Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 17

Не только из Гетманского — иногда к генеральше приезжали гости и из соседних уездов.

Генеральша — гостеприимная хозяйка-хлебосолка. Каждому скажет ласковое слово: к одному с улыбкой, к другому — с уважением, каждому угождает, возле каждого хлопочет... Гостям — полная воля! Кто в карты играет, кто смотрит, другие болтают то о том, то о сём; вот собралась кучка — рассказывает, какие нынче лодыри пошли крепостные, вставит и генеральша своё словечко про своих «мазеп». А в гостиной паненки щебечут, как сороки: без стеснения каждого на зубах перемалывают... Двери в залу настежь, а в них толпится куча тех же паненок — и не пройти... Подмечают, кто за кем ухаживает, бойкие болтушки шепчут друг дружке свои мысли о любви, надеждах — о свадьбах. А в зале — развернулись танцы на все стороны, аж пол ходу ходит. Только и слышно — верть да круть, круть да верть! Не зря гусары приехали. После танцев, ближе к рассвету, когда прокричат вторые петухи, — ужин. С рассветом и разъезжаются...

И так празднуют не только именины (а тех — четыре раза в год!): устраивают пир на Рождество, пируют на Масленицу, на Пасху. Это — большие, приглашённые пиры. А так — каждый день гости: не проходит дня, чтоб за столом не сидело три или четыре чужих человека.

Весело, роскошно жила генеральша. Не тужили и генеральские дочки, — да и было когда тужить? А зачем грустить молодой барышне — неплохой, из благородной семьи, да ещё и не с пустыми руками? Впрочем, пусты ли руки у генеральских дочерей или нет — об этом сами они никогда не задумывались. За них думала мать, а воплощали её мысли — бородаевцы и песковцы... Бородаевцы привозили дважды в год «оброк», а песковцы, как волы, работали на неё четыре дня в неделю, да ещё и несли во двор кур, гусей, яйца... Почему бы не веселиться?!

Гремело так генеральское подворье лет, наверное, пять. У старшей дочки уже начали в уголках глаз появляться едва заметные морщинки, лицо стало чуть хмурее... Когда вдруг — приехал издалека, аж из-за Бородаевки, сосед-панок, да и женился на старшей. Отгуляли свадьбу. Пески отродясь не видали, не слыхали такой свадьбы! Дворец аж гудел, стонал...

Говорят, начинание — дело важное. Как увидели гусары, что такое добро уплывает у них из-под носа, стали ещё чаще ездить в Пески. Через полгода выдали замуж и вторую дочь — за старого гусарского полковника. Осталась для утешения матери только младшая. Да и что за утешение! Младшую дочь генеральша недолюбливала. Не раз бывало — прикрикнет на неё, поругает, и одевала её хуже, чем старших. Говорили, что младшая дочь рассердила мать: однажды приютила у себя в комнате горничную Ульяну, которая — вредная девчонка! — только и делала, что сердила генеральшу. Скажет грубо, глянет слишком вольно, будто смотрит в глаза своей ровне. «Какая ты, такая и горничная у тебя!» — упрекала дочку рассерженная генеральша. А дочка, к своей беде, была горячая: никогда не молчала. Начнётся у них спор да брань... Не раз сердцу матери было больно от горьких слов дочери.

Как назло, за младшей ухаживал «чумазый хохол», — тот самый красивый сотничек Саенко. Прилип — так и прилип!

— Послушай, Дуня, зачем он к нам ездит? Я сегодня ему даже руки не подала, — сказала мать однажды, провожая Саенко.

— Это некрасиво... Саенко — человек достойный...

— Кто? Этот чумазый хохол?

— Ну и что, что хохол? — отвечает дочка. — Разве хохлы не люди?

— Мазепы! отродье... а не люди!

— А кто знает: может, его купали, может, облили... — заступается дочка.

— Гляди, как бы ты не увязла в этого жучка, если так защищаешься!

— А пусть бы и так... Что, он не мужчина?

— Что с тобой?! Разве он тебе ровня? Твоего отца сама царица принимала, жаловала Песками... А он — кто? Может, его отец гайдамаком был!.. Разбойник! смолокур! Тьфу-у-у!

— А мне до его отца какое дело? — отвечала дочка, уже уходя к себе в комнату.

Через день Саенко снова в Песках.

— Ни стыда, ни совести, ни чести! Я ему спину показываю, а он каждый день... Сказано: из хамов панов не бывает! — говорила разъярённая генеральша.

Но хам таки добился своего. Однажды дочка призналась матери, что она хама любит, а хам любит её, и они оба просят у матери «благословения».

— С кем? с кем?? — закричала генеральша, как будто её шилом ткнули. — С дегтярём?!! Да отсохла бы у меня рука!

— Ну, как хотите... Не дадите — мы и так поженимся... Бог с вами: вы мне не мать, я вам не дочь!

Как услышала такое генеральша — залилась слезами...

— Не думала я, не гадала, что родная дочь вот так по сердцу мне ударит...

Месяц длилась баталия. А потом — видит генеральша, что дочку не переломишь, — ещё, не дай бог, на весь род сраму наделает, — взяла и благословила.

Свадьбу не справляли: генеральша «нездужала»...

Отвёз Саенко свою молодую жену к себе в Китайку, — да без приданого...

Осталась генеральша одна на хозяйстве. Недавно семья была большая, было весело, красиво; а теперь — некому ни развеселить, ни развеять тоску. Старшая дочь где-то далеко в Московщине; средняя таскается по гарнизонам за полком, а младшую, хоть и недалеко, лучше бы не видеть! Не саму её, а её «мазепу», без которого она и шагу не ступит. Генеральша так и не простила дегтярю, что он осмелился унизить «честь» её древнего рода — женившись на её дочери!

