Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 14

Только тогда, когда Мирин услышал, что разрушили Очаков, он позвал Марину (сыну старый сечовик стыдился об этом напоминать) и говорит:

— Нечего больше ждать... Довольно! Всё уже не тем цвело — земледельческая лень всё затоптала... Не быть уже казаками ни нам, ни детям нашим... Мы больше не нужны! Прошло казачье царство, пришло крестьянское хозяйство... Пора и сыну хозяином становиться... Время ему жену искать — своё гнездо вить!

А мать уже давно приглядела невесту. У зажиточного казака Кабанца была одна-единственная дочь Мотря. Красивая, бойкая девушка; работящая и старательная хозяйка. Мать говорит сыну: так и так — вот что говорил отец. У Ивася аж смех по лицу пробежал. Мать советует сыну Мотрю. А у сына сердце уже давно замирает, как только он Мотрю где увидит.

Поговорили, посоветовались; отец с матерью благословили Ивана святым хлебом; тяжело вздохнул старик; мать заплакала — и отправили сватов к Кабанцу.

Кабанец хорошо знал старого Мирона, знал Марину и её род. Всё люди честные, трудолюбивые, не бродяги, не пьяницы. Чего ж ещё?

— Как знаешь, дочка! — говорит Мотре.

А Мотря стоит у печи да ковыряет за запечком. Покраснела, разгорелась — ещё красивее стала, чем была.

— Как мать скажет... — отвечает отцу.

— А ты, старая? — Кабанец жене. — Скажи и ты своё слово!

— А что мне говорить? Марина — женщина хорошая... Мирон хоть и крутоват... Да ведь не с ним же ей жить?.. А Иван — парень хоть куда!

— Ну, тогда и будем сватами! — ответил Кабанец сватам.

Повязали молодым руки, благословили их святым хлебом с солью. Вернулся Иван с большой радостью: сваты принесли обменённый хлеб в отчий дом.

Через две недели молодых повенчали.

Зажил Иван Гудзь со своей молодой женой тихо и мирно, ласково — спокойной крестьянской жизнью. Землю пашет, добро копит. Мотря с свекровью по хозяйству порядок ведёт. Живут — как мёд пьют... А тут и детки пошли. За три года Мотря родила троих сыновей, как соколов. Есть бабке радость на старость, и утеха! А ребята и вправду удались — на загляденье: один Максим, другой Василий, третий Онисько — здоровые, румяные, крепкие! Радовались отец с матерью, глядя на них; радовалась и старая Марина, качая внуков... Один только Мирин на всё смотрел как-то понуро... Однако и он часто сажал к себе на колени Максима — и, пока тот игрался его густыми седыми усами, рассказывал ему страшные предания о давних сечевых чварах...

От тех рассказов сечова кровь громко заговорила в сердце маленького внука. Максим полюбил деда больше отца и матери; пришлись ему по сердцу его страшные, а иногда и весёлые рассказы; полюбились ему дедовы поучения — умные, правдивые, добрые... И дед прикипел душой к своенравному и смышлёному внуку. На краю жизни старик отдал своё, битое годами и невзгодами сердце — маленькому дитяти! Старость побраталась с молодостью — молодость прилипла к старости. Жили одной жизнью; радовались одной радостью; грустили одной грустью... Старый сечовик вдохнул свою душу в юную душу внука!

IX

ПЕСКИ В НЕВОЛЕ

Но недолго пришлось Мирону радоваться своему малому внуку; недолго и внуку — слушать дедовы предания. Жизнь круто повернулась своим тяжёлым колесом — и завертела Пески... в неволю!

Несчастье ехало в гости к ляхам, да завернуло в Пески. Пронёсся, как гром, слух: песковцев отдали генералу! В это самое время ляхи затрепетали. Затряслось израненное тело Речи Посполитой, как трепещет индюк после того, как ему отрубили голову. Как ни рвался, как ни метался пылкий Костюшко, чтобы пробудить мужскую душу в шляхетском теле, — ничего не смог... Он тогда проклял великосветское шляхетство, что довело отчизну до гибели, и сам пошёл на верную смерть, отшвырнув от себя, как ненужную, острую саблю — и закричал не своим голосом: «Капут Польщи!..» Отозвался тот крик далеко-далеко — аж в самых Песках... Достались Пески пану Польскому...

Что же это за пан? Кто он такой? откуда взялся?..

Говорят, был это бедный шляхтич — из той самой «голопузой шляхты», что кишела в Польше при магнатском владычестве по их дворам, пила их мёд, вино, оковитую, ела хлеб, нажитый «хлопством», плясала под панскую музыку, выбирала великосветского магната — своего патрона — в уряд, в сейм, ездила с ним по сеймиках, кричала, как тот прикажет: «Согласие!» — а иной раз и сабли вынимала из ножен за своего покровителя — и разливала братскую кровь... Бродяги, распущенники, дармоеды — они то предавали пана, перебегали к другому, что больше наливал пьяного пойла, что разбрасывал заработанные хлопскими руками деньги... Магнат злился, расстёгивал калиту, бросал пьяной своре золотые червонцы, переманивал чужих слуг... И снова разливалась река братской крови... Так не раз и не два — такое было жизнь столетиями при шляхетском владычестве, пока Польша не рухнула, расшатанная собственным бессовестным дворянством... А магнатам — всё равно! У них было земли немерено: хутора, сёла, даже целые города — не десятки, а сотни по всей нашей щедрой Украине, куда оком ни кинь — от Сяна до широкого Днепра; в тех хуторах, сёлах и городах жило десятки, сотни тысяч людей, с крепкими трудовыми руками, будто сам Бог, прогневавшись, присудил их работать на одного дармоеда... Магнатам — всё равно! А вот «голопузым» конец... Раньше были при пане — сыты, пьяны; а теперь — пану не нужны ни конница, ни пикинеры, ни жолнеры: он теперь в Париже, в Риме, в Бадене... А чем кормиться тем голодным ртам, что привыкли к разгулу, а не к труду?.. Где и как им обуваться?.. «Голопузые» рассыпались по всей земле... стали экономами, управителями, арендаторами мелких имений, а некоторые поступили на службу к сильному — раньше врагу, а теперь владыке — москалю! Добрался пешком и пан Польский с быстрой Стры до самой холодной Невы... Влился в какой-то полк, терся при вельможах, пока не дотёрся до генерала... и до Песков!

