Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 15

А покамест он обходится, — нужно его силой поневолить... Генерал делает своё...

Слабый заботится о силе, а генералу — что? Катнулся в Гетманское, рассказал, какой «бунт» подняли песковцы, как неуважительно приняли милость царицы, обозвал их за это быдлом, змеями, — пусть их черти поберут!.. А на следующий день опять приехал в Пески, — только уже не вдвоём с жидом. Ещё едва забрезжила заря, а в Пески вошла рота солдат. Налетели, как саранча на зелёное поле, и давай всё жрать, всё крушить...

Песковцы такого не ждали. Опешили, сами не знали, что делать... Повылезали из хат; сбились в кучу, как стадо под дождём, возле церкви; послали за батюшкой, чтоб отслужил молебен. Батюшка испугался — не пошёл. Постепенно песковцы закричали, заголосили, что ляховому они вовек не покорятся. Что от ляхов деды и отцы сюда бежали в слободы, а теперь ляхов сюда присылают командовать! Может, они бы ещё долго шумели, если б прикладами ртов не позатыкали...

Разогнали их по домам. Как вспуганное стадо, бросились врассыпную... кто куда! Кто в другие сёла; кто в леса и болота; а кто и на печь полез... Такая тоска, будто на село Божья кара пала, или татарва набежала... На улице больше женщин видно; а мужчины, что были дома, боялись носа из хаты высунуть. Сидел каждый — как крот в норе...

Такой переполох — генералу как раз на руку. Он спокойно ходил из хаты в хату — делал опись всего своего добра. Лейба крался за паном на цыпочках, как верный пёс за охотником. На ночь уезжали в Гетманское; а наутро — снова в Песках. Пишет да и пишет...

Пока генерал переписывал своё добро, управился и Мирин. Через недели две, может, три, вернулся он домой — загорелый, весь в пыли.

— Не горюй, сынок! — воскликнул старик, входя в хату, — забыл и поздороваться. — Вот тебе — на! Пока светит солнце, казаком будешь... А те, что не слушали меня, дурака, — пусть теперь сами знают! — И сунул сыну в руки бумагу.

Словно солнце в хату вошло. Все такие радостные, весёлые... И Мирин вернулся, и весть о свободе принёс! Теперь их никто не принудит ни к барщине, ни к оброку...

Как только песковцы узнали про бумагу — давай вечером, украдкой, бегать к Мирону: расспрашивать, смотреть...

— А что?.. А как?..

— А так — как видите! — говорит Мирин. — Кто записан в «компут», — тот навеки свободен, и семья его, и потомки его навеки вольные; а кто не записан — тому быть генераловым...

Как услышали такое песковцы... батюшки! Что бы дать, что бы сделать, лишь бы быть записанным?.. Людям и смерть красива, когда все вместе. А тут — как же так: люди одного села, жили одинаково, делили хлеб-соль; вместе работали... а теперь: одни — вольные, другие — невольные!!! Одни записаны в какой-то «компут», другие записаны (не даром он писал!)... за генералом!.. Кто ж туда записан? кто сюда? Кто разберёт?.. Беда, да и только!

Генерал разобрал. Недаром же он около месяца тёрся в Гетманском — пороги у старшины обивал; недаром собственными ногами обошёл каждую хатку в Песках...

Что это за знак: тогда песковцев разогнали, а теперь войт по селу бегает — велит всем хозяевам на завтра в церковь собираться? «Опять какая-то новость!» — думают песковцы. А всё же — пришли.

Рано ещё. Солнце только поднялось, да такое злое, жгучее, будто кто не дал ему выспаться. Песковцам душно... Стоят они на кладбище, гомонят... Когда вдруг, чуть погодя, на дороге запылило... зазвенел громкий колокольчик... У каждого сердце на минутку остановилось, а потом — сильнее застучало... Все притихли; уставились на дорогу... «Тпру-у!» Лошади остановились у ворот. Толпа зашевелилась, зашумела. Каждый знал, кто приехал, и каждый тянулся глазами вперёд — увидеть...

Из повозки выскочил генерал, как и положено генералу: в мундире, в эполетах, с серебряным кушаком с кистями, перехват обтягивал тонкий стан... За генералом вылез из повозки какой-то панок — низенький, старенький, слегка сгорбленный, а за панком — Лейба, генеральский жид. Солдаты выстроились недалеко за кладбищем, на выгоне. Генерал прежде всего подошёл к ним, поздоровался. Солдаты загоготали, как индюки. Потом — послали Лейбу за батюшкой — молебен служить... Батюшка — как из-под земли вырос. Отслужили молебен. Тогда старенький панок, что приехал с генералом, начал читать песковцам: за какие заслуги и почему «пожалованы» они генералу, и кто из них записан в «казачий компут», а кто в генеральский «реестр». Каждого хозяина он выкрикивал и не ошибся. Казаков — только горсточка; а генераловых — полные Пески!

Как подняли они тогда шум на генерала!.. Куда только страх девался?!

— Мы всё, всё бросим!.. подчистую всё!.. земли, и дома, и скотину... уйдём искать другой край... лучшую сторону... свободу!!

Крик, шум такой — аж в колокольне гудит.

Казаки тем временем стали отделяться. Вышли из толпы и потянулись по домам — хвалиться жёнам, что теперь их никто не тронет, потому что они и дети их — навеки вольные.

На кладбище остались одни генераловы. Долго они шумели, кричали, что вот сейчас же всё бросят и уйдут... Генерал стал их уговаривать, что теперь они ему не нужны, что он не будет морить их тяжёлой работой — на барщину гонять...