Пришлось генеральше на старости лет коротать век в одиночестве. А старость-то её выбрала! Была сухая, а теперь ещё суше стала; согнулась, словно ниже стала; голова — сивым серебром блестит...

Дом большой — а никого нет! Идёшь с одного конца — а на другом шаги откликаются... Прямо тоска берёт! Обняли грусть да скука и голову генеральши. От тоски и генеральские головы не спасаются. Сама не знает вельможная — что делать. Хоть бы чем отвлечь одинокую душу, согреть одинокое сердце. Старое сердце всегда ищет, где бы ему погреться, кому бы посвятить на прощанье свой угасающий свет... К людям генеральша давно остыла. А люди сами ищут тепла и света. Где свет — там и тепло. А в старом сердце тепла — с маковое зёрнышко... Кому ж его отдать?

Недолго думала генеральша: взяла и отдала его кошкам. Лакеи и горничные пошли по селу — сносили в палаты хвостатых мышеловов. Генеральша отобрала тех, которых сама одобрила. Завелось во дворце целое кошачье царство: коты, кошки и котята. Для обслуги царству генеральша наняла во двор бездетную вдову Мокрину.

Мокрина за ними присматривала: Мокрина их всегда кормила, вычёсывала, постель им стелила... Так они и следом за ней. Идёт как-то раз Мокрина, а за ней котёнок. Она не заметила — дверью его прищемила. Котёнок запищал. Генеральша, как услыхала — будто ей палец отрезали! На следующий день котёнок сдох. Что ж, думаете, Мокрине это так сошло с рук? Генеральша не из тех, что рассердится — и забудет. Не простила она Мокрине кошачьей смерти. На другой день Мокрина, прямо среди села, на людях, весь день мазала панские кухни снаружи, а на шее у неё, за её «усердные заслуги», — на красной ленточке телепалось дохлое котёнок!

Но досталось тогда не одной Мокрине, и не только за котёнка. Говорят: выдал дочку — отдай и за дочкой. Повыдавал генеральша дочерей: за старшей — в далёкий Бородаев — ушли «оброки»; за средней — ушли те «оброки», что были накоплены раньше; только одна «мазепиха» не поживилась... А всё же, что генеральша скопила — всё ушло за дочками. Значит, надо снова собирать, залатать своё убожество. Песковцы работают всего четыре дня в неделю. Может, пусть и пятый работают? Приказали пятый. Песковцы послушались: пошли на барщину и в пятый день... ждали, что скоро и шестой будет... Да шестой опоздал. Шестой генеральша не успела накинуть.

— Из-за этой Ульки нет мне жизни! Что ни сделает — всё не по-людски; что ни скажет — то врёт!

Так не раз жаловалась генеральша соседям на горничную Ульяну, которая, с малой девочки, на барском хлебе выросла в настоящую красавицу — белолицую, черноволосую, с полными весёлыми глазами, певунью неугомонную.

Подружки в Ульяне души не чаяли. Любили Ульяну и во дворе, и за двором, и стар, и мал. Любили в ней искреннюю душу, доброе сердце, а больше всего — весёлый характер. Кто кого полюбит — Ульяна первая знает; кто загрустит — Ульяна развеселит. Ульяна не знала печали! Может, и знала, но никто того не видел, не замечал. Видели Ульяну — весёлая; слышали — поёт; слушали — какие у неё выдумки, как она цветы пришивает... Словом — неунывающая девчонка!

Одно только горе: нет генеральше жизни из-за Ульяны! Не доспала вельможная: «Как тут заснуть, когда эта вертихвостка гомонит?» А Ульяны с утра и в палатах не было: в кухне людей смешит, пока генеральша спит. Не дошила Стеха вовремя рукавов — виновата Ульяна: своими шутками и болтовнёй не даёт девчатам работать! Не сразу прибежал лакей на зов генеральши — где был, как не зубы скалил с Ульяной! Словом: нет жизни генеральше через ту Ульяну!!

Однажды — слышит генеральша — в девичьей тихо. «Наверно, уже куда улизнула, шустрая!» — подумала генеральша и вышла разведать. Ульяны в девичьей не было.

— Где Улька? — спрашивает у девчат.

— Пошла, говорят, в кухню — воды попить.

— Позвать!

Приходит Ульяна.

— Где ты была?.. — глядя в глаза, спрашивает генеральша и при каждом слове давит тоном.

«Недобрый знак!» — подумали девчата.

— В кухню ходила... воды пить... — отвечает Ульяна.

— А здесь тебе что — воды нет? — показывает на графин...

— Это старая... Я пошла свежей напиться, — говорит Ульяна.

— Свежей?.. Врёшь!.. Ты с парнями снюхалась... Ты со Стёпкой... Стёпка! Стёпка! — крикнула генеральша.

Через весь дом, будто безумный, летел камердинер Стёпка. Генеральша Стёпку жаловала за то, что он бойкий и красивый. На Пасху одному Стёпке разрешала руку поцеловать... Гапка-ткачиха в кухне болтала, что собственными глазами видела, как генеральша гладила Стёпку по подбородку своей сухой костлявой рукой... Говорила ли Гапка правду или выдумывала — никто не скажет. Людям, особенно служанкам, рот не завяжешь!

— Где ты был? — встретила Стёпку генеральша и прямо взглянула ему в глаза.

— В лакейской.

— Врёшь! Ты был в кухне... Признавайся: был в кухне?

— Был, — говорит Стёпка.

— Гляди, ш...! гляди!..