вот за селом поднялась страшная пыль. Вихрь поднял её высоко-высоко и понёс прямо на село... Максим увидел — и вспомнил дедов рассказ о сече с татарами... То не пыль — то орда татарская несётся на наших!.. Крик, звон, гомон доносится вместе с пылью... «Стойте, братцы! — кричит атаман нашим. — Вы, средние, с места не сдвигайтесь, а вы, фланги, — в обход на Сокольные Байраки!.. Лягте там, будто мёртвые, ни звука! — пока не прогремит громкая гаковница: пора!..» Парни понеслись, только хвостами кони машут... А крик да гам всё ближе и ближе. Вот уж и татарский баша во главе скачет, с обнажённой саблей приближается... Наши сбились — дальше... татарва вдогон. Крик, шум, неразбериха... Вот молния блеснула, гаковница грохнула, полетел татарский баша с коня, головой вниз, как подкошенный... «Бейте!.. Рубите!..» — гул идёт от края до края. А вот и сбоку пыль, как чёрная туча, поднялась: это наши из-под Байраков спешат на выручку... Несутся — аж земля стонет. Максима аж захватило: заиграла горячая кровь, разбудили её такие думы, — Максим понёсся вслед за лавой славных воинов... Аж курица с дороги встаёт, аж слышен топот босых ног по твёрдой земле... Вот и площадь. Максим, как конь, гарцует: то, будто сполошившись, в сторону бросится; то, как телёнок, скачет и брыкается... Хлещет плёткой, свистит, кричит... Молодой голос разносится кругом — и дрожит по окнам генеральского дома...

Видит Максим — у ворот появилась страшная фигура: заводской бык. Будто чудовище: складчатая шея, рога опущены к земле, глаза налиты кровью — вылез из генеральского двора и пошёл тяжело, грозно ревя и воем заливаясь. Под ногами чудовища дрожала земля, дикий рев раскатывался по округе... Голос Максима казался писком воробья против страшного бычьего рева... Но Максим не испугался. Забыл про сечу с татарвой, бросился на тропу, набрал за пазуху комьев земли и понёсся навстречу быку, крича и передразнивая зверя... Бык остановился, поднял голову, будто хотел разглядеть, что это, но снова резко повернул шею, опустил голову до самой земли, — хотел боднуть, напугать, — да жир не дал согнуться. Лишь со зла копытом так шарахнул — землю на пару метров отбросил. Максим метнул ком. Меткая рука попала прямо в лоб; ком разбился — и пыль засыпала быку глаза. С перепугу чудовище вздрогнуло... Заморгало кровавыми глазами... подняло голову, посмотрело на врага — и потемнело... Резко склонив голову, оно пошло на Максима. Максим не испугался и тут: комья летели, как пули — один за другим... Всё летело в лоб, в нос, в бока... Но чудовище ничего не чуяло: оно будто не чувствовало и земли под собой... Воем неслось прямо на Максима — всё быстрее, быстрее...

— Эй, эй! — крикнули из генеральского двора. — Беги, парень, беда будет!

Как ошпаренный, свернулся Максим и вихрем помчался вдоль площади. Бык — за ним. Страшно было смотреть, как такое чудовище, наставив рога, неслось со всей своей жуткой мощью за маленьким мальчиком, что, как горошинка, катился впереди... Вот-вот бык настигнет; вот-вот проткнёт спину Максима насквозь... А вот и забор генеральского двора... бежать некуда... пропал Максим!.. Нет, не пропал! Он, как собака, прыгнул на забор, а с забора — в бурьян... Скачет и бык на забор, — да на колья и застрял... Потекла кровь из пробитого бока... Чудовище закачалось, заревело не своим голосом, рванулось изо всей силы... Забор рухнул, — упал вместе с забором и бык наземь — и так жалобно заревел, что слушать страшно... Кол прогнался вдоль всего брюха, выпустив наружу кишки... Поднялся людской крик, сбежалась дворовая челядь... Суматоха, беготня!

— Что же ты наделал?! — спрашивает Максима один из дворовых, показывая на быка, который едва дышал — хрипел...

Максим смеялся.

— Чего ты, сукин сын, зубы скалишь?.. Пошли, я тебя к барыне отведу.

Как сорвался с цепи — так Максим и умчался домой.

Досталось бы Ивану от генеральши за того быка, если бы крепостные не прикрыли Максима. Сказали, будто бык погнался за собакой и сам проткнулся. Правда, скотника за это не похвалили — влепили, сколько влезло, — да Иван и напоил его за это от души. Так и пропал бык. А Максима — только отец отдубасил. Да что та драка? Поплакал Максим — да снова за своё...