— Вы мне давайте вот того и того, сколько положено, да платите оброк за землю, а там — живите, как хотите! Мне с вами не жить: моё место в столице... Что нужно — отдавайте Лейбе: он у меня за хозяйство останется...

— Служил я ясновельможному пану, — вмешался Лейба, кланяясь, — с малых лет и буду служить до конца моей жизни.

— Знаю, Лейба, знаю! ты настоящий шляхтич-жид, — ответил генерал.

— Так соглашаетесь? — снова обернулся к толпе.

— Чтобы мы платили за свою землю?.. Чтобы мы отдавали... За что?! Ни за что на свете! — закричала громада.

— Как знаете... Не хотите платить — пошлю вас на барщину... Даю вам день — подумать: что вам удобнее... Слышите? Послезавтра чтоб я знал!

И уехал. На кладбище поднялся ещё больший гвалт... Все кричали, что уйдут... С тем и разошлись.

Правда, некоторые, горячие, — душ, может, десять — взяли торбы на плечи и пошли искать вольной стороны... А остальные — остались. Куда идти? как быть? Вроде бы и ноги на плечи — да как взглянут на свои дома, вишнёвые садочки, на свои засеянные поля, что зеленеют вокруг села; как вспомнят, как возле них, словно возле ребёнка, руки их трудились; как подумают прощаться с родным гнездом, где, как говорится, и вылупился, и вырос, и поседел, — с отцовскими могилами... Жаль им родного края; страшно — неизвестное, темное, как ночь, будущее... Вот и остались — до поры до времени!!

Приезжает генерал.

— Ну что? как?

— Да мы вам, пане, дадим, что нужно, — только не трогайте нас!

— Хорошо, хлопцы! хорошо! Так бы сразу... Покорное теля двух маток сосёт. Вот вам на угощение! — Вынул золотой, подал крайнему.

Лейба крутился возле пана, не знал, с какой стороны подойти. Генерал заметил.

— Что тебе, Лейба, нужно? — спрашивает.

— Нехай ясновельможный пан будет ласков — чтобы хлопы ни одной корчмы не строили, ни кабака не держали!

— И ещё, слушайте — вот что. Чтобы никто из вас больше не курил самогон и не шинковал! Вы мои — и шинок будет мой. Вот вам Лейба и будет гнать водку.

Песковцы почесали затылки. Они догадались — это только начало — вот что!!!

Попрощался генерал с ними. Садясь в повозку, крикнул: «Смотрите... берегите мне Лейбу!» Да только и видели его песковцы.

Лейба остался за хозяйского. Через месяц в Пески прикатила большая-пребольшая будка, — песковцы такой отродясь не видали; а в той будке — Лейбина жена и жидят с десяток, одно другого меньше... Генерал выделил Лейбе, на краю села, вольное место; за лето Лейба на высоких столбах поставил домик — и начал шинковать.

Пошло всё по-старому и по-древнему. Казаки и генераловы жили себе в мире, спокойно, тихо; пахали, сеяли, жали, косили, молотили; собирали добро, скот; детишек плодили — род ширили... Пришло в Пески ещё несколько душ пришлых, да и осели между крестьянами. Генераловы отдавали Лейбе, — то есть, генералу — немного отсыпного, платили небольшой оброк, а остальное — сами по-своему устраивали.

Привыкли песковцы к Лейбе. Привык и Лейба к песковцам. Стали они ходить в Лейбин шинок — могорычу пить. Казацкие шинки обходили, потому что у Лейбы водка дешевле... Стал Лейба нужным человеком в селе!

И Лейбе — не в обиде! Из длиннополого, засаленного, демикотонового балахона нарядился Лейба в чёрный ластиковый; и Сурка Лейбина ходила не такая обтрёпанная, как приехала; и дети Лейбы — не такие тощие и коростявые... Есть у Лейбы — неведомо где он её взял — и коза с козлёнком; возле Лейбиной коровы уже ходит наймичка Гапка; завёл Лейба и парочку лошадок... Зажил Лейба с песковцами... как у Христа за пазухой, — если бы Лейба в Христа верил... А то Лейба — «неверный»; Лейбины предки над Христом издевались... Было, бывало, за это Лейбе, когда песковцы подвыпьют! Но не столько Лейбе, сколько Лейбиным детям... Не раз кричал Лейба, что мальчишки его детям пейсы выдрали, губы салом намазали, что — где только встретят, — сразу и налетают, как коршун на цыплят! Да что ж! Пейсы снова отрастали, сало с губ смывала Сурка, жидятки росли, пухли, аж блестели, как сытые поросята, которыми их дразнили ребята... Хорошо Лейбе!

Неплохо и песковцам. Пески поднялись, укоренились, разрослись. Весело бросались в глаза среди широкой степи цветущие огороды с вишнёвыми садочками. Чёрные, унылые землянки со временем исчезли. Вместо них, среди зелёной гущи колючих груш, плакучих верб, тёмно-зелёной вишни белели аккуратные мазанки, с тремя окнами, с подведённой красной глиной при́збой, внутри — с сенцами, с клетью, а порой и с комнатой. И тын везде круглый, местами с остриём; и ворота — кое-где дощатые; а возле ворот, как сторожа, выглядывали на дорогу длинношеие журавли...

Мирону всего этого не довелось увидеть. Как косой, скосила его мысль о неволе. Ссохся старик, сгорбился, иссох... и умер — последний сечевик, не дожив одного года до ста лет.

X

ПОЛЬСКИЕ ПАНЫ

Беда, как говорится, не ходит одна — с детками приходит. Первый раз она заглянула в Пески с генералом. А потом — лет через десять, может, — как снег на голову свалилась весть: генерал умер, а генеральша едет с сыновьями в село жить.

Песковцы поначалу не поверили.