Не успели песковцы опомниться, как вельможный сам является в Пески — и не один, а с каким-то жидком — ободранным, затрапезным, в длиннополом застиранном балахоне, в ермолке на голове, в шлёпанцах на ногах... Кто сроду не видел еврея — не знал, на кого больше глядеть: на генерала или на его жида, что за ним хвостом ходил — будто пришит к генеральским фалдами...

Первым очнулся генерал.

— Теперь вы уже не казаки, — сказал он, собрав громаду. — Довольно вам гайдамацтва разводить! Теперь вы мои... За мои верные заслуги сама царица пожаловала мне Пески...

— Это как? Что это? С чего бы вдруг?? — зашумела громада, как шумит море перед бурей.

Мирин отделился от толпы. Вышел из ряда, подошёл к генералу.

— Так это, — говорит, — так?! Уже и до нас руки протягиваете?.. Уже и за вольные степи взялись?.. Ну-ну!.. А вы там забыли, какой был уговор? га?.. Забыли??

Генерал чуть отступил назад, пристально смотрел на Мирона; из-за его спины выглядывало испуганное жидовское лицо с пейсами... Люди остолбенели... Тишина... никто ни звука... Генерал слышал, как билось у Мирона сердце...

А Мирон сказал это генералу и громаде:

— Ну что, добрые люди? Не я вам говорил? Не я вам предрекал?.. Вот теперь — думайте!

Крестьяне загудели, как жуки... «Не дождёшься! Век не дождёшься!.. Чтобы мы работали?.. Чтобы мы ему служили?.. Не дождёшься, лях!!»

Генерал не выдержал.

— Молчать! — закричал он, да ещё ногой топнул.

Жуки притихли... Отодвинулись назад... Мирона не видно... Под крик где-то исчез...

А генерал, как по команде, выкрикивает:

— Земля — моя!.. и вы — мои!.. и всё — моё!!

— Врали твои отцовские сыны — и ты с ними! — кто-то ему из толпы.

Будто кто головешкой по вельможному! Подскочил к ряду, врезал по уху первому, тот аж остолбенел; закричал кучеру; втолкнул в повозку жида, который давно уже вертелся возле неё; вскочил сам — и только пыль взвилась...

Крайний поднялся, покряхтел, поднял с земли шапку, почесал за ухом и сказал товарищу:

— Вот это да!.. Вот это поздравился!!!

— Чего ты ему зубы не пересчитал? — загомонили вокруг, со всех сторон...

— Эге... чего! Как он — чёрт его отцу — откуда-то выскочил!..

— Что ж ты хоть на повозку его не подсадил? — шутит кто-то из толпы.

— Потому что за твоей спиной не прятался! — с обидой ответил крайний.

— Зато он тебя и окрестил, что ты вперёд лезешь!

— Окрестил!.. о-го-го!.. го-о, го-о!.. Да уж точно — окрестил!.. — смеётся громада.

С тех пор крайнего прозвали Крещёным: Крещёный, да и всё.

— Да будет вам! хватит! — закричал мужик с чёрными усами, а головой — седой, как лунь. — Есть с чего хохотать!.. Скажите лучше: что делать?

Смех стих. Громада загомонила:

— Да мы и в Киев... мы и в столицу... мы к самой царице!.. Что за напасть такая? Откуда этот призрак выскочил?..

Приходят к Мирону советоваться: что делать, как лучше...

— А не съездили бы вы, Мирон, в столицу разведать... Что за причепа такая вырвалась оттуда? Может, там кого переспросят?

— Чтобы я поехал? Чтобы я просил?? — закричал Мирон не своим голосом. — Да лучше я свою семью к туркам выведу! Легче в бусурманской земле сгнить, — чем у себя дома, в панской неволе, пропасть...

Громада ушла от Мирона ни с чем, в раздумьях и тревоге...

Опечалился и старый сечовик. Ни ест, ни спит... «Сын... внуки... своя кровь... своё добро... земля... скот... всё, всё в неволе!..» Так шептал старик, ходя по двору. Не знал, где найти себе место!

И вот — одним вечером пропал старик. Нет его на ночлег, не пришёл утром, не идёт обедать; не возвращается и под вечер... Где он? Где старый сечовик Мирин Гудзь?.. Не видели? не слыхали?.. — Никто ни видел, ни слыхал. — Проходит день; минует второй, третий... как сквозь землю провалился! Марина — плачет. Сын — грустит. Невестка — как с креста снята. Дети — и те притихли, словно их в доме нет...

А генерал тем временем не сидит, сложа руки, не ждёт, пока громада сама шею под ярмо подставит: «Паши, мол, вельможный пан!» Генерал знает: вола надо хорошенько приучить, чтобы, как скажешь: «подставь!» — он и подставил...