Душа его жаждала воли; молодые силы — простора. Тоскливо было Максиму среди широких пустых степей, среди вспаханной нивы, тесно в тихой отцовской избе, тягостно среди молчаливой скотины, которую ему, как старшему, первому пришлось пасти... И мальчишка выдумывал пакостные игры: то ездил верхом на баранах, то пугал телят, то привязывал им к хвосту палки и заливался хохотом, как те бесновались. Часто и крепко отец журил его за это; но ничто не могло переломить его пакостного, весёлого нрава. Вот, бывало, отлупит его отец — а через час Максим уже на улице дерётся с мальчишками или таскает братьев за чубы, или запрягает их в сани, как зимой, сам садится за барина и хлещет кнутом... пока не заведёт до визга на всю улицу...

Пылкий, как порох, смелый, как голодный волк, он всех побеждал, всем верховодил... А посмеяться над кем, украсть, отнять — дай только волю! Генеральша никогда не ела овощей из своего молодого сада: он всё обносил, всё воровал, невзирая ни на собак, ни на сторожей. Поймали его раз на яблоне. Что ж — испугался? Сторожа к нему, а он как начнёт швырять в них яблоками — так те и отступили... Тогда он прыгнул на землю, как ветер, помчался по саду, как собака, перескакивал через заборы — и исчез в поле...

А как дорос до лет и в силу оделся — беда с ним, и всё тут! Высокий, статный, ладный, плечистый, будто из железа сбитый, да к тому же ловкий, как заяц, певун-смехач... Красив лицом — круглолицый, румянец на всю щёку, глаза чёрные, весёлые, усы чёрные, блестящие, — первый красавец в селе... Вся молодёжь любила Максима за его характер, за весёлую, бесстрашную натуру, — все ему подчинялись... Кто несёт вперёд хоругвь, как идут весной святить парубочий колодец? Максим несёт. Кто командует на Гудзевой улице, водит толпу? Да не кто иной, как Максим... Кому посмеяться над кем? У Максима язык, как острая бритва... Кто снял ворота у Луценко и повесил на верхушке векового дуба? Кто вымазал дегтем ворота вдовы Тхорихи? Кто, как не Максим... Чьих рук не избежала Хоменкова дочка Хвеська?.. Не избежала рук Максимовых! Кто пустил дурную молву о богатой девушке, дочке Шрамченко? У кого язык длиннее, чем у Максима? Сам заманит, сгубит девушку, — сам потом первый и насмехается... Не одну и не две навёл на позор и стыд отцу и матери; не одну мать, не одного отца на деревенской свадьбе в хомутах через село водили... Не одна и не две матери плакали на Махамеда, как прозвали его старушки. Не один парубок или и взрослый, вкусив на кулаках Махамедова «безмена», хромал-хромал, да и на тот свет отходил... А пить горькую, гулять — Махамед всем пьяницам пример подаёт! Заливают глаза — да беды людям делают...

Стали люди жаловаться отцу, что Махамед их сыновей спаивает, стали советовать — обуздать сына. Да что отец поделаешь с таким великаном? Ни отцовское строгое слово, ни материнская мольба не помогают такому повесе, шельмецу...

— Надо женить! — думает Иван и советуется с Мотрей. Нашли и невесту; уговорили как-то Максима, пошёл со сватами. Ну так что ж? На смотринах так напился, что едва не побил своего будущего тестя.

— Бог с вами и с вашим молодым! — сказал тогда отец невесты сватам. — Хоть бы мне пришлось от голода умирать, и сказано: если Мелашку за Максима отдадите — жив будешь, — и то бы не согласился!

Вернулись сваты с тыквой; рассказали отцу и матери.

— Побила меня злая година с таким ребёнком! — кричит отец.

— Ты нас, сынок, на старость в позор ввёл... нашей короткой жизни не жалеешь, — плачет мать.

А Максим — как ногу сломал: из хаты да на улицу, а там — в шинок к еврею. Так обленился, опустился, спился — что и сказать нечего! Лишь бы в корчме киснуть... Уже распух, как тот бык, каждый день глаза заливая... Совсем с катушек слетел: что дома не прорёт — сразу в корчму! Пьёт, гуляет; над евреем насмехается; с крепостными понебратски братится, язвительно укоряет, что пашут на панов, учит не слушаться их приказов — а мандровать. К пакостям человек, и всё тут!

Сама генеральша знала Махамеда. И так его возненавидела, что, когда приходилось проезжать или проходить мимо него, — всегда отворачивалась и плевала. А как услышала, что он бунтует крепостных, пожаловалась комиссару. Если бы тогда Максим не слинял куда-то из Песок — недели на две, может, и тюрьмы бы не избежать, а может, и самого Сибири. Но что ему Сибирь? Пустяки!

Мучился с ним отец, мучился, да, расплакавшись, и говорит Мотре: «Нет, уж с таким храбрецом мне не справиться! Ни тихое слово, ни просьба, ни ругань — ничего не помогает... Нет у меня больше сил с ним бороться...»